Христовы горе-вояки

В селе Бутове, нашего В-го уезда, живёт отставной полковник по фамилии Штурм-Гаврилов. Он на свои деньги в селе храм восстановил и теперь в обиду не даёт. У полковника есть войско — семь бессмертных колхозниц. Для всех семерых возраст — пустая условность. Поэтому и день рождения один на всех — 8 марта.



Есть у полковника свой спецназ — два гвардейца, деревенские блаженные Митька и Колька. Митька росту маленького, рыхлый и круглый, с лицом бабьим. А Колька — словно из камня вырезан. Высокий, худой, скулы и нос острые, кожей обтянуты как перчаткой. Полковник на службу приходит в 8 утра, раньше священника отца Ермогена, а спецназ уже на месте. Сидят рядком на лавке, а при виде полковника вскакивают и бегут радостно как щенки. А он им:
— Стройся!
Они на ходу замирают как при игре в колдунчики и стоят смирно. Полковник говорит:
— Приветствую вас, орлы!
Орлы курлыкают в ответ. Потому что круглый Митька вообще говорить членораздельно не умеет. А тощий Колька говорить стесняется. Но только он понимает курлыканье Митьки и переводит его слова для народа. У Кольки другая напасть. Он ничего не помнит через пять минут. Провалы в памяти как дыры на дороге. Только Митька и выручает, подсказывает на ходу. Так они и живут. А друг без друга — смерть. У полковника две Чечни за спиной, он тридцать раз смерть перепрыгивал и в глаза ей заглядывал. И она отворачивалась.
— К службе готовы? — голосит полковник.
— Курлы-курлы! — отвечают гвардия.
— Все помните, когда кадило подавать, когда врата отворять?
— Курлы-курлы!
А мне он говорит:
— Раз пришел, будешь Апостол читать. А то мне с хоров трудно туда сюда бегать.
Полковник, он и в хоре полковник. Басом гундит все очень точно, но не по нотам, к ужасу и будущей святости регента. Но кто ж танкиста остановит?
Приказ есть приказ. А в алтаре солнце, какого в октябре, в наших сумеречных широтах отродясь не бывает. Но сегодня суббота — бутовский день. «Хочешь жить — приходи на Литургию!» Такой приказ полковник вывешивает для всеобще-бутовского устрашения на автобусной остановке. Раз в месяц отец Ермоген в Бутове служит. У него четыре храма на попечении. По одному на каждую седмицу месяца. А раз Литургия, значит и солнце появится. Хоть на минуту, но появится. Это уже закон. Его все тут знают.
И вот, Трисвятое уже поют. А солнце — словно на дворе апрель, а не конец октября. И когда отец Ермоген руки горе поднимает, все его облачение насквозь светится, словно алтарь это улей, а его фелонь это заполненные медом огромные соты.
— Читай-ка ты Апостол в стихаре, — говорит отец Ермоген.
— Где взять стихарь?
И тут два гвардейца Митька и Колька — они же алтарники при исполнении — срываются с места и бегут к шкафу. Круглый Митька всегда ловчее, первым добегает и достает мне жёлтый стихарь на вешалке. И я надеваю на себя медовые соты. И стою жду, когда хор третий раз запоёт «Святый Боже...» И думаю, на кого они похожи, орлы бутовские? Конечно! Это они — Пузырь и Соломинка из детского мультфильма. Но там же и третий был в команде «курлы-курлы» — Лапоть. Значит, Лапоть — это я?
И идёт Лапоть на выход, с Апостолом, поднятым над головой. А Пузырь и Соломинка бросаются открывать мне северную калитку с таким видом, с такими светящимися, прозрачными, синими глазами, словно я архиерей, или, бери выше! Апостол какой-нибудь, выхожу людям про Христа рассказывать, которого сам осязал и персты в раны вкладывал.
И первый раз бьёт меня солнце сквозь алтарное оконце. И сердце вон от непонятной радости.
Стою я посреди храма и не своим голосом читаю письмо Павла к коринфянам: «Мы безумны Христа ради». Ничего не понимаю. Вижу только, как торчат из-за двери две головы — Пузыря и Соломинки — с восхищением таращатся на меня. И всем своим видом показывают: эвон как наш Лапоть красиво заливает!
А полковник Штурм-Гаврилов шипит на них с хоров:
— А ну убрали бошки свои!
На весь храм слышно. Семь бессмертных колхозниц вздрагивают. Прячутся гвардейцы, обратно в засаду. А я иду назад. И снова дверь отворяется за мгновение до! Гвардейцы — молодцы, светятся счастьем безбрежным — успели подглядеть в щёлочку, чтобы не я калитку открывал, а словно она сама, по волшебству.
Кланяюсь и в угол иду. И второй раз бьёт меня солнце. Дыхание перехватывет. Глаза закрыл, но слышу, отец Ермоген произносит:
— Кадило!
Открываю глаза — товарищ полковник, спасите! Колька—дурак несёт дымящееся кадило, проходит мимо отца Ермогена, у того глаза на лоб ползут, а Колька торжественно и важно, чуть ли не чеканя шаг и по ходу смешиваясь с пылью в солнечном луче, на вытянутых руках подносит кадило мне! Он же ничего не перепутал?! Он все правильно вспомнил?! Лапоть только что был Апостолом. Значит, ему можно и кадило поднести.
— Курлы-курлы! — кричит через весь алтарь Митька.
— Не мне! — говорю я и разворачиваю бойца за плечи к отцу Ермогену.
Тот трясется от смеха и слезы на глазах. Как дальше службу вести, как с этими горе-вояками ко Христу восходить?
И я плачу вместе с ним. Но я плачу от того, что только что гору с плеч сбросил — простил человека, о котором на исповеди отцу Ермогену говорил, и в долгой злой памяти каялся. И когда прощал, был я не один. Кто-то стоял рядом со мной и прощал больше моего, глубже и честнее. Я лишь думал, а Он исполнял. Я чуть-чуть хотел, а Он собой навсегда мирил. Нас двоица была, полнота, Он и я. И ещё солнце, которое в октябре, в наших широтах не светит, а в сердце бьёт — и Дух вон.

Владимир Ештокин