Суть Рождества по Антонию Сурожскому
Пожалуй, сама суть Рождества, как ни одного другого двунадесятого праздника, невероятно близка к богословию общения митрополита Антония Сурожского, его проповеди о безгранично Открытом человеку и потому Уязвимом Боге…
Владыка Антоний Сурожский
Парадоксально, но у владыки, так живо вспоминавшем детство, особняк «под Тегераном, окруженный большим садом», «собственного барана и собственную собаку» и пр., о Рождестве детских лет почти не осталось воспоминаний. Лишь короткое воспоминание о том, как родители, Ксения Николаевна Скрябина и Борис Эдуардович Блум, в аскетичных условиях эмиграции с детства приучали маленького Андрея «ценить мелкие вещи»: например, подаренный на Рождество небольшой флажок из шелка как символ родного края, который пришлось покинуть.
«Я с этим флагом настолько носился, до сих пор как-то чувствую его под рукой, когда я его гладил, этот самый шелк, его трехцветный состав», – писал в своей «Автобиографии» митрополит Антоний.
Елена Львовна Майданович, редактор-составитель большинства его книг, так разрешает загадку неупоминания владыкой детских празднеств Рождества:
«Владыка не был верующим ребенком, у него нет воспоминаний о себе маленьком “верующем”. Но митрополит Антоний помнит свои чувства и мысли возраста тинейджерства и позже… Владыка как-то говорил, что не знает, как и о чем говорить с маленькими детьми, предпочитает подростков, с которыми уже чувствует что-то общее».
Действительно, по воспоминаниям самого владыки, его обращение произошло в 14-15 лет. Тогда подросток Андрей Блум пережил кризис – кризис неожиданной встречи со «счастьем»: позади оказались годы жизни в интернате, когда из-за финансовых трудностей приходилось жить не с любимой бабушкой и мамой, а с жестокими, вечно избивающими мальчика однокашниками:
«…Я испугался счастья. Вдруг мне представилось, что счастье страшнее того очень тяжелого, что было раньше, потому что когда жизнь была сплошной борьбой, в жизни была цель».
И надо же в этот кризисный период мальчику случайно попасть на лекцию отца Сергия Булгакова, которая его, подростка, настолько возмутила идеями кротости и пр., что Андрей Блум прибежал домой и решил прочитать Евангелие. Выбрал по иронии судьбы самое короткое – от Марка – как раз написанное «для римского молодняка». И… во время чтения бунтующий ребенок явственно ощутил присутствие Христа рядом.
Так началась история христианина Андрея Блума, будущего владыки Антония. История человека, ребенком возмутившегося идеям христианского смирения, самоуничижения, но всю свою последующую взрослую сознательную жизнь посвятившего свидетельству о Боге, самоумалившемся до Младенца, Которого с матерью никто даже не согласился приютить на ночь…
* * *
Митрополит Антоний долгие годы служил в Успенском кафедральном соборе, при котором жил в скромной каморке, нередко скромно чистил в нём наравне со всеми прихожанами подсвечники или подметал прихрамовую территорию. Это было старинное здание с уникальными витражами и росписями в технике «сграффито» бывшего англиканского храма Всех святых на Эннисмор-Гарденс.
Строение православная община с 1956 года снимала в аренду, а в 1979 году, когда нависла угроза передачи здания под китайский ресторан и его осквернения, благодаря усилиям владыки и энтузиазму прихожан, продававших последнее, отдававших семейные драгоценности, храм удалось приобрести в собственность епархии.
В этом храме на Рождество была традиционная ёлка, на которой всегда бывал владыка. Однако митрополит Антоний, по воспоминаниям Елены Львовны Майданович, «никогда не поощрял всю внешнюю сторону празднования», зацикленность на внешней атрибутике праздника, опошляющей и умаляющей его значение. Для владыки это была не только радость о приходе в мир Бога Вочеловечившегося, но и памятование об изначальной отверженности Божественного Младенца:
«…Так легко мы забываем о том, что Христос родился в нищете, отверженный; что Он начал Свою земную жизнь нищим странником.
Меня как никогда поразил в этом году образ Спасителя, с первого часа Своей земной жизни отверженного всеми, кроме Пречистой Девы Богородицы, Праведного Иосифа Обручника, да сотворенной Им земли, давшей Ему приют, в котором Ему отказали люди, да животных, согревающих Его – Бога Своего – теплым своим дыханием.
Иосиф стучался во все двери малого поселка, но ни одна ему не была отворена: «Уходи, нежеланный странник! Не нарушай нашего семейного уюта; нет места в эту тихую ночь для чужого в нашем замкнутом семейном кругу. Уйди!» (Из рождественского послания 1997 года).
Елена Львовна отмечает важный момент, что на Западе празднование Рождества становится фактически центральным событием христианского календаря, в то время как на Востоке таким календарным центром является празднование Пасхи.
«На инославном Западе важность Рождества подчеркивается еще и тем, что богослужение, в отличие от Пасхи, совершается в полночь. Ну, месса короткая, так что в час ночи все уже дома за праздничным столом. А православные храмы на Западе никогда не совершали Рождественскую службу ночью. Ночью – только Пасха», – говорит Елена Львовна.
Для западной культуры характерна и «коммерциализация» Рождества, которую так остро ощущал владыка (эта особенность, кстати, была отмечена еще Клайвом Льюисом в одном из его эссе). Митрополит Антоний всячески предупреждал о риске подмены подлинного значения Рождества, «старался донести до людей суть события Воплощения и Рождества Христова в своих проповедях».
В одной из своих последних рождественских проповедей (2002 года) владыка обращал внимание на то, что сама православная иконография указывает на амбивалентность христианского понимания Рождества:
«Есть две иконы Рождества Христова: одна – та, которую всегда мы видим: пещера, ясли, Младенец в яслях, Матерь Божия, Иосиф и ангелы Божии, окружающие это чудо рождения в мир Единородного Сына Божия. Но есть другая икона, древняя, на которой изображено нечто иное: вместо яслей – престол, жертвенник, сложенный из розовых камней, и на нем лежит, как Агнец заколения, Сын Божий, пришедший в мир для нашего спасения».
Фото из архива Елены Майданович
* * *
Елена Львовна также вспоминает, что «в лондонском соборе служили по старому стилю – чтобы совпадать с Москвой. Но остальным небольшим приходам в провинции было разрешено, если они примут такое решение единогласно, переходить на новый стиль (разумеется, кроме пасхалии). Не забываем, что почти все Православные Церкви уже перешли на новый стиль».
Владыка Антоний, так осторожно относившийся ко всяким рождественским «традициям», всё-таки у себя в общине установил несколько добрых правил: «проведение “говений”: бесед с размышлением и общей исповедью», «трансляцию Рождественской всенощной через ВВС на Россию».
О последней традиции хочется рассказать особо.
Известно, что еще с «парижских» времен владыка Антоний Сурожский принципиально был верен Московскому Патриархату (как и, например, Владимир Лосский, Николай Бердяев, Николай Полторацкий, Федор Пьянов и др.). Сохранить верность родной церкви, по воспоминаниям владыки, было непросто:
«Я помню, когда мне было 17 лет и когда я решил (…) пойти на Трехсвятительское подворье прихожанином, мне многие мои знакомые говорили – к нам больше не смей вступать, ты большевик, ты красный. И такие очень близкие мне люди, которые со мной и в средней школе учились, и в университете, – выкидывали (меня) совершенно, поэтому это было не так просто».
Не изменилось это отношение к нему и позже, в годы его архиерейства, поэтому приходилось непросто: жить среди обвинений в связях с большевиками и пр. На вопрос «Почему вы остались в юрисдикции Московского Патриархата?» владыка Антоний отвечал нередко словами митрополита Вениамина (Федченкова): «Если бы моя мать стала проституткой, я от нее бы не отказался, а Русская Церковь – не проститутка, а мученица».
Быть вместе с Церковью гонимой было принципиально важно для владыки. Так же принципиально, как при верности Московскому Патриархату ни копейки не брать от предложенного финансирования советской Москвы на развитие епархии, ввести с неофициального устного благословения всех московских патриархов свой епархиальный устав, резко пресекать всякие попытки втягивания его и епархии в различные политические игры Кремля. Владыка Антоний служил молебны о преследуемых в СССР диссидентах, открыто поддержал Александра Исаевича Солженицына, когда в феврале 1974 года писатель был выслан из СССР.
Владыка Антоний и его община с большим воодушевлением встретили инициативу трансляции рождественской всенощной из Лондона по BBC для СССР, где царила в то время эпоха антирелигиозной пропаганды.
На вопрос отца Сергия Гаккеля, который служил вместе с владыкой: «И не было такого чувства, что в каком-то смысле «чужие» участвуют в нашем богослужении, что расширяется приход, но как-то охлаждается атмосфера?» – владыка отвечал: «Нет, никогда не было такого чувства. Как бы отвечая на твое выражение «чужие», – я помню, как я раз был в Троицкой лавре, и после малого собора был обед; я ходил вокруг стола, искал свое место. Ко мне подошел какой-то монах и спросил: «Владыка, что вы всё ходите и чего-то ищете? Сядьте, где хочется». Я ответил: «Знаете, я не хочу на чужое место сесть». И он на меня посмотрел с изумлением и сказал: «Владыка, здесь чужих нет, здесь все свои!» И у нас не было чувства, что «чужие» участвуют или как бы вливаются в наше богослужение. Наоборот, у нас было чувство, что наша церковь как бы разверзлась, раскрылась<…>».
* * *
У Юрия Левитанского есть чудесные строки: «Светлый праздник бездомности, тихий свет без огня…» Они как нельзя лучше могли бы передать понимание праздника Рождества в богословии владыки Сурожского.
Вместе с тем Рождество, по слову владыки, – не только памятование о бездомности и отверженности Бога, пришедшего пожертвовать собой ради человека, но и памятование… о величии человека. И здесь митрополит Антоний Сурожский вновь поразительно близок к позиции Клайва Льюиса, писавшего в эссе «Бремя славы»:
«Христос обещает нам так много, что скорее желания наши кажутся Ему не слишком дерзкими, а слишком робкими. Мы безумцы, которые забавляются выпивкой, распутством, успехом… Когда нам уготована великая радость. Так возится в луже ребенок, который не представляет, что мать или отец хотят отвести его к морю. Нам не трудно, нам слишком легко угодить» (К.С. Льюис, «Бремя славы»).
Очень близкие по тональности идеи часто звучали в проповедях владыки, особенно рождественских. В одной из проповедей на Рождество (1996 года) владыка говорил:
«Ради этого – станем мы достойны нашего Спасителя и себя самих, потому что Бог, любя нас так, провозглашает наше собственное достоинство, говорит о том, что мы для Него значим. Будем же достойны себя самих, Божественной любви и любви и жалости тех людей, которые нас окружают. Пусть это Рождество Христово будет для нас новым побуждением с новой силой, новой глубиной познать величие человека, потому что Бог, ставший человеком, нам показал, что человек так глубок, так широк, так бездонен, что может соединиться с Богом без того, чтобы умалить Бога или сгореть в пламени Божества.
Вот кто мы, и вот кто Он. Будем помнить о величии человека в каждом из нас, – не в себе самих, потому что в себе мы можем видеть и греховность, но вспомним об этом, когда будем глядеть на других людей вокруг нас, на тех, кто нам неприглядны, не дороги, безразличны, порой противны, остановимся и скажем: этот человек призван быть иконой, живой иконой Христа, он – храм Святого Духа, в него Бог верит. И Бог так в него верит, что Он Сына Своего Единородного отдал на смерть, чтобы спасти его, ее, их».
Сможем ли мы быть достойны самих себя и жертвы Младенца, явившегося в мир в скромном хлеву под Вифлеемом?
Суть Рождества
Владыка Антоний называл Рождество в одном из рождественских посланий (1997 года) праздником «семейной сплоченности, семейного уюта и радости о том, что, хоть на короткий срок, затихла суета каждодневной жизни и что можно провести несколько часов или даже дней как бы вне времени, со своими, родными, любимыми».Владыка Антоний Сурожский
Парадоксально, но у владыки, так живо вспоминавшем детство, особняк «под Тегераном, окруженный большим садом», «собственного барана и собственную собаку» и пр., о Рождестве детских лет почти не осталось воспоминаний. Лишь короткое воспоминание о том, как родители, Ксения Николаевна Скрябина и Борис Эдуардович Блум, в аскетичных условиях эмиграции с детства приучали маленького Андрея «ценить мелкие вещи»: например, подаренный на Рождество небольшой флажок из шелка как символ родного края, который пришлось покинуть.
«Я с этим флагом настолько носился, до сих пор как-то чувствую его под рукой, когда я его гладил, этот самый шелк, его трехцветный состав», – писал в своей «Автобиографии» митрополит Антоний.
Елена Львовна Майданович, редактор-составитель большинства его книг, так разрешает загадку неупоминания владыкой детских празднеств Рождества:
«Владыка не был верующим ребенком, у него нет воспоминаний о себе маленьком “верующем”. Но митрополит Антоний помнит свои чувства и мысли возраста тинейджерства и позже… Владыка как-то говорил, что не знает, как и о чем говорить с маленькими детьми, предпочитает подростков, с которыми уже чувствует что-то общее».
Действительно, по воспоминаниям самого владыки, его обращение произошло в 14-15 лет. Тогда подросток Андрей Блум пережил кризис – кризис неожиданной встречи со «счастьем»: позади оказались годы жизни в интернате, когда из-за финансовых трудностей приходилось жить не с любимой бабушкой и мамой, а с жестокими, вечно избивающими мальчика однокашниками:
«…Я испугался счастья. Вдруг мне представилось, что счастье страшнее того очень тяжелого, что было раньше, потому что когда жизнь была сплошной борьбой, в жизни была цель».
И надо же в этот кризисный период мальчику случайно попасть на лекцию отца Сергия Булгакова, которая его, подростка, настолько возмутила идеями кротости и пр., что Андрей Блум прибежал домой и решил прочитать Евангелие. Выбрал по иронии судьбы самое короткое – от Марка – как раз написанное «для римского молодняка». И… во время чтения бунтующий ребенок явственно ощутил присутствие Христа рядом.
Так началась история христианина Андрея Блума, будущего владыки Антония. История человека, ребенком возмутившегося идеям христианского смирения, самоуничижения, но всю свою последующую взрослую сознательную жизнь посвятившего свидетельству о Боге, самоумалившемся до Младенца, Которого с матерью никто даже не согласился приютить на ночь…
* * *
Митрополит Антоний долгие годы служил в Успенском кафедральном соборе, при котором жил в скромной каморке, нередко скромно чистил в нём наравне со всеми прихожанами подсвечники или подметал прихрамовую территорию. Это было старинное здание с уникальными витражами и росписями в технике «сграффито» бывшего англиканского храма Всех святых на Эннисмор-Гарденс.
Строение православная община с 1956 года снимала в аренду, а в 1979 году, когда нависла угроза передачи здания под китайский ресторан и его осквернения, благодаря усилиям владыки и энтузиазму прихожан, продававших последнее, отдававших семейные драгоценности, храм удалось приобрести в собственность епархии.
В этом храме на Рождество была традиционная ёлка, на которой всегда бывал владыка. Однако митрополит Антоний, по воспоминаниям Елены Львовны Майданович, «никогда не поощрял всю внешнюю сторону празднования», зацикленность на внешней атрибутике праздника, опошляющей и умаляющей его значение. Для владыки это была не только радость о приходе в мир Бога Вочеловечившегося, но и памятование об изначальной отверженности Божественного Младенца:
«…Так легко мы забываем о том, что Христос родился в нищете, отверженный; что Он начал Свою земную жизнь нищим странником.
Меня как никогда поразил в этом году образ Спасителя, с первого часа Своей земной жизни отверженного всеми, кроме Пречистой Девы Богородицы, Праведного Иосифа Обручника, да сотворенной Им земли, давшей Ему приют, в котором Ему отказали люди, да животных, согревающих Его – Бога Своего – теплым своим дыханием.
Иосиф стучался во все двери малого поселка, но ни одна ему не была отворена: «Уходи, нежеланный странник! Не нарушай нашего семейного уюта; нет места в эту тихую ночь для чужого в нашем замкнутом семейном кругу. Уйди!» (Из рождественского послания 1997 года).
Елена Львовна отмечает важный момент, что на Западе празднование Рождества становится фактически центральным событием христианского календаря, в то время как на Востоке таким календарным центром является празднование Пасхи.
«На инославном Западе важность Рождества подчеркивается еще и тем, что богослужение, в отличие от Пасхи, совершается в полночь. Ну, месса короткая, так что в час ночи все уже дома за праздничным столом. А православные храмы на Западе никогда не совершали Рождественскую службу ночью. Ночью – только Пасха», – говорит Елена Львовна.
Для западной культуры характерна и «коммерциализация» Рождества, которую так остро ощущал владыка (эта особенность, кстати, была отмечена еще Клайвом Льюисом в одном из его эссе). Митрополит Антоний всячески предупреждал о риске подмены подлинного значения Рождества, «старался донести до людей суть события Воплощения и Рождества Христова в своих проповедях».
В одной из своих последних рождественских проповедей (2002 года) владыка обращал внимание на то, что сама православная иконография указывает на амбивалентность христианского понимания Рождества:
«Есть две иконы Рождества Христова: одна – та, которую всегда мы видим: пещера, ясли, Младенец в яслях, Матерь Божия, Иосиф и ангелы Божии, окружающие это чудо рождения в мир Единородного Сына Божия. Но есть другая икона, древняя, на которой изображено нечто иное: вместо яслей – престол, жертвенник, сложенный из розовых камней, и на нем лежит, как Агнец заколения, Сын Божий, пришедший в мир для нашего спасения».
Фото из архива Елены Майданович
* * *
Елена Львовна также вспоминает, что «в лондонском соборе служили по старому стилю – чтобы совпадать с Москвой. Но остальным небольшим приходам в провинции было разрешено, если они примут такое решение единогласно, переходить на новый стиль (разумеется, кроме пасхалии). Не забываем, что почти все Православные Церкви уже перешли на новый стиль».
Владыка Антоний, так осторожно относившийся ко всяким рождественским «традициям», всё-таки у себя в общине установил несколько добрых правил: «проведение “говений”: бесед с размышлением и общей исповедью», «трансляцию Рождественской всенощной через ВВС на Россию».
О последней традиции хочется рассказать особо.
Известно, что еще с «парижских» времен владыка Антоний Сурожский принципиально был верен Московскому Патриархату (как и, например, Владимир Лосский, Николай Бердяев, Николай Полторацкий, Федор Пьянов и др.). Сохранить верность родной церкви, по воспоминаниям владыки, было непросто:
«Я помню, когда мне было 17 лет и когда я решил (…) пойти на Трехсвятительское подворье прихожанином, мне многие мои знакомые говорили – к нам больше не смей вступать, ты большевик, ты красный. И такие очень близкие мне люди, которые со мной и в средней школе учились, и в университете, – выкидывали (меня) совершенно, поэтому это было не так просто».
Не изменилось это отношение к нему и позже, в годы его архиерейства, поэтому приходилось непросто: жить среди обвинений в связях с большевиками и пр. На вопрос «Почему вы остались в юрисдикции Московского Патриархата?» владыка Антоний отвечал нередко словами митрополита Вениамина (Федченкова): «Если бы моя мать стала проституткой, я от нее бы не отказался, а Русская Церковь – не проститутка, а мученица».
Быть вместе с Церковью гонимой было принципиально важно для владыки. Так же принципиально, как при верности Московскому Патриархату ни копейки не брать от предложенного финансирования советской Москвы на развитие епархии, ввести с неофициального устного благословения всех московских патриархов свой епархиальный устав, резко пресекать всякие попытки втягивания его и епархии в различные политические игры Кремля. Владыка Антоний служил молебны о преследуемых в СССР диссидентах, открыто поддержал Александра Исаевича Солженицына, когда в феврале 1974 года писатель был выслан из СССР.
Владыка Антоний и его община с большим воодушевлением встретили инициативу трансляции рождественской всенощной из Лондона по BBC для СССР, где царила в то время эпоха антирелигиозной пропаганды.
На вопрос отца Сергия Гаккеля, который служил вместе с владыкой: «И не было такого чувства, что в каком-то смысле «чужие» участвуют в нашем богослужении, что расширяется приход, но как-то охлаждается атмосфера?» – владыка отвечал: «Нет, никогда не было такого чувства. Как бы отвечая на твое выражение «чужие», – я помню, как я раз был в Троицкой лавре, и после малого собора был обед; я ходил вокруг стола, искал свое место. Ко мне подошел какой-то монах и спросил: «Владыка, что вы всё ходите и чего-то ищете? Сядьте, где хочется». Я ответил: «Знаете, я не хочу на чужое место сесть». И он на меня посмотрел с изумлением и сказал: «Владыка, здесь чужих нет, здесь все свои!» И у нас не было чувства, что «чужие» участвуют или как бы вливаются в наше богослужение. Наоборот, у нас было чувство, что наша церковь как бы разверзлась, раскрылась<…>».
* * *
У Юрия Левитанского есть чудесные строки: «Светлый праздник бездомности, тихий свет без огня…» Они как нельзя лучше могли бы передать понимание праздника Рождества в богословии владыки Сурожского.
Вместе с тем Рождество, по слову владыки, – не только памятование о бездомности и отверженности Бога, пришедшего пожертвовать собой ради человека, но и памятование… о величии человека. И здесь митрополит Антоний Сурожский вновь поразительно близок к позиции Клайва Льюиса, писавшего в эссе «Бремя славы»:
«Христос обещает нам так много, что скорее желания наши кажутся Ему не слишком дерзкими, а слишком робкими. Мы безумцы, которые забавляются выпивкой, распутством, успехом… Когда нам уготована великая радость. Так возится в луже ребенок, который не представляет, что мать или отец хотят отвести его к морю. Нам не трудно, нам слишком легко угодить» (К.С. Льюис, «Бремя славы»).
Очень близкие по тональности идеи часто звучали в проповедях владыки, особенно рождественских. В одной из проповедей на Рождество (1996 года) владыка говорил:
«Ради этого – станем мы достойны нашего Спасителя и себя самих, потому что Бог, любя нас так, провозглашает наше собственное достоинство, говорит о том, что мы для Него значим. Будем же достойны себя самих, Божественной любви и любви и жалости тех людей, которые нас окружают. Пусть это Рождество Христово будет для нас новым побуждением с новой силой, новой глубиной познать величие человека, потому что Бог, ставший человеком, нам показал, что человек так глубок, так широк, так бездонен, что может соединиться с Богом без того, чтобы умалить Бога или сгореть в пламени Божества.
Вот кто мы, и вот кто Он. Будем помнить о величии человека в каждом из нас, – не в себе самих, потому что в себе мы можем видеть и греховность, но вспомним об этом, когда будем глядеть на других людей вокруг нас, на тех, кто нам неприглядны, не дороги, безразличны, порой противны, остановимся и скажем: этот человек призван быть иконой, живой иконой Христа, он – храм Святого Духа, в него Бог верит. И Бог так в него верит, что Он Сына Своего Единородного отдал на смерть, чтобы спасти его, ее, их».
Сможем ли мы быть достойны самих себя и жертвы Младенца, явившегося в мир в скромном хлеву под Вифлеемом?
-
Верующая
- 1
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
