Как правильно понимать поэму А. Блока «Двенадцать»?
«Поставить Христа во главе упырей, уголовников и убийц? Да он сошёл с ума! Предатель! Руки ему больше не подам!» — примерно такой была реакция многих современников Александра Блока на финал поэмы «Двенадцать».
Его не поняли ни правые, ни левые, приняли поэму лишь несколько человек из его круга. Ахматова отказалась выступать на вечере, где предполагалось чтение «Двенадцати». Бунин высказался очень категоричными словами. Гумилёв считал, что Блок своим сочинением повторно распял Христа. Всё это были люди из близкого окружения, и Блока такое восприятие не могло не ранить, это была его глубокая личная драма. При этом он не мог отказаться от того, что написал.
Александр Блок
Сам Блок никаких комментариев к финалу поэмы прямо не давал. Возможно, и он не понимал, почему последняя строка именно такая. Об этом отчасти свидетельствует его личная запись от 18 февраля 1918 года: «Что Христос идет перед ними — несомненно. Дело не в том, “достойны ли они Его”, а страшно то, что опять Он с ними, и другого пока нет, а надо Другого — ?» С ними — то есть с двенадцатью красногвардейцами, которые патрулируют революционный Петроград, убивают Катьку, грабят «етажи» и готовятся палить по «избяной» и «толстозадой» Руси. А кто такой «Другой» — можно лишь догадываться.
Есть писатели, которые знали, что имели в виду, и подробно объясняли свой замысел — редкие счастливые случаи в литературе, когда корректно ставить вопрос: «Что хотел сказать автор?» Это, например, Достоевский (хотя и не всегда). Есть авторы, которые знали, что хотели сказать, но ничего сверх не объяснили: «еже писах, писах», — повторяет известные слова Ахматова в пояснении к «Поэме без героя». Есть авторы, которые сказали не то, что хотели, вполне возможно, в их числе Маяковский в некоторых послереволюционных стихах. А есть те, которые сами не поняли до конца, что написали, и признавались в этом, но чувствовали художественную правду своего текста исходя из собственного мироощущения. Это Блок в «Двенадцати».
Всё, что мы можем сделать сейчас для понимания поэмы, это попытаться то самое мироощущение Блока почувствовать, реконструировать. Благо материал для этого имеется. Блок был не только поэтом, но и публицистом, и у него есть очень любопытные статьи. Обычно вспоминают текст «Интеллигенция и революция», но есть другая и, на мой взгляд, гораздо более масштабная статья — «Крушение гуманизма». Она датируется апрелем 1919 года. В ней Блок рассуждает о важнейшем для него понятии, без которого к поэме «Двенадцать» просто не подобрать ключей. Это понятие — дух музыки.
Прижизненное издание
Статья начинается с попытки охарактеризовать, что же такое гуманизм как явление культуры:
«Понятием гуманизм привыкли мы обозначать прежде всего то мощное движение, которое на исходе Средних веков охватило сначала Италию, а потом и всю Европу и лозунгом которого был человек — свободная человеческая личность. Таким образом, основной и изначальный признак гуманизма — индивидуализм.
Четыре столетия подряд — с половины XIV до половины XVIII века — образованное общество средней Европы развивалось под знаком этого движения; в его потоке наука была неразрывно связана с искусством, и человек был верен духу музыки. Этим духом были проникнуты как великие научные открытия и политические течения, так и отдельные личности того времени».
Блок подчёркивает взаимосвязь науки, искусства и даже политики в эпоху гуманизма (по сути — Возрождения и Просвещения). Далее он приводит имена людей, которые были способны органично вместить в себя все перечисленные сферы и были, в терминологии автора, проникнуты духом музыки: Петрарка, Боккаччо, Пико де ла Мирандола, Эразм Роттердамский, Ульрих фон Гуттен, Томас Мор и другие. Последние в этом списке Блока — Гёте и Шиллер. Что же отличало этих людей?
«…Личность была главным двигателем европейской культуры», — пишет Блок и поясняет: именно отдельные личности (например, те, что перечислены им) создавали независимую науку, светскую философию, литературу, искусство и целые школы. Однако затем «на арене европейской истории появилась новая движущая сила — не личность, а масса». Отправной точкой в формировании «массы» как движущей силы Блок называет эпоху Реформации, а одним из пиков проявления масс на исторической арене — Великую французскую революцию. Почему? Следуя его логике, дело в том, что с конца XVIII века мировоззренческая картина образованного человека начинает распадаться. Она была цельной — и постепенно становится раздробленной. В силу самых разных причин, от научно-технического прогресса до развития буржуазных идей, сам человек становится тревожным, общество — разрозненным. Как следствие, человек, каким бы великим художником он ни был, более не в состоянии задавать вектор движения для целой культуры. Эту роль постепенно забирают себе массы. Именно они становятся носителями духа музыки. Что же это за дух?
С точки зрения Блока, «есть как бы два времени, два пространства; одно — историческое, календарное, другое — исчислимое, музыкальное». Первое — это наше обычное горизонтальное время и измерение, линейное. В нем за пятницей следует суббота, за ней — воскресенье и так далее на протяжении месяцев, лет и веков. А музыкальное время — оно, условно говоря, вертикальное. Это как прорыв вечности в привычное нам пространство. Похоже, дух музыки для Блока родом именно из вечности, у него Божественная природа. Чтобы жить в этом музыкальном времени, человеку необходимо внутреннее равновесие физического и духовного: «Нам нужно для этого прежде всего устроенное тело и устроенный дух, так как мировую музыку можно услышать только всем телом и всем духом вместе. Утрата равновесия телесного и духовного неминуемо лишает нас музыкального слуха, лишает нас способности выходить из календарного времени, из ничего не говорящего о мире мелькания исторических дней и годов, — в то, другое, исчислимое время», — пишет Блок. А утрата равновесия произошла.
По сути, Блок описывает черты духовного кризиса, хотя терминологии такой не использует. И примечательно, что делает он это в 1919 году. ХХ век едва начался, но уже вместил в себя самую страшную из войн, когда-либо пережитых человечеством, а в России еще и три революции, конец монархии и гибель империи. Кризис, начавшийся, по Блоку, в конце XVIII столетия, лишь углубился к рубежу XIX–XX веков. В меньшей степени он затронул Россию, но парадоксальным образом по нам его последствия ударили максимально мощно.
Блок размышляет, например, о раздробленности человеческого сознания — это похоже на правду. Что происходило в культуре в это время? Вот наука. Развитие ее идет такими темпами, что один человек уже не может на общих основаниях быть специалистом в анатомии, скажем, скульптуре и механике (как Леонардо) или иметь равно блестящие представления об истории — и притом о музыке и живописи (как Шиллер). Отрасли знаний со временем всё более сегментируются, внутри каждого сегмента появляются свои крупные специалисты, которые блестяще знают свою дисциплину — и при этом уже плохо ориентируются в соседней. Объять своим умом все сферы науки и искусства одному человеку становится не под силу.
Вот промышленность. Генри Форд изобретает конвейер, и человек становится всего лишь винтиком в системе, перестает быть творцом внутри своего ремесла. Если раньше, например, каретных дел мастер брал заказ — он проходил своими руками все этапы производства, от обточки древесины до насадки колес. Пусть ему и помогал в этом штат подмастерьев, и тем не менее удовлетворение от проделанной работы ремесленник получал во всей полноте. Но и это постепенно ушло в прошлое. Темпы производства растут, а осмысленности в труде становится меньше. Чем занимался человек на конвейере весь день, неделю, месяц? Да, забивал гвозди, это важно. Но он не увидел результата своего труда ни за день, ни за год. Он перестал быть творцом, и это для мироощущения куда важнее.
Рынок в Москве, 1890-е
Вот представления человека о себе. Он знает, о чем думает, какое решение принимает, почему и как себя ведет. Однако Зигмунд Фрейд убедительно объясняет, что существует бессознательное, которое на самом деле и рулит нашей жизнью! Потребуется время, чтобы его идеи были критически осмыслены. Но в начале ХХ века выслушивали их с открытым ртом. Получалось, человек сам себе не хозяин, — и это еще один удар.
В области религиозного знания — вообще глубочайший кризис. Ницше сказал, что Бог умер, и ему поверили. Разными путями в культуре будут пытаться восстановить ту связь, которая была у человека с Творцом, и Бога будут искать, и плакать порой от боли, полагая, что Его в мире нет. Ни о какой цельной картине мира с такой дырой внутри не может идти и речи…
Есть множество самых разных иллюстраций кризиса, к которому западная культура пришла к началу ХХ века. Корни, возможно, и в Реформации, а возможно, и гораздо глубже. Однако Блок прав — образованный человек стал иным, тревожным. И размышляя в категориях Блока, носителем духа музыки такой человек быть уже не мог. Однако дух музыки — это константа мира. Он как влага в атмосфере — есть всегда, лишь формы присутствия меняются. И как облака переходят в дождь, а дождь впитывается в землю, так и дух музыки перемещается — из индивидуальностей в массы.
Вот часть этой массы и шагает по революционному Петрограду в поэме «Двенадцать». В них, по логике Блока, и есть дух музыки. И автор на момент создания поэмы видит перед ними Христа. Это не значит, что красногвардейцы следуют за Христом, а Христос, соответственно, вождь революции. Это значит лишь то, что по логике Блока именно эти двенадцать наиболее восприимчивы к духу музыки, творческому потоку, из которого произойдет новая культура, на смену рухнувшему гуманизму. Может быть, Блок в чем-то и прав… Ведь творчество — дар от Бога, и говорим же мы сегодня об архитектуре, кинематографе, литературе советского периода как о серьезном явлении культуры. Однако безумно жаль, что самому Блоку и таким, как он, в этом новом мире места не нашлось.
Лично по моим ощущениям, во главе двенадцати тогда всё же шел другой, а Блок ошибся, подчиняя свою оптику конструкциям в собственной голове. Вполне возможно, он спутал разные понятия — Промысл Божий и вождя революции. Да, он задолго до октября 1917 года предчувствовал, что надвигается катастрофа, он пророчествовал о ней. Посмотрите, например, его стихи «Всё ли спокойно в народе?» — и дату, когда они были написаны. Блок воспринимал революцию как неизбежность, предвидел ее колоссальный масштаб. Возможно, он пытался примирить себя с этой неизбежностью, внутренне найти ей какое-то обоснование, объяснение, и кончил тем, что увидел в ней Промысл.
В церковной традиции часто обращают внимание на то, как важно различать Промысл и попущение. Бог революцию попустил. Но Он ее не возглавлял! Христос вообще не может быть средством достижения какой-либо цели, просто потому, что Сам Он — цель. Он не может быть проводником или вождем к светлому будущему, потому что Сам Он — Путь, Истина и Жизнь. Это не значит, что Христа не было с нами в трагедии 1917 и последующих годов. Христос и там тоже был. В этом великий парадокс, который трудно бывает понять и принять: Христос не только с теми, кто любит Его, но и с теми, кто Его распинает, и этим последним достаточно лишь захотеть в ответ быть с Ним, как Лонгин Сотник захотел. Но всё это не значит, что Христос возглавляет красногвардейцев, распинающих Его. В этом, на мой взгляд, главная подмена, произошедшая в сознании Блока. Однако он видел и чувствовал так и очень честно написал об этом в «Двенадцати». И сейчас мы можем лишь пытаться максимально полно понять его мироощущение.
Алла Митрофанова
Его не поняли ни правые, ни левые, приняли поэму лишь несколько человек из его круга. Ахматова отказалась выступать на вечере, где предполагалось чтение «Двенадцати». Бунин высказался очень категоричными словами. Гумилёв считал, что Блок своим сочинением повторно распял Христа. Всё это были люди из близкого окружения, и Блока такое восприятие не могло не ранить, это была его глубокая личная драма. При этом он не мог отказаться от того, что написал.
Александр Блок
Сам Блок никаких комментариев к финалу поэмы прямо не давал. Возможно, и он не понимал, почему последняя строка именно такая. Об этом отчасти свидетельствует его личная запись от 18 февраля 1918 года: «Что Христос идет перед ними — несомненно. Дело не в том, “достойны ли они Его”, а страшно то, что опять Он с ними, и другого пока нет, а надо Другого — ?» С ними — то есть с двенадцатью красногвардейцами, которые патрулируют революционный Петроград, убивают Катьку, грабят «етажи» и готовятся палить по «избяной» и «толстозадой» Руси. А кто такой «Другой» — можно лишь догадываться.
Есть писатели, которые знали, что имели в виду, и подробно объясняли свой замысел — редкие счастливые случаи в литературе, когда корректно ставить вопрос: «Что хотел сказать автор?» Это, например, Достоевский (хотя и не всегда). Есть авторы, которые знали, что хотели сказать, но ничего сверх не объяснили: «еже писах, писах», — повторяет известные слова Ахматова в пояснении к «Поэме без героя». Есть авторы, которые сказали не то, что хотели, вполне возможно, в их числе Маяковский в некоторых послереволюционных стихах. А есть те, которые сами не поняли до конца, что написали, и признавались в этом, но чувствовали художественную правду своего текста исходя из собственного мироощущения. Это Блок в «Двенадцати».
Всё, что мы можем сделать сейчас для понимания поэмы, это попытаться то самое мироощущение Блока почувствовать, реконструировать. Благо материал для этого имеется. Блок был не только поэтом, но и публицистом, и у него есть очень любопытные статьи. Обычно вспоминают текст «Интеллигенция и революция», но есть другая и, на мой взгляд, гораздо более масштабная статья — «Крушение гуманизма». Она датируется апрелем 1919 года. В ней Блок рассуждает о важнейшем для него понятии, без которого к поэме «Двенадцать» просто не подобрать ключей. Это понятие — дух музыки.
Прижизненное издание
Статья начинается с попытки охарактеризовать, что же такое гуманизм как явление культуры:
«Понятием гуманизм привыкли мы обозначать прежде всего то мощное движение, которое на исходе Средних веков охватило сначала Италию, а потом и всю Европу и лозунгом которого был человек — свободная человеческая личность. Таким образом, основной и изначальный признак гуманизма — индивидуализм.
Четыре столетия подряд — с половины XIV до половины XVIII века — образованное общество средней Европы развивалось под знаком этого движения; в его потоке наука была неразрывно связана с искусством, и человек был верен духу музыки. Этим духом были проникнуты как великие научные открытия и политические течения, так и отдельные личности того времени».
Блок подчёркивает взаимосвязь науки, искусства и даже политики в эпоху гуманизма (по сути — Возрождения и Просвещения). Далее он приводит имена людей, которые были способны органично вместить в себя все перечисленные сферы и были, в терминологии автора, проникнуты духом музыки: Петрарка, Боккаччо, Пико де ла Мирандола, Эразм Роттердамский, Ульрих фон Гуттен, Томас Мор и другие. Последние в этом списке Блока — Гёте и Шиллер. Что же отличало этих людей?
«…Личность была главным двигателем европейской культуры», — пишет Блок и поясняет: именно отдельные личности (например, те, что перечислены им) создавали независимую науку, светскую философию, литературу, искусство и целые школы. Однако затем «на арене европейской истории появилась новая движущая сила — не личность, а масса». Отправной точкой в формировании «массы» как движущей силы Блок называет эпоху Реформации, а одним из пиков проявления масс на исторической арене — Великую французскую революцию. Почему? Следуя его логике, дело в том, что с конца XVIII века мировоззренческая картина образованного человека начинает распадаться. Она была цельной — и постепенно становится раздробленной. В силу самых разных причин, от научно-технического прогресса до развития буржуазных идей, сам человек становится тревожным, общество — разрозненным. Как следствие, человек, каким бы великим художником он ни был, более не в состоянии задавать вектор движения для целой культуры. Эту роль постепенно забирают себе массы. Именно они становятся носителями духа музыки. Что же это за дух?
С точки зрения Блока, «есть как бы два времени, два пространства; одно — историческое, календарное, другое — исчислимое, музыкальное». Первое — это наше обычное горизонтальное время и измерение, линейное. В нем за пятницей следует суббота, за ней — воскресенье и так далее на протяжении месяцев, лет и веков. А музыкальное время — оно, условно говоря, вертикальное. Это как прорыв вечности в привычное нам пространство. Похоже, дух музыки для Блока родом именно из вечности, у него Божественная природа. Чтобы жить в этом музыкальном времени, человеку необходимо внутреннее равновесие физического и духовного: «Нам нужно для этого прежде всего устроенное тело и устроенный дух, так как мировую музыку можно услышать только всем телом и всем духом вместе. Утрата равновесия телесного и духовного неминуемо лишает нас музыкального слуха, лишает нас способности выходить из календарного времени, из ничего не говорящего о мире мелькания исторических дней и годов, — в то, другое, исчислимое время», — пишет Блок. А утрата равновесия произошла.
По сути, Блок описывает черты духовного кризиса, хотя терминологии такой не использует. И примечательно, что делает он это в 1919 году. ХХ век едва начался, но уже вместил в себя самую страшную из войн, когда-либо пережитых человечеством, а в России еще и три революции, конец монархии и гибель империи. Кризис, начавшийся, по Блоку, в конце XVIII столетия, лишь углубился к рубежу XIX–XX веков. В меньшей степени он затронул Россию, но парадоксальным образом по нам его последствия ударили максимально мощно.
Блок размышляет, например, о раздробленности человеческого сознания — это похоже на правду. Что происходило в культуре в это время? Вот наука. Развитие ее идет такими темпами, что один человек уже не может на общих основаниях быть специалистом в анатомии, скажем, скульптуре и механике (как Леонардо) или иметь равно блестящие представления об истории — и притом о музыке и живописи (как Шиллер). Отрасли знаний со временем всё более сегментируются, внутри каждого сегмента появляются свои крупные специалисты, которые блестяще знают свою дисциплину — и при этом уже плохо ориентируются в соседней. Объять своим умом все сферы науки и искусства одному человеку становится не под силу.
Вот промышленность. Генри Форд изобретает конвейер, и человек становится всего лишь винтиком в системе, перестает быть творцом внутри своего ремесла. Если раньше, например, каретных дел мастер брал заказ — он проходил своими руками все этапы производства, от обточки древесины до насадки колес. Пусть ему и помогал в этом штат подмастерьев, и тем не менее удовлетворение от проделанной работы ремесленник получал во всей полноте. Но и это постепенно ушло в прошлое. Темпы производства растут, а осмысленности в труде становится меньше. Чем занимался человек на конвейере весь день, неделю, месяц? Да, забивал гвозди, это важно. Но он не увидел результата своего труда ни за день, ни за год. Он перестал быть творцом, и это для мироощущения куда важнее.
Рынок в Москве, 1890-е
Вот представления человека о себе. Он знает, о чем думает, какое решение принимает, почему и как себя ведет. Однако Зигмунд Фрейд убедительно объясняет, что существует бессознательное, которое на самом деле и рулит нашей жизнью! Потребуется время, чтобы его идеи были критически осмыслены. Но в начале ХХ века выслушивали их с открытым ртом. Получалось, человек сам себе не хозяин, — и это еще один удар.
В области религиозного знания — вообще глубочайший кризис. Ницше сказал, что Бог умер, и ему поверили. Разными путями в культуре будут пытаться восстановить ту связь, которая была у человека с Творцом, и Бога будут искать, и плакать порой от боли, полагая, что Его в мире нет. Ни о какой цельной картине мира с такой дырой внутри не может идти и речи…
Есть множество самых разных иллюстраций кризиса, к которому западная культура пришла к началу ХХ века. Корни, возможно, и в Реформации, а возможно, и гораздо глубже. Однако Блок прав — образованный человек стал иным, тревожным. И размышляя в категориях Блока, носителем духа музыки такой человек быть уже не мог. Однако дух музыки — это константа мира. Он как влага в атмосфере — есть всегда, лишь формы присутствия меняются. И как облака переходят в дождь, а дождь впитывается в землю, так и дух музыки перемещается — из индивидуальностей в массы.
Вот часть этой массы и шагает по революционному Петрограду в поэме «Двенадцать». В них, по логике Блока, и есть дух музыки. И автор на момент создания поэмы видит перед ними Христа. Это не значит, что красногвардейцы следуют за Христом, а Христос, соответственно, вождь революции. Это значит лишь то, что по логике Блока именно эти двенадцать наиболее восприимчивы к духу музыки, творческому потоку, из которого произойдет новая культура, на смену рухнувшему гуманизму. Может быть, Блок в чем-то и прав… Ведь творчество — дар от Бога, и говорим же мы сегодня об архитектуре, кинематографе, литературе советского периода как о серьезном явлении культуры. Однако безумно жаль, что самому Блоку и таким, как он, в этом новом мире места не нашлось.
Лично по моим ощущениям, во главе двенадцати тогда всё же шел другой, а Блок ошибся, подчиняя свою оптику конструкциям в собственной голове. Вполне возможно, он спутал разные понятия — Промысл Божий и вождя революции. Да, он задолго до октября 1917 года предчувствовал, что надвигается катастрофа, он пророчествовал о ней. Посмотрите, например, его стихи «Всё ли спокойно в народе?» — и дату, когда они были написаны. Блок воспринимал революцию как неизбежность, предвидел ее колоссальный масштаб. Возможно, он пытался примирить себя с этой неизбежностью, внутренне найти ей какое-то обоснование, объяснение, и кончил тем, что увидел в ней Промысл.
В церковной традиции часто обращают внимание на то, как важно различать Промысл и попущение. Бог революцию попустил. Но Он ее не возглавлял! Христос вообще не может быть средством достижения какой-либо цели, просто потому, что Сам Он — цель. Он не может быть проводником или вождем к светлому будущему, потому что Сам Он — Путь, Истина и Жизнь. Это не значит, что Христа не было с нами в трагедии 1917 и последующих годов. Христос и там тоже был. В этом великий парадокс, который трудно бывает понять и принять: Христос не только с теми, кто любит Его, но и с теми, кто Его распинает, и этим последним достаточно лишь захотеть в ответ быть с Ним, как Лонгин Сотник захотел. Но всё это не значит, что Христос возглавляет красногвардейцев, распинающих Его. В этом, на мой взгляд, главная подмена, произошедшая в сознании Блока. Однако он видел и чувствовал так и очень честно написал об этом в «Двенадцати». И сейчас мы можем лишь пытаться максимально полно понять его мироощущение.
Алла Митрофанова
-
Верующая
- 1
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
