О том, как живут православные среди арабов и евреев
Рассказ Марии (Валль), старшей сестры Вифанской монашеской общины (Палестинская автономия) и директора Вифанской школы для девочек и детского приюта, о школе, радостях и трудностях директорства, о том, как складываются отношения с местным мусульманским окружением и палестинскими органами образования и вообще что прежде всего нужно воспитывать в девочках-мусульманках, получающих образование в православной школе.
– Первые две монахини Вифанской общины Воскресения Христова, ее основательницы – Мария (Робинсон) и Марфа (Спрот) – были шотландками. Изначально – монахинями Англиканской церкви. Со всеми вытекающими из этого последствиями. В Западной церкви социальное служение не то чтобы имеет совершенно другой вес, но именно в монашеском укладе оно имеет особое значение. Исторически так сложилось, и так оно и остается.
Мы все, какими бы мы ни были, влияем на то дело, которое исполняем, и на то место, где мы находимся. Через всю жизни м. Марии, основательницы, красной нитью проходит особое отношение к двум святым – евангельским Марфе и Марии, сестрам Лазаря. Еще до своего православия и до Святой Земли она в Индии работала в доме Марфы и Марии. Там она была англиканской монахиней с медицинским образованием, она поехала в Индию для миссионерства, совершенно сознательно. С евангельскими Марфой и Марией они друг друга находили и в Англии, и в Индии, и здесь, в Вифании: духовный мир – это всегда взаимное общение. И вот она из Индии по делам отправилась в Лондон и встретила там свою подругу, будущую м. Марфу.
Я, когда была в Англии, встречалась с родственниками м. Марфы, которые мне рассказывали некоторые, сугубо личные, детали из ее жизни. В этой семье в какой-то мере сохранилась обида на то, что м. Мария «соблазнила» м. Марфу, сначала на Индию (куда они вместе, впрочем, так и не добрались), а потом на Святую Землю. По воспоминаниям, они в последний момент решили изменить маршрут и заехать на Святую Землю, находившуюся в те годы под британским управлением. Это начало 1930-х годов. Но паломничество по Святой Земле тогда имело совершенно другой, куда более божеский вид, люди не суетились и не бегали галопом по святым местам. И в итоге – совершенно по-другому сталкивались и со Святой Землей, и с самими собой… Тут все у них закрутилось очень турбулентно и мощно сразу. Сначала они поселились в Гефсимании, рядом с русским храмом, а потом и перешли в Православие. И в их православном монашестве им были возвращены их изначальные имена – Марфа и Мария.
Гефсиманский храм все-таки был храмом-памятником, а в Вифании со времени Первой мировой войны пустовал русский участок, так что они перебрались в Вифанию. И здесь ими была устроена Вифанская община Воскресения Христова. В наше время это название сохраняется. На официальных письмах монастыря указано: «Вифанская община Воскресения Христова. Монастырь Марии Магдалины». Это многими забывается, но важно, что и наш Гефсиманский монастырь, и школа выросли из Вифанской общины. Два направления: монашеское (Мариино) и социальное (Марфино). Сегодня Вифания подчиняется Гефсимании, и сестры направляются сюда из Гефсимании. Но этот исторический момент, эта связь – очень важны. Я очень ощущала эту связь: Вифания – это корни Гефсимании. И если что-то случится с Вифанией, то Гефсимания тоже завянет. Это отрекошетит, мы взаимосвязаны. И связь эта очень глубокая. Пусть сейчас в Гефсимании многие воспринимают Вифанию как тяжелый камень или как домоклов меч, висящий над каждой сестрой («ведь я могу оказаться в Вифании, а это – Господи, помилуй»).
Ужасность Вифании не только в том, что она в Палестинской автономии, а не в Израиле и цветочков здесь поменьше, но и в нагруженности, в наличии здесь детей, школы. В том, что мы – открыты к миру. А там – только паломники, которые должны ходить по определенным тропинкам. В Гефсимании все равно можно уединиться. И если у тебя нет послушания с паломниками – в храме, киоске, на воротах, – то даже от общения с ними легко можно уклониться. В монастыре вообще от всего можно уклониться. Закрыться в келье, по крайней мере на несколько часов, и не выходить. Даже выспаться иногда можно.
Понятно, что забот у сестер там все равно немало: мы большая община, сравнительно много пожилых сестер, так что одних поездок по больницам и магазинам хватает. Ну и еще огромный сад, кладбище, благоустройство территории. Швейная мастерская с вышивальщицами и рукодельницами. Плетение четок, поделки для магазинчика. Иконописная мастерская, резьба по дереву. Реставрация икон – вот это, например, даже не очень заметно: икону отреставрировали, и кажется, что вроде так всегда и было. Жизнь насыщенная, но, когда нет служб и послушаний, закрыться и уединиться можно.
– А это разделение на социальное служение в Вифании и «нормальную» монашескую жизнь в Гефсимании – оно изначальное?
– Все начиналось в Вифании. Было ли это разделение сознательным решением или Господь просто вел, этого я не знаю. У м. Марии и м. Марфы было медицинское образование, и я предполагаю, что они сразу искали, на чем это все строить, чем заниматься.
Интересно, что первые сестры в общине даже не все были православными. Вот, например, была сестра Ульрика – протестантка из Дании. Она познакомилась с первыми сестрами – м. Марией и м. Марфой – в Старом Городе, когда те еще сами были в Англиканской церкви. Она была здесь по контракту и служила во французской больнице, так как имела медицинское образование. Они познакомились, общались, как-то дружили. А когда у нее закончился контракт, то м. Мария пригласила ее в Вифанию.
В свое время я читала часть дневниковых записей сестры Ульрики, и она рассказывает, насколько она была поражена этим предложением, ведь она сама не была православной. Когда она это сказала м. Марии, та ей ответила, что нас объединяет гораздо больше, чем разъединяет. Мне тогда очень понравился такой ответ! Он пришел в какое-то созвучие и с моей ситуацией, ведь и сегодня любая сестра, которая посылается из Гефсимании в Вифанию, нуждается в том, чтобы обрести какую-то почву под ногами. Нужно с этой ситуацией разбираться и себя в ней находить. Вот пришел ты в монастырь со своими собственными представлениями о монашестве, о монашеском делании, о молитве, о богослужении – и оказываешься в Вифании, в самой тьме тьмущей. Дети орущие и вопящие, мусульмане кругом, относительно враждующая вокруг среда, соседи не всегда доброжелательные, жара, мусор, нет священника. И когда зайдешь в келью и закроешь дверь, то минут через 20 максимум кто-то в нее будет тарабанить. Вот мы сидим 20 минут, и раза четыре уже кто-то заходил. И ты должен себя в этом во всем найти: где мое монашество, в чем оно сейчас заключается.
– В какой-то момент я поняла, что, какие бы у тебя ни были представления о монашестве, в итоге они разбиваются о реальность. Как в семейной жизни! Чем меньше представлений, тем легче будет выжить и справиться с тем, с чем столкнешься. Потому что все будет все равно по-другому. Во-вторых, мне очень помогло то, что у меня есть педагогическое образование, и то, что я из большой семьи. Не только то, что нас четверо детей в семье, но и то, что я знаю своих родственников включая пятиюродных братьев и сестер: есть навыки, после которых монастырем не испугаешь. Ну и Господь – Он ведет. Одно дело – когда ты творишь свою волю, а другое – когда ты смиряешься под Его руку. И становишься тем, чем ты должен быть, – орудием в Его руках. И вот эта благодать – она совершенно ни с чем не сравнима. У меня был очень четкий такой момент, как я осталась здесь, потому что вначале я не хотела оставаться.
Как только уровень моего раздражения возрастал до критических размеров, когда все могло опрокинуться и прийти к печальным последствиям, когда можно было хлопнуть дверью и топнуть ножкой, вот в такие моменты что-то случалось. Самое верное лекарство: в такие моменты я шла к Божией Матери, становилась перед иконой, и все, что внутри нагромоздилось, просто улетучивалось, испарялось. «Что ж такое? Даже взорваться невозможно!» – думаешь потом.
– Ты была послушницей. Думала о возвращении в монастырь в Грецию. На каком этапе ты поняла, что делать этого не будешь, даже имея еще эту возможность? Когда поняла, что здесь остаешься?
– Наверное, сразу. В первый мой день, когда мы с м. Магдалиной зашли к Божией Матери и я встала перед иконой, я поняла, что это неспроста. Я этому противилась: ну да, неспроста, ну побыла я здесь, получила просимое, но ведь дальше можно что-то и изменить…
– То есть человек все-таки сразу понимает, твое или не твое?
– Это не совсем так, что ты сразу понимаешь, что это твое. Так у меня было с Православием: тогда я зашла в храм, встретила Бога именно там, там и сталась. Но общину или монастырь я бы, наверное, до сих пор не выбрала. И Вифанию я бы не выбрала. Вот так, чтобы сознательно сказать: это – мое. Нет, это – Божие! И Он выбрал, чтобы я была здесь. Немножко другой привкус.
Когда ты можешь обернуться и как-то проанализировать, что с тобой происходило, то понимаешь, что все встречи, весь опыт, всё вело тебя сюда. Господь порой совершенно заковыристыми путями готовил тебя, чтобы ты в этой ситуации занял вот это место. Я в какой-то момент повернулась и поняла, что все не просто так.
Когда меня поставили директором, я бунтовала против этого. Внутренне я не могла с этим согласиться: к учительству я была готова, но я была не готова стать директором в 28 лет. Все устоявшиеся, опытные сотрудники школы были старше меня. А это – арабский мир и совершенно определенный уклад. Почитание старших. А тут им ставят «старшего», который их гораздо моложе. И я вообще не понимала, как это все выстраивать. К тому же я не знала языка. У меня был школьный английский, но из того, что с арабским акцентом говорили в школе, я понимала лишь каждое третье слово. Это – караул! Я рыдала первые полгода.
Церковь равноапостольной Марии Магдалины в Гефсиманском саду
– А тебя направили в Вифанию из Гефсимании неожиданно?
– Сначала я была послушницей в Гефсимании и приходила сюда пешком два или три раза в неделю заниматься математикой с русскоговорящей девочкой, которая совсем не справлялась в арабской школе. Потом уже поселилась здесь и помогала сестрам. При этом четко ощущалось, что м. Агапия (Стефанопуло) меня готовит к тому, чтобы я у нее все переняла. Я пришла к матушке и спросила: «Вы же не планируете меня поставить старшей?» Настолько это было нелепо: я всего лишь два года в монастыре, я послушница, молодая… Она говорит: «Ты знаешь, мы будем менять сестер, и ты всему учись, а потом будешь учить других». И я честно, ответственно стала все учить именно с тем, чтобы потом кому-то передать. А потом летом произошла смена, м. Христиана улетела в Австралию, м. Агапия переехала в монастырь, мне прислали двух сестер, и потом объявили, что все-таки я здесь останусь старшей сестрой: «Матушка, ну вы же обещали…» – «Ну а что ты хочешь… Мне некого поставить».
– Если и ты сюда не хотела, то, значит, ты понимаешь других сестер, которые не хотят в Вифанию!
– Я их очень хорошо понимаю, я тоже это проходила. Тут нужно потерпеть. И это потом дает свои плоды.
Сначала я была в возмущении, а потом просто в тяжелом состоянии от того, что меня ставят старшей. Я видела, что делала м. Агапия, и понимала, что я так делать не могу. Она занималась в основном привлечением средств, раз в год ездила в Америку для сбора по приходам, здесь занималась в основном перепиской на родном для нее английском языке. Раз в день приходила в школу, но в основном занималась финансами и контролировала рабочих во время ремонта. Я терпеть не могу финансы, своих связей у меня нет, как собирать деньги, я не знаю. Вифания финансово уже тогда была отделена от Гефсимании. Я была в недоумении, как вообще с этой новой для меня ситуацией справляться.
Как-то мы поехали на Галилейское озеро и заехали к о. Иринарху в Капернаум. Сидели у него, трапезничали, и сестры ему сказали, что меня ставят в Вифанию. И он рассмеялся: «У вас, что, в Русской Зарубежной Церкви совсем люди перевелись, уже детей ставите? Ну вы даете!» И это не улучшило мое состояние. Но потом он мне сказал: «Я тебе дам совет: первый год ничего не меняй. Просто ходи, смотри, прислушивайся и принимай только те решения, которые нужно принять вот сейчас. Никаких планов. Живешь сегодняшним днем и решаешь только сегодняшние проблемы. Год». И это меня спасло. Я была настолько потеряна, что это звучало очень хорошо: год ничего не делать.
И я стала делать то, что знала: я пошла в классы. Сначала на уроки математики. И по мере того, как я погружалась во все это, я увидела столько всего, против чего внутренне бунтовала. Но я помнила, что мне сказал о. Иринарх: ходила, смотрела, молчала, слушала и решала повседневные проблемы.
Табличка у входа на территорию русского подворья в Вифании
Вообще школа – это мой мир. Я из учительской семьи, так что это – практически в генах. Мой папа в Казахстане был преподавателем математики, физики и астрономии в математической школе (у него учились дочери Назарбаева, президента Казахстана). Учился папа в университете в Томске. Но не доучился до конца: у него заболел раком отец, и он вернулся: отец умер у него на руках. Потом, как старший сын в семье, он взял на себя заботу об остальных и пошел работать.
Его мама, моя бабушка, тоже преподавала математику (в том числе в тюрьме для несовершеннолетних). Мамина мама была воспитательницей. (Мама – инженер). Из школы папа ушел сам: они выезжали с классом в колхоз на уборку урожая, и кто-то из детей чиновников там устроил «показательное выступление». И после двух предупреждений он взял этого сыночка и отвез домой, к родителям. Хотя его все предупреждали, что так нельзя делать. Он отвез ребенка родителям и после этого написал заявление об увольнении. Пошел работать в автопарк простым механиком.
Он был очень талантливый учитель! Его ученики у нас дома были постоянно. Одно из моих детских воспоминаний – астрономия, и они в трубу наблюдают за луной. Я до сих пор помню это полнолуние в трубе. Его ученики научили меня читать и писать: я была старшая, и чтобы помочь маме, он меня иногда брал в школу или на субботники. Будучи тихим и спокойным ребенком, я сидела в классе на задних партах. А его ученики меня воспитывали. Ученики его обожали, и у них до сих пор остались связи.
Внутренний двор русской школы в Вифании
– А в Вифании он у тебя не бывал?
– В Вифании он был только один раз, когда меня только что постригли и поставили директором… Приехали они с мамой, собственно говоря, с ультиматумом: ты снимаешь эти свои черные тряпки, и мы тебя прощаем. Я им попыталась объяснить, что все серьезно, уже обязательства, и я не могу просто так уехать. В общем, с папой сложно…
В противостоянии отцу у меня была попытка не идти и в педагогику. Я понимала, что во мне очень много папы и хоть от какой-то части надо было избавиться. Школу я окончила хорошо, так что помимо педагогики я думала еще про юриспруденцию и медицину. У меня был троюродный брат, который учился праву в Гейдельберге, я была вместе с ним на нескольких лекциях, и мне очень понравилось. Но когда папа узнал, он ответил очень емко: «У тебя и так совести нет, а тут и последнюю потеряешь». Я оскорбилась, но задумалась о том, что он может иметь в виду. Поскольку я не могла ни на что решиться, я послала документы в шесть университетов на разные факультеты и везде была принята (в том числе и на медицинский). Пусть, думала я, судьба решает… Но поскольку приняли везде, пришлось все-таки сознательное решение принимать.
– Нерешительным человеком тебя трудно назвать.
– Мне всегда хотелось поступить правильно. Не сделать ошибки. В общем, мне пришлось выбирать, и все равно я оказалась в школе.
Часовня Марфы на русском подворье в Вифании
– К вопросу об ошибках: их надо бояться? Если боишься ошибиться, часто ни на что не можешь решиться.
– Ошибок не делает тот, кто ничего не делает. Но надо проводить работу над ошибками. Найти ошибку, проанализировать, в чем она была, а потом уже провести работу над ошибками. Падаешь, разбиваешь нос – встаешь и идешь дальше.
Грех – это страшно, а ошибки – нет. Грех – это «попадание мимо», «промах». И может быть настолько мимо, что потом шрамы на всю жизнь и последствия в вечности. Но и тут не всё потеряно. Ошибку можно самому исправить, а грехи – в покаянии и сотрудничестве с Богом, тут уже нужна Его благодать, Его милосердие.
– Помимо школы в Вифании есть и детский приют. А он какое имеет отношение к монашеству? Я слышал от монахинь, что отказ от рождения детей для них – самая большая жертва. У мужчин это как-то по-другому, а для женщин этот отказ очень трудный, самый главный. Не замужество, а именно материнство. Или, получается, к тебе возвращается то, от чего ты отказалась?
– Материнский инстинкт в нас очень силен, от него сложно отказаться. И получается, что дети в приюте – вечное напоминание об этом отказе. А это дети в основном сложные, что тоже немаловажно.
С другой стороны, те уроки, которые ты не прошел, к тебе возвращаются. Пока не приобрел важный опыт, не понял чего-то, что нужно было понять и изменить в себе, то тебе придется сталкиваться в разных обстоятельствах с одной и той же задачей.
Дети в семье – зеркало. Они указывают очень четко, кто ты на самом деле. Я понимаю, что мой папа какие-то свои качества пытался во мне задушить. Когда ты видишь себя со стороны – это урок для тебя. И только когда ты начинаешь менять это в себе, ты видишь, что меняется и ребенок. И с чужими детьми это работает так же. С учетом того, что своих детей легче принимать.
Ты можешь внешне быть белым и пушистым, но мы все знаем свои внутренние гадюшники. Ты их припудрил, вышел в свет – а тут навстречу этот ребенок. И заводишься с пол-оборота. И где оно, твое смирение, благочестие, кротость и любовь? Конечно, и в монастыре с тебя снимают десять шкур. Но при наличии детей отшелушить ненужную шкуру легче.
Владыка Марк не устает повторять, что ты должен быть монахом в любых обстоятельствах. Ты выбрал жизнь, обращенную к Богу, и ты должен стоять перед Ним, что бы вокруг тебя ни происходило. Куда бы Он тебя ни поставил. И в тюрьме, и при гонениях. Да, в монастыре всё продумано: ты закрываешься от мира, живешь общинной жизнью, твои искушения минимальны по сравнению со светской семейной жизнью вне монастыря. Там серьезные искушения – внешние, а тут – внутренние. И в результате все твои внутренние безобразия вылезают наружу. А какие страсти разгораются! И хочется спросить: а что ты все-таки выбрал? Разберись, что для тебя на первом месте.
– Меня это долго мучило, пока я в какой-то момент не поняла, что тут дело в нашем желании отчитаться. А Господь хочет от нас просто труда. Тут дело в пути, а не в результатах. Ты должен идти, сеять, трудиться, каждый день заново.
Нужно сказать, что мои задачи по отношению к мусульманскому миру, мои цели за 16 лет директорства очень изменились. Сначала я приехала сюда с христианской гордостью. Мне объяснили, что крестить не удастся, что это чревато последствиями. Я подумала, что мученичество тоже неплохой путь (другой вопрос, удостоишься ли ты его).
На деле я старалась снизить градус фанатичного противостояния. Познакомить как можно больше мусульман с христианством, дать им с ним встретиться, научить его уважать. Чтобы, даже если они не приняли христианство, они хотя бы с ним познакомились. И это заняло у меня какое-то время. Я старалась увеличить христианское присутствие в школе, привлекать больше христианских учителей и учеников, минимизировать присутствие исламских праздников. Мусульманских учителей я отбирала по степени свободомыслия: скорее брала непокрытую учительницу, чем ту, которая в хиджабе. Или могла не взять ребенка, у которого мама закрыта целиком, так, что видны одни глаза.
Кстати, именно в этом контексте межрелигиозных отношений мы ввели отдельным предметом критическое мышление. Сначала как часть уроков математики.
– Это ты придумала?
– Сначала я сама занималась с преподавателями, а потом мы ввели такой предмет для детей с 1-го по 12-й класс. И я его курировала, ходила по классам и проверяла, что они там делают. Критическое мышление ведь не может оставаться в рамках одного урока, оно переходит на другие предметы. И дети стали задавать вопросы. Преподавательницей была наша выпускница, которая потом стала преподавать Коран, до этого преподавала математику. И она была из тех, кто с большой радостью развивал в детях способность критически мыслить и спрашивать. И она была готова к вопросам, не боялась их. Но ислам не предполагает сомнений и вопросов, строится на послушании, и это сложный момент. А у нас пошли по школе живые дискуссии. Плюс еще мы ввели обязательные дебаты на английском для старших классов, чтобы улучшать язык. Можно было выбрать тему, одну из сложных и спорных: вакцинация, ГМО и т.п. Эти темы сначала глубоко проговаривались в учительской.
И я вдруг поняла, что мусульмане не могут объяснить смысл своих правил. Что правильно делать, а что нет – это у них жестко регламентировано. Но они не могут толком объяснить, почему это так. И нельзя ни о чем спрашивать. И когда надо что-то проанализировать, найти, что сказать, это им сложно, непривычно. Христиане к этому лучше подготовлены, мы можем указать источники наших принципов.
И когда мы стали обсуждать многие темы, я поняла, что фундамент у нас общий, схожий. И в том, что касается моральных устоев, мы во многом можем состыковаться. Я могу аргументировать для них идеи Евангелия, и они будут слушать, находя какие-то параллели в Коране.
Мы стали проникаться друг к другу искренним уважением. Если раньше у меня было довольно снобистское отношение к мусульманам, я считала их безусловно заблуждающимися, то потом я поняла, что многие из них глубоко верующие, старающиеся воплотить в своей жизни Божии законы. И тут я поняла, что со старшими учениками можно обсуждать глубокие моральные темы, формировать их мышление, не оскорбляя ислам и не лукавя, не принижая христианство.
Я убедилась, что противостояние с исламом не имеет большого смысла. И Господь, вероятно, со всеми разберется Сам. А мое дело – обратить внимание на наше небольшое христианское стадо. И я ввела уроки закона Божиего для учителей раз в неделю.
– А кто преподает?
– У нас есть Абуна Хадр. В школе он мой заместитель. Не так давно его рукоположили в диаконы, потом в священники. Он активно работает, много ездил причащать во время карантина. У него русская жена, два сына. И мы вместе с ним начали заниматься с христианскими учителями. В первый момент ужаснулись: как мало они знают, как много потеряно! Сейчас у нас эти занятия продолжаются уже третий год.
Но вообще уровень знаний среди арабов-христиан очень невысокий. Они точно знают, что они не мусульмане. Но теперь постепенно идет воцерковление.
– А что с мусульманами, которые вне школы? Наверное, с ними у вас нет библейских кружков? Как они вас воспринимают?
– В последние годы в обществе очень заметна тенденция к исламизации. Поэтому некоторые контакты с нами в последнее время были с агрессивным подтекстом. Часть семей, которые сами приводят девочек в школу, в результате отсеиваются – те, кто настроен более враждебно. Они ищут хорошего образования для дочерей, но в итоге не находят с нами общего языка. Или оставляют детей только в начальных классах, а потом, во избежание нежелательного влияния, забирают. Раньше я, возможно, не очень обращала на это внимание, но мне кажется, что готовность к агрессии по религиозному признаку сильно возросла.
У нас есть комитет директоров христианских школ. Сначала нас было 15 директоров, и почти все школы относились к Иерусалиму. Потом образовалось три отделения: Иерусалим, Вифлеем и Рамалла. В Рамалле – административном центре Палестины – близко министерство, так что и школы там самые законопослушные, потому что они прямо под носом. Их очень дрессируют, они лавируют. Вифлеем – самый христианский из арабских городов, им проще всего. А в Иерусалиме больше контактов с Израилем, так что там другая специфика. Они относятся к Палестине, но от Израиля получают дотации, так что к ним там тоже предъявляют требования.
Бывают сложные моменты. Когда министерство старается нас всех припереть к стенке – а нас регулярно вызывают в палестинское Министерство образования, – то мне оставляют формулировать нашу позицию. Знают, что я смогу припечатать, как нужно. Так и сложилось. К тому же все директора христианских школ, участвующие в этих встречах, – арабы, граждане Палестины, иногда Сирии, Иордании, Ливана, одна я иностранка.
По нынешним правилам школы должны быть зарегистрированы на местных жителей. Некоторые существуют уже 150 лет, и тем не менее. У нас школа тоже была зарегистрирована на одну из арабских сестер монастыря, м. Нонну. Она училась в этой школе, имеет педагогическое образование, работала здесь. Но занимаюсь школой на самом деле я, поэтому чиновникам приходится иметь дело со мной. Они пытались отказываться общаться со мной, требовать присутствия м. Нонны. Но сейчас уже третий год, когда они согласились, непонятно как, записать школу на меня.
Когда чиновники переходят границы, мне приходится им напоминать, что школа частная и продавить нас не получится. Они могут нас закрыть, но прогнуть не смогут. Мы не приемлем слепого послушания. У меня вообще проблема с послушанием, особенно слепым. Частные школы существуют на этой земле не первый век. Я говорю им, что христианские школы были здесь до появления нынешнего Израиля и Палестинской автономии, задолго до их министерства. Напоминаю, что у них в Коране прописано уважение к старшим – так уважайте нас, мы старше! Вы не сможете нас изменить под ваши новые веяния.
– А что им может быть интересно относительно порядков в школе или школьных программ?
– Им нужна власть. Денег они при этом не дают, и хорошо, потому что иначе это было бы рычагом давления. Им и так денег не хватает на муниципальные школы, в классах там по 40–50 человек. А у нас по 20. Младших классов у нас по два, а дальше по одному. Самый большой у нас класс – пятый, потому что в нем соединяются два четвертых, на сегодня там 25 человек. Всего в школе сейчас 369 детей. В Палестине, чтобы получить хорошее образование, надо идти в христианскую школу. Большинство палестинских студентов вузов – выпускники христианских школ.
Такой контраст действует им на нервы, и они пытаются христианские школы прибрать к рукам. Например, требуют, чтобы все христианские школы в одно время делали каникулы. Я говорю им, что у нас разные традиции, разные святые, поэтому совершенно непонятно, почему мы должны друг под друга подстраиваться. Какой в этом смысл, обоснуйте! Дайте мне количество дней в году, я их честно отработаю, а как я буду их распределять – мое дело. Или они хотят, чтобы во всех школах занятия кончались одновременно. Я говорю им: зачем? Есть частные спортивные школы, и у них под этот спорт построен весь учебный процесс. В Германии, например, футбольная школа летом тренируется, а зимой учит общеобразовательные предметы, лыжная – наоборот. Вот и у нас так. Вы можете проверять академическую часть учебного процесса, но не более того.
Яд Вашем
– А какие отношения с израильской стороной? Христиане, казалось бы, не имеют отношения к конфликту, но все-таки палестинцы – одна из его сторон.
– Мы мало связаны с израильской стороной. Контактируем в основном, когда делаем разрешение на выезд для наших детей: музеи, зоопарки, выставки. Всё это на израильской территории, и чтобы туда поехать, нужно разрешение. И это всегда нервный процесс, потому что не всегда дают. Ты можешь договориться с музеем, с автобусом, а разрешение могут не дать.
– А насколько это всё четко, профессионально делается?
– Мы на Востоке, поэтому всё построено на личных эмоциях и амбициях. Четче, конечно, чем в Палестине, но если чиновнику попадет шлея под хвост, то он может не дать разрешения на въезд просто потому, что ему так захотелось. В Палестине всё это еще хуже, но лавировать проще, потому что ты знаешь, кто с кем связан, как это работает.
Со стороны Израиля чувствуется некоторая враждебность. Можно было бы плюнуть и не возить детей, но тогда это будет означать, что они не ездят никуда. А экскурсии всё же важная часть образовательного процесса.
Как-то я вывезла старшеклассников в Яд Вашем. Это был незабываемый опыт! И он требует продолжения и повторения. У меня были волонтеры, заинтересованные люди, которые вызвались вести эту экскурсию. Я не думала, что найду даже просто сочувствующих. Мои учителя открыты для обсуждения, но я не думала, что они захотят так рисковать, потому что отношение к Израилю формируется и контролируется обществом. Одно дело – ты дискутируешь в школе, другое – ты берешь детей и везешь. Мы сами даже не рассказывали родителям, рассказали детям, и они должны были принести записку от родителей о том, что те согласны на поездку детей в музей. Я понимала, что такая поездка может отрикошетить, но я считала это очень важным.
– Как возникла такая идея?
– У меня здесь был психолог из Петербурга, которая очень почитала мать Марию (Скобцову). И в старших классах возникла дискуссия о ценности жизни в разное время и в разных религиях. И они глубоко погрузились в тему, пошло живое общение. И пришли к выводу, что в разное время в разные эпохи были люди, которые готовы были пожертвовать собой ради чужого человека другой национальности и религии. И эта женщина рассказала об Аллее Праведников, где посажены деревья в память о неевреях, которые спасали евреев. И одна из них – принцесса Алиса Баттенбергская, мать принца Филиппа, бабушка принца Чарльза, погребенная у нас в Гефсимании. Племянница Елисаветы Феодоровны. Ее история замкнула круг, создала личный контакт. Тогда учительница предложила им съездить к этой Аллее. То есть речь не шла сначала обо всем музее. Мы решили, что поедут только старшие, начиная с девятого класса. Во время занятий мы обошли классы и объявили об этой поездке, сказали, что она не обязательная и родители должны дать согласие, если дети хотят поехать. В итоге поехала примерно половина детей. Когда мы увидели, сколько человек принесли записки от родителей, мы тут же заказали автобус, чтобы долго не тянуть.
– Это было согласовано в Яд Вашем? Не так много палестинских школьных групп там, наверное, оказывается.
– Нет, мы просто поехали. Они прошли по Аллее Праведников, а потом они пошли и в музей, он же рядом. Даже без экскурсовода и гида это очень впечатляет, и дети вернулись потрясенными.
Несколько дней не было реакции. А потом началось: позвонили из Министерства образования, попросили объяснить, чем мы руководствовались, организуя такую поездку.
– Просто в беседе по телефону или письменно?
– По телефону, и в очень воспитанной форме. Девушка с замечательным английским. Я ответила, зачем мне это было надо. На что она спросила, почему же именно Яд Вашем? Я спросила в свою очередь: «А куда, на ваш взгляд, мы должны были бы поехать? Я дала вам весь наш контекст. Разве на палестинской территории есть Аллея Праведников, где палестинский народ запечатлел свою благодарность к иностранцам, иноверцам, которые принесли ему пользу, боролись за его интересы?» Она говорит: есть Газа. Я спрашиваю ее: «Вы звоните мне из Министерства образования и на самом деле хотите, чтобы я попыталась школьниц провезти в Газу, рисковать жизнью ваших детей? Если вы скажете, что это стоит того, я сделаю». Она говорит: «Нет, конечно, но в Палестине тоже есть музеи». Я спрашиваю: «Какие музеи в Палестине соответствуют условиям этой поездки? Ведь их нет. Вы можете насадить сад праведников, но вы этого пока не сделали…»
Она мне на это отвечает, что всё понимает, сама училась в христианской школе и видит, что я просто стараюсь расширить горизонты детей. Но что же ей сказать начальству? Я говорю: «А разве не цель Министерства образования расширить горизонты детей? Просто перечислите то, что я сказала, сошлитесь на меня…» В общем, я была благодарна за ее ремарку о «расширении горизонтов»: это те редкие плоды, которые показывают, что твоя работа не проходит впустую.
Через несколько дней вышла очень злая статья на английском и арабском языках в одной из местных газет. И на бумаге, и в интернете. Меня там разгромили. Но комментарии в интернете делились 50 на 50. Половина была очень агрессивных, вплоть до призыва линчевать меня, запретить христианские школы и т.д. А другая половина, наоборот, говорила, что как раз для этого и надо посылать детей в христианские школы, потому что мы устали от вечного озлобления, от постоянных конфликтов.
Меня потом даже на улице в Вифлееме останавливали и спрашивали, правда ли я это сделала. Но я уверена, что это стоило сделать, потому что из разговоров с ученицами я потом поняла, что для них было очень важно увидеть своего врага в качестве жертвы. Одно дело, когда враг – это солдат, который может тебя унизить, и совсем другое – когда он становится живым человеком, со своей болью и своим опытом большой беды.
Одна девочка меня спросила: «Если они знают, как это больно, когда тебя преследуют за национальность, почему они так обращаются с нами?» И тогда мне Господь, я думаю, подсказал нужные слова. Я сказала ей, что если задавать вопрос в такой форме, то это не дает возможности выйти в нужную сторону. Можно погрузиться в психологию и вспомнить, что обычно дети, испытавшие насилие, сами становятся насильниками. Но для меня было важно поехать с вами в эту поездку, чтобы вы увидели, что если вы окажетесь в ситуации власти – вы тоже можете так повести себя. То есть мне не так важно обсудить, почему они так делают, как важно, чтобы вы задумались, как будете действовать вы. И я думаю, что такие разговоры, поднятие таких тем, расширение горизонтов в этом направлении могут стать в конечном итоге тем плодом, который не пройдет незамеченным и что-то изменит в их и в нашем будущем.
– Недавно я беседовал с отцом Эмилем Шуфани, который многие годы был директором арабской католической школы в Назарете. У них были школьные обмены с одной еврейской школой в Иерусалиме. Также он организовывал совместные поездки христиан, мусульман и иудеев в Освенцим. Они арабы-израильтяне, так что там это немного другой контекст. Но тоже удивительный опыт. Интересно, что местные католические власти от его инициативы открестились: не мешали, но и не поддерживали…
Под занавес последний вопрос – о мученичестве. Из последних святых, канонизированных Иерусалимской Церковью, я очень люблю святого Филумена Самарийского, убитого в 1970-е годы. Его предупреждали об опасности, но он не оставил места своего служения. При этом вроде бы особых дарований у него не было: он не был ни аскетом выдающимся, ни проповедником, ни богословом. Обычный человек. И когда его собирались канонизировать, те люди, которые его знали, нередко говорили: «Так мы с ним пиво пили, футбол смотрели… Какой же он святой?!»
Какие, на твой взгляд, нужны добродетели, чтобы не сбежать, не отречься, не оставить свое место? Как человек может достичь такого, чтобы в решающий момент не сбежать, а остаться христианином?
– Навык выбирать правильно. Ежедневно. Тогда, Бог даст, получится это сделать и в решающий момент.
С монахиней Марией (Валль)
беседовал диакон Александр Занемонец
«Трудная» Вифания
– Мать Мария, в настоящее время ты директор единственной русской православной школы в Палестине. Хотя до революции в Палестине и Сирии было более сотни русских школ. Зачем первым сестрам Вифанской общины понадобилась здесь в 1930-е годы школа и больница?– Первые две монахини Вифанской общины Воскресения Христова, ее основательницы – Мария (Робинсон) и Марфа (Спрот) – были шотландками. Изначально – монахинями Англиканской церкви. Со всеми вытекающими из этого последствиями. В Западной церкви социальное служение не то чтобы имеет совершенно другой вес, но именно в монашеском укладе оно имеет особое значение. Исторически так сложилось, и так оно и остается.
Мы все, какими бы мы ни были, влияем на то дело, которое исполняем, и на то место, где мы находимся. Через всю жизни м. Марии, основательницы, красной нитью проходит особое отношение к двум святым – евангельским Марфе и Марии, сестрам Лазаря. Еще до своего православия и до Святой Земли она в Индии работала в доме Марфы и Марии. Там она была англиканской монахиней с медицинским образованием, она поехала в Индию для миссионерства, совершенно сознательно. С евангельскими Марфой и Марией они друг друга находили и в Англии, и в Индии, и здесь, в Вифании: духовный мир – это всегда взаимное общение. И вот она из Индии по делам отправилась в Лондон и встретила там свою подругу, будущую м. Марфу.
Я, когда была в Англии, встречалась с родственниками м. Марфы, которые мне рассказывали некоторые, сугубо личные, детали из ее жизни. В этой семье в какой-то мере сохранилась обида на то, что м. Мария «соблазнила» м. Марфу, сначала на Индию (куда они вместе, впрочем, так и не добрались), а потом на Святую Землю. По воспоминаниям, они в последний момент решили изменить маршрут и заехать на Святую Землю, находившуюся в те годы под британским управлением. Это начало 1930-х годов. Но паломничество по Святой Земле тогда имело совершенно другой, куда более божеский вид, люди не суетились и не бегали галопом по святым местам. И в итоге – совершенно по-другому сталкивались и со Святой Землей, и с самими собой… Тут все у них закрутилось очень турбулентно и мощно сразу. Сначала они поселились в Гефсимании, рядом с русским храмом, а потом и перешли в Православие. И в их православном монашестве им были возвращены их изначальные имена – Марфа и Мария.
Гефсиманский храм все-таки был храмом-памятником, а в Вифании со времени Первой мировой войны пустовал русский участок, так что они перебрались в Вифанию. И здесь ими была устроена Вифанская община Воскресения Христова. В наше время это название сохраняется. На официальных письмах монастыря указано: «Вифанская община Воскресения Христова. Монастырь Марии Магдалины». Это многими забывается, но важно, что и наш Гефсиманский монастырь, и школа выросли из Вифанской общины. Два направления: монашеское (Мариино) и социальное (Марфино). Сегодня Вифания подчиняется Гефсимании, и сестры направляются сюда из Гефсимании. Но этот исторический момент, эта связь – очень важны. Я очень ощущала эту связь: Вифания – это корни Гефсимании. И если что-то случится с Вифанией, то Гефсимания тоже завянет. Это отрекошетит, мы взаимосвязаны. И связь эта очень глубокая. Пусть сейчас в Гефсимании многие воспринимают Вифанию как тяжелый камень или как домоклов меч, висящий над каждой сестрой («ведь я могу оказаться в Вифании, а это – Господи, помилуй»).
Ужасность Вифании не только в том, что она в Палестинской автономии, а не в Израиле и цветочков здесь поменьше, но и в нагруженности, в наличии здесь детей, школы. В том, что мы – открыты к миру. А там – только паломники, которые должны ходить по определенным тропинкам. В Гефсимании все равно можно уединиться. И если у тебя нет послушания с паломниками – в храме, киоске, на воротах, – то даже от общения с ними легко можно уклониться. В монастыре вообще от всего можно уклониться. Закрыться в келье, по крайней мере на несколько часов, и не выходить. Даже выспаться иногда можно.
Понятно, что забот у сестер там все равно немало: мы большая община, сравнительно много пожилых сестер, так что одних поездок по больницам и магазинам хватает. Ну и еще огромный сад, кладбище, благоустройство территории. Швейная мастерская с вышивальщицами и рукодельницами. Плетение четок, поделки для магазинчика. Иконописная мастерская, резьба по дереву. Реставрация икон – вот это, например, даже не очень заметно: икону отреставрировали, и кажется, что вроде так всегда и было. Жизнь насыщенная, но, когда нет служб и послушаний, закрыться и уединиться можно.
– А это разделение на социальное служение в Вифании и «нормальную» монашескую жизнь в Гефсимании – оно изначальное?
– Все начиналось в Вифании. Было ли это разделение сознательным решением или Господь просто вел, этого я не знаю. У м. Марии и м. Марфы было медицинское образование, и я предполагаю, что они сразу искали, на чем это все строить, чем заниматься.
Интересно, что первые сестры в общине даже не все были православными. Вот, например, была сестра Ульрика – протестантка из Дании. Она познакомилась с первыми сестрами – м. Марией и м. Марфой – в Старом Городе, когда те еще сами были в Англиканской церкви. Она была здесь по контракту и служила во французской больнице, так как имела медицинское образование. Они познакомились, общались, как-то дружили. А когда у нее закончился контракт, то м. Мария пригласила ее в Вифанию.
В свое время я читала часть дневниковых записей сестры Ульрики, и она рассказывает, насколько она была поражена этим предложением, ведь она сама не была православной. Когда она это сказала м. Марии, та ей ответила, что нас объединяет гораздо больше, чем разъединяет. Мне тогда очень понравился такой ответ! Он пришел в какое-то созвучие и с моей ситуацией, ведь и сегодня любая сестра, которая посылается из Гефсимании в Вифанию, нуждается в том, чтобы обрести какую-то почву под ногами. Нужно с этой ситуацией разбираться и себя в ней находить. Вот пришел ты в монастырь со своими собственными представлениями о монашестве, о монашеском делании, о молитве, о богослужении – и оказываешься в Вифании, в самой тьме тьмущей. Дети орущие и вопящие, мусульмане кругом, относительно враждующая вокруг среда, соседи не всегда доброжелательные, жара, мусор, нет священника. И когда зайдешь в келью и закроешь дверь, то минут через 20 максимум кто-то в нее будет тарабанить. Вот мы сидим 20 минут, и раза четыре уже кто-то заходил. И ты должен себя в этом во всем найти: где мое монашество, в чем оно сейчас заключается.
«Господь выбрал, чтобы я была здесь»
– В Греции ты собиралась в созерцательный монастырь, без школы и больницы. Да и в Гефсимании, в начале. Как ты согласилась с тем, что за 20 минут в твою дверь будут четыре раза стучать?– В какой-то момент я поняла, что, какие бы у тебя ни были представления о монашестве, в итоге они разбиваются о реальность. Как в семейной жизни! Чем меньше представлений, тем легче будет выжить и справиться с тем, с чем столкнешься. Потому что все будет все равно по-другому. Во-вторых, мне очень помогло то, что у меня есть педагогическое образование, и то, что я из большой семьи. Не только то, что нас четверо детей в семье, но и то, что я знаю своих родственников включая пятиюродных братьев и сестер: есть навыки, после которых монастырем не испугаешь. Ну и Господь – Он ведет. Одно дело – когда ты творишь свою волю, а другое – когда ты смиряешься под Его руку. И становишься тем, чем ты должен быть, – орудием в Его руках. И вот эта благодать – она совершенно ни с чем не сравнима. У меня был очень четкий такой момент, как я осталась здесь, потому что вначале я не хотела оставаться.
Как только уровень моего раздражения возрастал до критических размеров, когда все могло опрокинуться и прийти к печальным последствиям, когда можно было хлопнуть дверью и топнуть ножкой, вот в такие моменты что-то случалось. Самое верное лекарство: в такие моменты я шла к Божией Матери, становилась перед иконой, и все, что внутри нагромоздилось, просто улетучивалось, испарялось. «Что ж такое? Даже взорваться невозможно!» – думаешь потом.
– Ты была послушницей. Думала о возвращении в монастырь в Грецию. На каком этапе ты поняла, что делать этого не будешь, даже имея еще эту возможность? Когда поняла, что здесь остаешься?
– Наверное, сразу. В первый мой день, когда мы с м. Магдалиной зашли к Божией Матери и я встала перед иконой, я поняла, что это неспроста. Я этому противилась: ну да, неспроста, ну побыла я здесь, получила просимое, но ведь дальше можно что-то и изменить…
– То есть человек все-таки сразу понимает, твое или не твое?
– Это не совсем так, что ты сразу понимаешь, что это твое. Так у меня было с Православием: тогда я зашла в храм, встретила Бога именно там, там и сталась. Но общину или монастырь я бы, наверное, до сих пор не выбрала. И Вифанию я бы не выбрала. Вот так, чтобы сознательно сказать: это – мое. Нет, это – Божие! И Он выбрал, чтобы я была здесь. Немножко другой привкус.
Когда ты можешь обернуться и как-то проанализировать, что с тобой происходило, то понимаешь, что все встречи, весь опыт, всё вело тебя сюда. Господь порой совершенно заковыристыми путями готовил тебя, чтобы ты в этой ситуации занял вот это место. Я в какой-то момент повернулась и поняла, что все не просто так.
Когда меня поставили директором, я бунтовала против этого. Внутренне я не могла с этим согласиться: к учительству я была готова, но я была не готова стать директором в 28 лет. Все устоявшиеся, опытные сотрудники школы были старше меня. А это – арабский мир и совершенно определенный уклад. Почитание старших. А тут им ставят «старшего», который их гораздо моложе. И я вообще не понимала, как это все выстраивать. К тому же я не знала языка. У меня был школьный английский, но из того, что с арабским акцентом говорили в школе, я понимала лишь каждое третье слово. Это – караул! Я рыдала первые полгода.
Церковь равноапостольной Марии Магдалины в Гефсиманском саду
– А тебя направили в Вифанию из Гефсимании неожиданно?
– Сначала я была послушницей в Гефсимании и приходила сюда пешком два или три раза в неделю заниматься математикой с русскоговорящей девочкой, которая совсем не справлялась в арабской школе. Потом уже поселилась здесь и помогала сестрам. При этом четко ощущалось, что м. Агапия (Стефанопуло) меня готовит к тому, чтобы я у нее все переняла. Я пришла к матушке и спросила: «Вы же не планируете меня поставить старшей?» Настолько это было нелепо: я всего лишь два года в монастыре, я послушница, молодая… Она говорит: «Ты знаешь, мы будем менять сестер, и ты всему учись, а потом будешь учить других». И я честно, ответственно стала все учить именно с тем, чтобы потом кому-то передать. А потом летом произошла смена, м. Христиана улетела в Австралию, м. Агапия переехала в монастырь, мне прислали двух сестер, и потом объявили, что все-таки я здесь останусь старшей сестрой: «Матушка, ну вы же обещали…» – «Ну а что ты хочешь… Мне некого поставить».
– Если и ты сюда не хотела, то, значит, ты понимаешь других сестер, которые не хотят в Вифанию!
– Я их очень хорошо понимаю, я тоже это проходила. Тут нужно потерпеть. И это потом дает свои плоды.
Сначала я была в возмущении, а потом просто в тяжелом состоянии от того, что меня ставят старшей. Я видела, что делала м. Агапия, и понимала, что я так делать не могу. Она занималась в основном привлечением средств, раз в год ездила в Америку для сбора по приходам, здесь занималась в основном перепиской на родном для нее английском языке. Раз в день приходила в школу, но в основном занималась финансами и контролировала рабочих во время ремонта. Я терпеть не могу финансы, своих связей у меня нет, как собирать деньги, я не знаю. Вифания финансово уже тогда была отделена от Гефсимании. Я была в недоумении, как вообще с этой новой для меня ситуацией справляться.
Как-то мы поехали на Галилейское озеро и заехали к о. Иринарху в Капернаум. Сидели у него, трапезничали, и сестры ему сказали, что меня ставят в Вифанию. И он рассмеялся: «У вас, что, в Русской Зарубежной Церкви совсем люди перевелись, уже детей ставите? Ну вы даете!» И это не улучшило мое состояние. Но потом он мне сказал: «Я тебе дам совет: первый год ничего не меняй. Просто ходи, смотри, прислушивайся и принимай только те решения, которые нужно принять вот сейчас. Никаких планов. Живешь сегодняшним днем и решаешь только сегодняшние проблемы. Год». И это меня спасло. Я была настолько потеряна, что это звучало очень хорошо: год ничего не делать.
И я стала делать то, что знала: я пошла в классы. Сначала на уроки математики. И по мере того, как я погружалась во все это, я увидела столько всего, против чего внутренне бунтовала. Но я помнила, что мне сказал о. Иринарх: ходила, смотрела, молчала, слушала и решала повседневные проблемы.
«Школа – это мой мир»
Табличка у входа на территорию русского подворья в Вифании
Вообще школа – это мой мир. Я из учительской семьи, так что это – практически в генах. Мой папа в Казахстане был преподавателем математики, физики и астрономии в математической школе (у него учились дочери Назарбаева, президента Казахстана). Учился папа в университете в Томске. Но не доучился до конца: у него заболел раком отец, и он вернулся: отец умер у него на руках. Потом, как старший сын в семье, он взял на себя заботу об остальных и пошел работать.
Его мама, моя бабушка, тоже преподавала математику (в том числе в тюрьме для несовершеннолетних). Мамина мама была воспитательницей. (Мама – инженер). Из школы папа ушел сам: они выезжали с классом в колхоз на уборку урожая, и кто-то из детей чиновников там устроил «показательное выступление». И после двух предупреждений он взял этого сыночка и отвез домой, к родителям. Хотя его все предупреждали, что так нельзя делать. Он отвез ребенка родителям и после этого написал заявление об увольнении. Пошел работать в автопарк простым механиком.
Он был очень талантливый учитель! Его ученики у нас дома были постоянно. Одно из моих детских воспоминаний – астрономия, и они в трубу наблюдают за луной. Я до сих пор помню это полнолуние в трубе. Его ученики научили меня читать и писать: я была старшая, и чтобы помочь маме, он меня иногда брал в школу или на субботники. Будучи тихим и спокойным ребенком, я сидела в классе на задних партах. А его ученики меня воспитывали. Ученики его обожали, и у них до сих пор остались связи.
Внутренний двор русской школы в Вифании
– А в Вифании он у тебя не бывал?
– В Вифании он был только один раз, когда меня только что постригли и поставили директором… Приехали они с мамой, собственно говоря, с ультиматумом: ты снимаешь эти свои черные тряпки, и мы тебя прощаем. Я им попыталась объяснить, что все серьезно, уже обязательства, и я не могу просто так уехать. В общем, с папой сложно…
В противостоянии отцу у меня была попытка не идти и в педагогику. Я понимала, что во мне очень много папы и хоть от какой-то части надо было избавиться. Школу я окончила хорошо, так что помимо педагогики я думала еще про юриспруденцию и медицину. У меня был троюродный брат, который учился праву в Гейдельберге, я была вместе с ним на нескольких лекциях, и мне очень понравилось. Но когда папа узнал, он ответил очень емко: «У тебя и так совести нет, а тут и последнюю потеряешь». Я оскорбилась, но задумалась о том, что он может иметь в виду. Поскольку я не могла ни на что решиться, я послала документы в шесть университетов на разные факультеты и везде была принята (в том числе и на медицинский). Пусть, думала я, судьба решает… Но поскольку приняли везде, пришлось все-таки сознательное решение принимать.
– Нерешительным человеком тебя трудно назвать.
– Мне всегда хотелось поступить правильно. Не сделать ошибки. В общем, мне пришлось выбирать, и все равно я оказалась в школе.
Часовня Марфы на русском подворье в Вифании
– К вопросу об ошибках: их надо бояться? Если боишься ошибиться, часто ни на что не можешь решиться.
– Ошибок не делает тот, кто ничего не делает. Но надо проводить работу над ошибками. Найти ошибку, проанализировать, в чем она была, а потом уже провести работу над ошибками. Падаешь, разбиваешь нос – встаешь и идешь дальше.
Грех – это страшно, а ошибки – нет. Грех – это «попадание мимо», «промах». И может быть настолько мимо, что потом шрамы на всю жизнь и последствия в вечности. Но и тут не всё потеряно. Ошибку можно самому исправить, а грехи – в покаянии и сотрудничестве с Богом, тут уже нужна Его благодать, Его милосердие.
– Помимо школы в Вифании есть и детский приют. А он какое имеет отношение к монашеству? Я слышал от монахинь, что отказ от рождения детей для них – самая большая жертва. У мужчин это как-то по-другому, а для женщин этот отказ очень трудный, самый главный. Не замужество, а именно материнство. Или, получается, к тебе возвращается то, от чего ты отказалась?
– Материнский инстинкт в нас очень силен, от него сложно отказаться. И получается, что дети в приюте – вечное напоминание об этом отказе. А это дети в основном сложные, что тоже немаловажно.
С другой стороны, те уроки, которые ты не прошел, к тебе возвращаются. Пока не приобрел важный опыт, не понял чего-то, что нужно было понять и изменить в себе, то тебе придется сталкиваться в разных обстоятельствах с одной и той же задачей.
Дети в семье – зеркало. Они указывают очень четко, кто ты на самом деле. Я понимаю, что мой папа какие-то свои качества пытался во мне задушить. Когда ты видишь себя со стороны – это урок для тебя. И только когда ты начинаешь менять это в себе, ты видишь, что меняется и ребенок. И с чужими детьми это работает так же. С учетом того, что своих детей легче принимать.
Ты можешь внешне быть белым и пушистым, но мы все знаем свои внутренние гадюшники. Ты их припудрил, вышел в свет – а тут навстречу этот ребенок. И заводишься с пол-оборота. И где оно, твое смирение, благочестие, кротость и любовь? Конечно, и в монастыре с тебя снимают десять шкур. Но при наличии детей отшелушить ненужную шкуру легче.
Владыка Марк не устает повторять, что ты должен быть монахом в любых обстоятельствах. Ты выбрал жизнь, обращенную к Богу, и ты должен стоять перед Ним, что бы вокруг тебя ни происходило. Куда бы Он тебя ни поставил. И в тюрьме, и при гонениях. Да, в монастыре всё продумано: ты закрываешься от мира, живешь общинной жизнью, твои искушения минимальны по сравнению со светской семейной жизнью вне монастыря. Там серьезные искушения – внешние, а тут – внутренние. И в результате все твои внутренние безобразия вылезают наружу. А какие страсти разгораются! И хочется спросить: а что ты все-таки выбрал? Разберись, что для тебя на первом месте.
В мусульманском окружении
– В Вифании вы живете в мусульманском окружении. Большая часть детей в школе – мусульмане. Креститься здесь они не могут. И первое, что спрашивают паломники: зачем? Каков смысл служения там, где невозможно отчитаться о результатах: вот, крестилось столько-то…– Меня это долго мучило, пока я в какой-то момент не поняла, что тут дело в нашем желании отчитаться. А Господь хочет от нас просто труда. Тут дело в пути, а не в результатах. Ты должен идти, сеять, трудиться, каждый день заново.
Нужно сказать, что мои задачи по отношению к мусульманскому миру, мои цели за 16 лет директорства очень изменились. Сначала я приехала сюда с христианской гордостью. Мне объяснили, что крестить не удастся, что это чревато последствиями. Я подумала, что мученичество тоже неплохой путь (другой вопрос, удостоишься ли ты его).
На деле я старалась снизить градус фанатичного противостояния. Познакомить как можно больше мусульман с христианством, дать им с ним встретиться, научить его уважать. Чтобы, даже если они не приняли христианство, они хотя бы с ним познакомились. И это заняло у меня какое-то время. Я старалась увеличить христианское присутствие в школе, привлекать больше христианских учителей и учеников, минимизировать присутствие исламских праздников. Мусульманских учителей я отбирала по степени свободомыслия: скорее брала непокрытую учительницу, чем ту, которая в хиджабе. Или могла не взять ребенка, у которого мама закрыта целиком, так, что видны одни глаза.
Кстати, именно в этом контексте межрелигиозных отношений мы ввели отдельным предметом критическое мышление. Сначала как часть уроков математики.
– Это ты придумала?
– Сначала я сама занималась с преподавателями, а потом мы ввели такой предмет для детей с 1-го по 12-й класс. И я его курировала, ходила по классам и проверяла, что они там делают. Критическое мышление ведь не может оставаться в рамках одного урока, оно переходит на другие предметы. И дети стали задавать вопросы. Преподавательницей была наша выпускница, которая потом стала преподавать Коран, до этого преподавала математику. И она была из тех, кто с большой радостью развивал в детях способность критически мыслить и спрашивать. И она была готова к вопросам, не боялась их. Но ислам не предполагает сомнений и вопросов, строится на послушании, и это сложный момент. А у нас пошли по школе живые дискуссии. Плюс еще мы ввели обязательные дебаты на английском для старших классов, чтобы улучшать язык. Можно было выбрать тему, одну из сложных и спорных: вакцинация, ГМО и т.п. Эти темы сначала глубоко проговаривались в учительской.
И я вдруг поняла, что мусульмане не могут объяснить смысл своих правил. Что правильно делать, а что нет – это у них жестко регламентировано. Но они не могут толком объяснить, почему это так. И нельзя ни о чем спрашивать. И когда надо что-то проанализировать, найти, что сказать, это им сложно, непривычно. Христиане к этому лучше подготовлены, мы можем указать источники наших принципов.
И когда мы стали обсуждать многие темы, я поняла, что фундамент у нас общий, схожий. И в том, что касается моральных устоев, мы во многом можем состыковаться. Я могу аргументировать для них идеи Евангелия, и они будут слушать, находя какие-то параллели в Коране.
Мы стали проникаться друг к другу искренним уважением. Если раньше у меня было довольно снобистское отношение к мусульманам, я считала их безусловно заблуждающимися, то потом я поняла, что многие из них глубоко верующие, старающиеся воплотить в своей жизни Божии законы. И тут я поняла, что со старшими учениками можно обсуждать глубокие моральные темы, формировать их мышление, не оскорбляя ислам и не лукавя, не принижая христианство.
Я убедилась, что противостояние с исламом не имеет большого смысла. И Господь, вероятно, со всеми разберется Сам. А мое дело – обратить внимание на наше небольшое христианское стадо. И я ввела уроки закона Божиего для учителей раз в неделю.
– А кто преподает?
– У нас есть Абуна Хадр. В школе он мой заместитель. Не так давно его рукоположили в диаконы, потом в священники. Он активно работает, много ездил причащать во время карантина. У него русская жена, два сына. И мы вместе с ним начали заниматься с христианскими учителями. В первый момент ужаснулись: как мало они знают, как много потеряно! Сейчас у нас эти занятия продолжаются уже третий год.
Но вообще уровень знаний среди арабов-христиан очень невысокий. Они точно знают, что они не мусульмане. Но теперь постепенно идет воцерковление.
– А что с мусульманами, которые вне школы? Наверное, с ними у вас нет библейских кружков? Как они вас воспринимают?
– В последние годы в обществе очень заметна тенденция к исламизации. Поэтому некоторые контакты с нами в последнее время были с агрессивным подтекстом. Часть семей, которые сами приводят девочек в школу, в результате отсеиваются – те, кто настроен более враждебно. Они ищут хорошего образования для дочерей, но в итоге не находят с нами общего языка. Или оставляют детей только в начальных классах, а потом, во избежание нежелательного влияния, забирают. Раньше я, возможно, не очень обращала на это внимание, но мне кажется, что готовность к агрессии по религиозному признаку сильно возросла.
«В Министерстве образования Палестины меня зовут “angry nun”»
Что касается наших отношений с Министерством образования Палестины, то у меня там даже есть свое прозвище – «angry nun».У нас есть комитет директоров христианских школ. Сначала нас было 15 директоров, и почти все школы относились к Иерусалиму. Потом образовалось три отделения: Иерусалим, Вифлеем и Рамалла. В Рамалле – административном центре Палестины – близко министерство, так что и школы там самые законопослушные, потому что они прямо под носом. Их очень дрессируют, они лавируют. Вифлеем – самый христианский из арабских городов, им проще всего. А в Иерусалиме больше контактов с Израилем, так что там другая специфика. Они относятся к Палестине, но от Израиля получают дотации, так что к ним там тоже предъявляют требования.
Бывают сложные моменты. Когда министерство старается нас всех припереть к стенке – а нас регулярно вызывают в палестинское Министерство образования, – то мне оставляют формулировать нашу позицию. Знают, что я смогу припечатать, как нужно. Так и сложилось. К тому же все директора христианских школ, участвующие в этих встречах, – арабы, граждане Палестины, иногда Сирии, Иордании, Ливана, одна я иностранка.
По нынешним правилам школы должны быть зарегистрированы на местных жителей. Некоторые существуют уже 150 лет, и тем не менее. У нас школа тоже была зарегистрирована на одну из арабских сестер монастыря, м. Нонну. Она училась в этой школе, имеет педагогическое образование, работала здесь. Но занимаюсь школой на самом деле я, поэтому чиновникам приходится иметь дело со мной. Они пытались отказываться общаться со мной, требовать присутствия м. Нонны. Но сейчас уже третий год, когда они согласились, непонятно как, записать школу на меня.
Когда чиновники переходят границы, мне приходится им напоминать, что школа частная и продавить нас не получится. Они могут нас закрыть, но прогнуть не смогут. Мы не приемлем слепого послушания. У меня вообще проблема с послушанием, особенно слепым. Частные школы существуют на этой земле не первый век. Я говорю им, что христианские школы были здесь до появления нынешнего Израиля и Палестинской автономии, задолго до их министерства. Напоминаю, что у них в Коране прописано уважение к старшим – так уважайте нас, мы старше! Вы не сможете нас изменить под ваши новые веяния.
– А что им может быть интересно относительно порядков в школе или школьных программ?
– Им нужна власть. Денег они при этом не дают, и хорошо, потому что иначе это было бы рычагом давления. Им и так денег не хватает на муниципальные школы, в классах там по 40–50 человек. А у нас по 20. Младших классов у нас по два, а дальше по одному. Самый большой у нас класс – пятый, потому что в нем соединяются два четвертых, на сегодня там 25 человек. Всего в школе сейчас 369 детей. В Палестине, чтобы получить хорошее образование, надо идти в христианскую школу. Большинство палестинских студентов вузов – выпускники христианских школ.
Такой контраст действует им на нервы, и они пытаются христианские школы прибрать к рукам. Например, требуют, чтобы все христианские школы в одно время делали каникулы. Я говорю им, что у нас разные традиции, разные святые, поэтому совершенно непонятно, почему мы должны друг под друга подстраиваться. Какой в этом смысл, обоснуйте! Дайте мне количество дней в году, я их честно отработаю, а как я буду их распределять – мое дело. Или они хотят, чтобы во всех школах занятия кончались одновременно. Я говорю им: зачем? Есть частные спортивные школы, и у них под этот спорт построен весь учебный процесс. В Германии, например, футбольная школа летом тренируется, а зимой учит общеобразовательные предметы, лыжная – наоборот. Вот и у нас так. Вы можете проверять академическую часть учебного процесса, но не более того.
«Как-то я вывезла старшеклассников в Яд Вашем…»
Яд Вашем
– А какие отношения с израильской стороной? Христиане, казалось бы, не имеют отношения к конфликту, но все-таки палестинцы – одна из его сторон.
– Мы мало связаны с израильской стороной. Контактируем в основном, когда делаем разрешение на выезд для наших детей: музеи, зоопарки, выставки. Всё это на израильской территории, и чтобы туда поехать, нужно разрешение. И это всегда нервный процесс, потому что не всегда дают. Ты можешь договориться с музеем, с автобусом, а разрешение могут не дать.
– А насколько это всё четко, профессионально делается?
– Мы на Востоке, поэтому всё построено на личных эмоциях и амбициях. Четче, конечно, чем в Палестине, но если чиновнику попадет шлея под хвост, то он может не дать разрешения на въезд просто потому, что ему так захотелось. В Палестине всё это еще хуже, но лавировать проще, потому что ты знаешь, кто с кем связан, как это работает.
Со стороны Израиля чувствуется некоторая враждебность. Можно было бы плюнуть и не возить детей, но тогда это будет означать, что они не ездят никуда. А экскурсии всё же важная часть образовательного процесса.
Как-то я вывезла старшеклассников в Яд Вашем. Это был незабываемый опыт! И он требует продолжения и повторения. У меня были волонтеры, заинтересованные люди, которые вызвались вести эту экскурсию. Я не думала, что найду даже просто сочувствующих. Мои учителя открыты для обсуждения, но я не думала, что они захотят так рисковать, потому что отношение к Израилю формируется и контролируется обществом. Одно дело – ты дискутируешь в школе, другое – ты берешь детей и везешь. Мы сами даже не рассказывали родителям, рассказали детям, и они должны были принести записку от родителей о том, что те согласны на поездку детей в музей. Я понимала, что такая поездка может отрикошетить, но я считала это очень важным.
– Как возникла такая идея?
– У меня здесь был психолог из Петербурга, которая очень почитала мать Марию (Скобцову). И в старших классах возникла дискуссия о ценности жизни в разное время и в разных религиях. И они глубоко погрузились в тему, пошло живое общение. И пришли к выводу, что в разное время в разные эпохи были люди, которые готовы были пожертвовать собой ради чужого человека другой национальности и религии. И эта женщина рассказала об Аллее Праведников, где посажены деревья в память о неевреях, которые спасали евреев. И одна из них – принцесса Алиса Баттенбергская, мать принца Филиппа, бабушка принца Чарльза, погребенная у нас в Гефсимании. Племянница Елисаветы Феодоровны. Ее история замкнула круг, создала личный контакт. Тогда учительница предложила им съездить к этой Аллее. То есть речь не шла сначала обо всем музее. Мы решили, что поедут только старшие, начиная с девятого класса. Во время занятий мы обошли классы и объявили об этой поездке, сказали, что она не обязательная и родители должны дать согласие, если дети хотят поехать. В итоге поехала примерно половина детей. Когда мы увидели, сколько человек принесли записки от родителей, мы тут же заказали автобус, чтобы долго не тянуть.
– Это было согласовано в Яд Вашем? Не так много палестинских школьных групп там, наверное, оказывается.
– Нет, мы просто поехали. Они прошли по Аллее Праведников, а потом они пошли и в музей, он же рядом. Даже без экскурсовода и гида это очень впечатляет, и дети вернулись потрясенными.
Несколько дней не было реакции. А потом началось: позвонили из Министерства образования, попросили объяснить, чем мы руководствовались, организуя такую поездку.
– Просто в беседе по телефону или письменно?
– По телефону, и в очень воспитанной форме. Девушка с замечательным английским. Я ответила, зачем мне это было надо. На что она спросила, почему же именно Яд Вашем? Я спросила в свою очередь: «А куда, на ваш взгляд, мы должны были бы поехать? Я дала вам весь наш контекст. Разве на палестинской территории есть Аллея Праведников, где палестинский народ запечатлел свою благодарность к иностранцам, иноверцам, которые принесли ему пользу, боролись за его интересы?» Она говорит: есть Газа. Я спрашиваю ее: «Вы звоните мне из Министерства образования и на самом деле хотите, чтобы я попыталась школьниц провезти в Газу, рисковать жизнью ваших детей? Если вы скажете, что это стоит того, я сделаю». Она говорит: «Нет, конечно, но в Палестине тоже есть музеи». Я спрашиваю: «Какие музеи в Палестине соответствуют условиям этой поездки? Ведь их нет. Вы можете насадить сад праведников, но вы этого пока не сделали…»
Она мне на это отвечает, что всё понимает, сама училась в христианской школе и видит, что я просто стараюсь расширить горизонты детей. Но что же ей сказать начальству? Я говорю: «А разве не цель Министерства образования расширить горизонты детей? Просто перечислите то, что я сказала, сошлитесь на меня…» В общем, я была благодарна за ее ремарку о «расширении горизонтов»: это те редкие плоды, которые показывают, что твоя работа не проходит впустую.
Через несколько дней вышла очень злая статья на английском и арабском языках в одной из местных газет. И на бумаге, и в интернете. Меня там разгромили. Но комментарии в интернете делились 50 на 50. Половина была очень агрессивных, вплоть до призыва линчевать меня, запретить христианские школы и т.д. А другая половина, наоборот, говорила, что как раз для этого и надо посылать детей в христианские школы, потому что мы устали от вечного озлобления, от постоянных конфликтов.
Меня потом даже на улице в Вифлееме останавливали и спрашивали, правда ли я это сделала. Но я уверена, что это стоило сделать, потому что из разговоров с ученицами я потом поняла, что для них было очень важно увидеть своего врага в качестве жертвы. Одно дело, когда враг – это солдат, который может тебя унизить, и совсем другое – когда он становится живым человеком, со своей болью и своим опытом большой беды.
Одна девочка меня спросила: «Если они знают, как это больно, когда тебя преследуют за национальность, почему они так обращаются с нами?» И тогда мне Господь, я думаю, подсказал нужные слова. Я сказала ей, что если задавать вопрос в такой форме, то это не дает возможности выйти в нужную сторону. Можно погрузиться в психологию и вспомнить, что обычно дети, испытавшие насилие, сами становятся насильниками. Но для меня было важно поехать с вами в эту поездку, чтобы вы увидели, что если вы окажетесь в ситуации власти – вы тоже можете так повести себя. То есть мне не так важно обсудить, почему они так делают, как важно, чтобы вы задумались, как будете действовать вы. И я думаю, что такие разговоры, поднятие таких тем, расширение горизонтов в этом направлении могут стать в конечном итоге тем плодом, который не пройдет незамеченным и что-то изменит в их и в нашем будущем.
– Недавно я беседовал с отцом Эмилем Шуфани, который многие годы был директором арабской католической школы в Назарете. У них были школьные обмены с одной еврейской школой в Иерусалиме. Также он организовывал совместные поездки христиан, мусульман и иудеев в Освенцим. Они арабы-израильтяне, так что там это немного другой контекст. Но тоже удивительный опыт. Интересно, что местные католические власти от его инициативы открестились: не мешали, но и не поддерживали…
Под занавес последний вопрос – о мученичестве. Из последних святых, канонизированных Иерусалимской Церковью, я очень люблю святого Филумена Самарийского, убитого в 1970-е годы. Его предупреждали об опасности, но он не оставил места своего служения. При этом вроде бы особых дарований у него не было: он не был ни аскетом выдающимся, ни проповедником, ни богословом. Обычный человек. И когда его собирались канонизировать, те люди, которые его знали, нередко говорили: «Так мы с ним пиво пили, футбол смотрели… Какой же он святой?!»
Какие, на твой взгляд, нужны добродетели, чтобы не сбежать, не отречься, не оставить свое место? Как человек может достичь такого, чтобы в решающий момент не сбежать, а остаться христианином?
– Навык выбирать правильно. Ежедневно. Тогда, Бог даст, получится это сделать и в решающий момент.
С монахиней Марией (Валль)
беседовал диакон Александр Занемонец
-
Верующая
- 1
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
