Возможно ли иконописцу приблизиться к свободе творчества в жизни и работе
О каноне в современном церковном искусстве сейчас как-то не особо принято говорить. «Эти разговоры уже не актуальны», – приходилось мне не раз слышать. Иконописец Ярослав Добрынин с этим утверждением не согласен. Он начал заниматься церковным искусством в конце 1970-х годов, преподавал в Иконописной школе при Московской духовной академии со дня ее открытия в течение двух лет, расписал много храмов в России и за ее пределами.
– Икон в доме у нас не было, хотя мой дедушка по отцовской линии был священником. Я его не застал, он умер задолго до моего рождения: в 1926-м году, а я родился в 1944-м году. Но от него осталось несколько фотографий, – вспоминает Ярослав Николаевич Добрынин (в Крещении Сергей – Ред.). – Но все-таки в детстве я видел иконы, и для этого не нужно было далеко ходить: мы жили недалеко от Третьяковской галереи. Старшеклассником уже сознательно посещал зал древнерусского искусства: мне было интересно. В старших классах, как и положено по возрасту, у меня были протестные настроения, мой протест выразился в интересе к авангардному искусству, а затем – к иконе. Как это ни парадоксально звучит, интерес к авангарду помог мне воспринять икону (что труднее сделать, если сталкиваешься только с реалистическим искусством).
– А от деда-священника осталось что-то, кроме фотографий? – Мой папа любил напевать тропарь Рождеству Христову, делая акцент на слова «свет разума»: он был ученый, занимался экспериментальной психологией. Но, поскольку у него не было слуха (как и у меня), то мама, у которой слух был, сердилась и просила не фальшивить. Когда я стал взрослее, папа рассказал, как он с родителями жил в Бобруйске, где служил дед, и там его стараниями была построена церковь. Деда из его родной Ярославской губернии рекомендовал в Бобруйск его дядя – минский архиерей. Мой отец из Бобруйска уехал в Москву и в 1914-м году окончил Московский университет.
Скит Марии Египетской, остров Поркероль, Франция. Роспись алтарной части домового храма, 2006 г.
– Вы пришли к вере в 1970-е, а в то время это был именно путь, меньше было шансов креститься «за компанию с другом», как, скажем, в 1990-е. Расскажите, как это было?
– С детства я боялся смерти. Думаю, это свойственно всем детям. Соответственно, с годами росла потребность в поисках смысле жизни. У папы было много дореволюционных книг. Как-то летом, когда я переходил из 8-го класса в 9-й, на даче я нашел коробку со старыми журналами, альманахами, книгами. Я листал их, и мне на глаза попалась работа Михаила Гершензона «Видение Пушкина». Тогда я впервые столкнулся с нематериалистическим мировоззрением, и меня это задело. Меня стала интересовать философия. У отца была большая библиотека, и начал я с античных философов.
Когда я уже учился в Московском архитектурном институте, а это были 1960-е годы, подружился со студентом, который бы старше меня года на два. Это Юрий Малков, сейчас он диакон, историк культуры и искусства Древней Руси. Я бывал у него дома, мы разговаривали, он давал мне читать религиозную литературу, в том числе «Смысл жизни» Евгения Трубецкого, эта работа произвела на меня большое впечатление. Один раз я, по совету Юрия, пошел послушать проповедь отца Всеволода Шпиллера. Но в Церковь я тогда еще не пришел, был некий интерес к восточным религиям, но в итоге всё-таки повернулся в сторону христианства. А потом на какой-то вечеринке у приятеля оказался священник, который спросил меня: «Ты крещеный? Нет? Тогда приходи через неделю, покрестим. А пока прочитай на этой неделе Евангелие». Евангелие дома было, ещё от дедушки. Крещение состоялось на дому (на дворе стоял 1976 год), и во время таинства я почувствовал: со мной произошло нечто необъяснимое, ощутил ту самую укрепляющую благодать, почувствовал, что со мной Ангел Хранитель. Но никакой катехизации не было, я вообще ничего не понимал в духовной жизни, не понимал понятия «греха», какие грехи бывают. Священник дал мне почитать книгу отца Александра Меня «Сын Человеческий», а потом я и сам стал много читать, в том числе святых отцов, узнавать.
Таруса, Петропавловский собор
Тогда я работал на телевидении художником-постановщиком, мы обсуждали разные серьезные вопросы, в том числе – веры, с моей коллегой. Она очень обрадовалась, когда узнала, что я крестился, и повела меня к отцу Всеволоду Шпиллеру с вопросом, к кому мне идти исповедоваться. «Я приму Исповедь в четверг», – ответил он. Это был 1977 год, и отец Всеволод исповедовал не в церкви, а в своем кабинете под колокольней. Постепенно я подружился с духовными чадами отца Всеволода, в частности, с Ириной Васильевной Ватагиной, – так началось мое движение в сторону иконописи.
– Какими были ваши первые шаги в иконописи?
– Я начал не с написания икон, а с монументальных росписей. Раньше храмы нельзя было ремонтировать – видимо, для того, чтобы они сами разрушились, и чем скорее, тем лучше. К 1980 году, к Олимпийским играм в Москве, запрет сняли. Решили ремонтировать и храм Святителя Николая в Кузнецах. Сначала отмыть почерневшие росписи XIX века. А в алтаре – написать всё заново в древнерусском стиле, ведь алтарь, кроме тех, кто служит, все равно никто не видит, и сюда можно не пускать инспекторов.
Церковь Святителя Николая в Клённиках, Маросейка Росписи крестильни и алтаря придела Всех Русских Святых. 2009 г
Руководила росписями как раз Ирина Васильевна Ватагина. Патриарх Пимен дал ей благословение на работу в алтаре. Мне предложили быть ее помощником. Так что я начал помогать ей – сразу на стенах, и моя первая самостоятельная работа в 1979-м году – в боковых проходах к главному алтарю, где решили написать четырех благоверный князей. Я делал эскизы, показывал Ирине Васильевне, слушал ее замечания. Готовя эскизы, много читал (а тогда выходили книги по древнерусской живописи, причем хорошие книги), смотрел. После главного придела нужно было расписывать алтарь Сергиевского придела, Ирина Васильевна отказалась от работы, и отец Всеволод благословил меня. Я принялся за эскизы, потом приносил их для обсуждения, в которых принимал участие и отец Владимир Воробьев, недавно рукоположившийся. Ирина Васильевна все-таки решила не оставлять меня, еще неопытного, одного, и верхнюю часть алтаря Сергиевского придела мы делали вместе с ней, а когда уже спустились расписывать нижнюю часть, Ирина Васильевна упала с лесов, получила травму, и мне пришлось писать дальше одному, прежде всего, композицию «Причащение апостолов».
– Изучать богословие иконы, получается, приходилось уже по ходу работы?
– Я в какой-то степени интересовался иконой и раньше, как раз больше теоретически. Но потом и по ходу работы, конечно. Когда росписи были закончены, начал учиться у Ирины Васильевны непосредственно иконописи – написанию именно икон, на досках. Ирина Васильевна была для меня учителем не только в иконописи, но и в жизни. А самый важный ее урок – в том, что нужно любить икону, если ты хочешь быть иконописцем. И в то время я подолгу проводил у каждой древней иконы – рассматривал детали, смотрел, как что написано, какие пропорции, потом пытался все это реализовать в собственных работах.
Тогда я совсем углубился в икону и несколько лет просто не мог смотреть на светскую живопись. Я и раньше особо не занимался ей, делал только эскизы декораций на телевидении, а тут прямо было совсем отторжение. Моя жена – художник – работала тогда в Эрмитаже. Помню, я приехал к ней и попросил одного сотрудника провести меня в зал Византии. И когда мы шли туда через другие залы, мимо знаменитых картин, я даже не поворачивал головы: мне все тогда казалось ненастоящим, в отличие от иконы.
Покровский храм МДА
– Вы делали росписи в Покровском храме Московской духовной академии. Расскажите, как проходила работа.
– До Покровского храма я расписывал храм в Подмосковье, в селе Дмитровское, так что, когда отец Евлогий (Смирнов), в будущем – митрополит Владимирский и Суздальский, предложил мне эту работу, у меня уже накопился опыт. Я собрал бригаду: расписать храм (предыдущие росписи, сделанные Марией Николаевной Соколовой, погибли во время пожара) надо было быстро, к 1000-ю Крещения Руси. Сохранились фотографии, по которым было понятно, где какие сюжеты размещались, но разрабатывать композиции приходилось уже самим. Эскизы ездил утверждать в Министерство культуры.
– Вы участвовали в росписи храма Христа Спасителя, не тяжело было работать в академической манере, ведь вы сторонник традиционного иконописного языка?
– Дело в том, что мы с бригадой расписали три алтаря «нижнего храма» – Преображенской церкви, сооруженной в память о находившемся на этом месте женском Алексеевском монастыре. Расписать храм было решено в стиле XVI века – времени основания монастыря. Так что я работал в привычной мне древнерусской стилистике, без оглядки на академические росписи храма Христа Спасителя.
Храм Силуана Афонского
– Вы – архитектор по образованию. Что думаете про современную церковную архитектуру?
– Я работал в самых разных храмах, созданных в разное время. Но легче всего мне работалось 1992–1998 годах в храме во имя Преподобного Силуана Афонского, который был построен во Франции, в монастыре Антония Великого. Архитектурный проект нового монастыря был разработан его насельником-искусствоведом после многочисленных поездок по Греции. Храм построен с точным соблюдением византийского стиля и пропорций, при этом он вписан в окружающую природу. Там прекрасные витражи, дающие живой свет.
Из храмов в России нравятся некоторые из тех, что проектирует Андрей Анисимов, например, храм во имя Святых мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии при Федеральном научно-клиническом центре детской гематологии, онкологии и иммунологии имени Дмитрия Рогачева.
Воскресенский храм, Бельфор, Франция Роспись 2011-2012 гг
– Когда вы приступаете к работе над росписями, на что, прежде всего, обращаете внимание?
– На иконописный канон. Есть веками сложившаяся традиция: где и как нужно расписывать в храмовом пространстве, причем канон дает много пространства для творческой свободы, он помогает, а не ограничивает.
Конечно же, подсказывает, как работать, и само храмовое пространство. У меня, как у архитектора, хорошо развито пространственное воображение. За хорошей архитектурой легко следовать, плохую стараюсь сгладить живописными методами.
Покровский храм МДА
– Сейчас о каноне в церковном искусстве порой и говорить не принято, считается, что все эти разговоры устарели. Вы считаете, что на канон все-таки следует ориентироваться?
– Конечно! Отец Всеволод Шпиллер благословил писать меня в духе Андрея Рублева, и для меня это очень важно. Понятно, у меня такой величины духа, как у Рублева, нет, – мне до него, как до неба, но стараюсь, как могу. Еще раз подчеркну – в духе, а не в стиле. Постепенно у меня выработался свой стиль, где я ориентируюсь и на древнерусскую, и на византийскую живопись… Канон – это огромная помощь для иконописца, без него было бы невозможно что-то делать.
Храм общины св. Креста, Франция
– Есть какие-то сюжеты храмовых росписей, которые казались вам особенно сложными? Вспоминается ваша роспись «Страшный суд» в такой древневизантийской традиции, в которой больше не страха, не геенны (хотя это тоже есть), а радости от пришествия Христа.
– Да, так и есть. Я писал эту роспись в Преображенском храме Покровского монастыря в Бюсси-ан-От во Франции. И насельницы немного боялись, что появится большая роспись, изображающая Страшный суд. Но потом все-таки они решили, что эта композиция необходима, а я постарался как раз сделать ее в духе Византии, которая в этом смысле иначе касается этой темы, чем западная традиция, по которой подробно изображаются все мучения грешников. Все-таки Страшный суд – это торжество Господа, неслучайно этой композиции отводится большое место на западной стене.
Преображенский храм Покровского монастыря, Бюсси, Франция
Трудно писать образы недавно прославленных святых, у которых еще не выработана иконография, и тебе приходится опираться лишь на фотографии. И здесь нужно сделать так, чтобы образ был узнаваем, и одновременно – именно в языке иконописи. Тем более что у нас есть образцы, на которые можно ориентироваться. Шитый покров с изображением преподобного Сергия Радонежского первой половины XV века. Или изображение преподобного Саввы Сербского в монастыре Милешева XIII века: видно, что писал его человек, который видел преподобного. Но достичь этого трудно, не могу сказать, что у меня хорошо получается, в отличие от Ирины Васильевны Ватагиной, – она умела уловить портретное сходство, не отходя от иконописного языка.
Преображенский храм Покровского монастыря, Бюсси, Франция
– Сейчас идут споры: каким быть современному иконописцу. Кто-то говорит, что нужно только копировать образцы, кто-то называет это реконструкцией и предлагает создавать нечто абсолютно новое в храмовом искусстве. Кроме таких полярных, много и других точек зрения. А что думаете вы?
– Иконописец должен усвоить канон, чтобы потом, внутри канона, свободно работать. Но, поскольку он живет сейчас, в наше время, как бы он ни хотел иначе, все равно он будет современным иконописцем, и это видно в его творчестве. Потому все иконы, которые делаются сейчас, – современные. Внутри канона столько вариаций и возможностей, что работы разных иконописцев не будут похожи друг на друга. Погрузиться в канон – не значит закрыться от современности, от нее никуда не денешься.
А вот что мне не нравится в современных тенденциях – это копирование (речь не про процесс обучения иконописи, здесь копии необходимы). Древние иконописцы не копировали – они делали списки, что, согласитесь, большая разница.
Преображенский храм Покровского монастыря, Бюсси, Франция
Если же человек выходит из канона, значит, скорее всего, он пытается самовыразиться. А это, на мой взгляд, противоречит сути иконы.
Еще одно опасное и распространенное явление – стилизация. Есть художники, которые готовы писать в любом стиле, в котором предложат заказчики. Я считаю, что это неправильно и неестественно.
Встречаюсь я и с чрезмерным вниманием к технике написания, с утверждением, что она должна быть только такой, а не иной, когда за ней уходит главное. Дело иконника – написать икону, то есть создать образ, перед которым человек мог бы молиться. А как он сделан – мазками, плавью, штрихами, – не столь важно.
Храм апостола Андрея Первозванного Бельгия, Гент. Росписи 2000-2002 гг
Из иконописцев, которые сумели создать свой стиль, образы, помогающие молитве, работая в рамках канона, – безвременно ушедший Александр Соколов.
– Бывает, что работа не идет, вам не нравится то, что получается?
– Здесь я тоже вспоминаю уроки Ирины Васильевны Ватагиной. Она работала, работала, а потом говорила: «Все, больше не продолжаю. Потому что знаю: если сейчас не отставлю работу, испорчу ее» Это очень мудро. Если все время переделывать, в итоге можно всё испортить. И опять же, помогает канон – это очень хороший ориентир. Я же не самовыражаюсь, а стараюсь делать то же, что и мои предшественники-иконописцы, но уже как художник, живущий сегодня. Что такое канон? Это соборность, только во времени. И это совсем не мешает свободе. «Свобода» на церковнославянском – «свобьство», принадлежность своим. Похожее значение и в древнегреческом, и на латыни: народ (свой). Для христиан только свобода во Христе – подлинная. Соответственно, для иконописцев свобода в церковном каноне и есть приближение к подлинной свободе творчества, вернее, соборного сотворчества.
С иконописцем Ярославом Добрыниным
беседовала Оксана Головко
– Икон в доме у нас не было, хотя мой дедушка по отцовской линии был священником. Я его не застал, он умер задолго до моего рождения: в 1926-м году, а я родился в 1944-м году. Но от него осталось несколько фотографий, – вспоминает Ярослав Николаевич Добрынин (в Крещении Сергей – Ред.). – Но все-таки в детстве я видел иконы, и для этого не нужно было далеко ходить: мы жили недалеко от Третьяковской галереи. Старшеклассником уже сознательно посещал зал древнерусского искусства: мне было интересно. В старших классах, как и положено по возрасту, у меня были протестные настроения, мой протест выразился в интересе к авангардному искусству, а затем – к иконе. Как это ни парадоксально звучит, интерес к авангарду помог мне воспринять икону (что труднее сделать, если сталкиваешься только с реалистическим искусством).
– А от деда-священника осталось что-то, кроме фотографий? – Мой папа любил напевать тропарь Рождеству Христову, делая акцент на слова «свет разума»: он был ученый, занимался экспериментальной психологией. Но, поскольку у него не было слуха (как и у меня), то мама, у которой слух был, сердилась и просила не фальшивить. Когда я стал взрослее, папа рассказал, как он с родителями жил в Бобруйске, где служил дед, и там его стараниями была построена церковь. Деда из его родной Ярославской губернии рекомендовал в Бобруйск его дядя – минский архиерей. Мой отец из Бобруйска уехал в Москву и в 1914-м году окончил Московский университет.
Скит Марии Египетской, остров Поркероль, Франция. Роспись алтарной части домового храма, 2006 г.
– Вы пришли к вере в 1970-е, а в то время это был именно путь, меньше было шансов креститься «за компанию с другом», как, скажем, в 1990-е. Расскажите, как это было?
– С детства я боялся смерти. Думаю, это свойственно всем детям. Соответственно, с годами росла потребность в поисках смысле жизни. У папы было много дореволюционных книг. Как-то летом, когда я переходил из 8-го класса в 9-й, на даче я нашел коробку со старыми журналами, альманахами, книгами. Я листал их, и мне на глаза попалась работа Михаила Гершензона «Видение Пушкина». Тогда я впервые столкнулся с нематериалистическим мировоззрением, и меня это задело. Меня стала интересовать философия. У отца была большая библиотека, и начал я с античных философов.
Когда я уже учился в Московском архитектурном институте, а это были 1960-е годы, подружился со студентом, который бы старше меня года на два. Это Юрий Малков, сейчас он диакон, историк культуры и искусства Древней Руси. Я бывал у него дома, мы разговаривали, он давал мне читать религиозную литературу, в том числе «Смысл жизни» Евгения Трубецкого, эта работа произвела на меня большое впечатление. Один раз я, по совету Юрия, пошел послушать проповедь отца Всеволода Шпиллера. Но в Церковь я тогда еще не пришел, был некий интерес к восточным религиям, но в итоге всё-таки повернулся в сторону христианства. А потом на какой-то вечеринке у приятеля оказался священник, который спросил меня: «Ты крещеный? Нет? Тогда приходи через неделю, покрестим. А пока прочитай на этой неделе Евангелие». Евангелие дома было, ещё от дедушки. Крещение состоялось на дому (на дворе стоял 1976 год), и во время таинства я почувствовал: со мной произошло нечто необъяснимое, ощутил ту самую укрепляющую благодать, почувствовал, что со мной Ангел Хранитель. Но никакой катехизации не было, я вообще ничего не понимал в духовной жизни, не понимал понятия «греха», какие грехи бывают. Священник дал мне почитать книгу отца Александра Меня «Сын Человеческий», а потом я и сам стал много читать, в том числе святых отцов, узнавать.
Таруса, Петропавловский собор
Тогда я работал на телевидении художником-постановщиком, мы обсуждали разные серьезные вопросы, в том числе – веры, с моей коллегой. Она очень обрадовалась, когда узнала, что я крестился, и повела меня к отцу Всеволоду Шпиллеру с вопросом, к кому мне идти исповедоваться. «Я приму Исповедь в четверг», – ответил он. Это был 1977 год, и отец Всеволод исповедовал не в церкви, а в своем кабинете под колокольней. Постепенно я подружился с духовными чадами отца Всеволода, в частности, с Ириной Васильевной Ватагиной, – так началось мое движение в сторону иконописи.
– Какими были ваши первые шаги в иконописи?
– Я начал не с написания икон, а с монументальных росписей. Раньше храмы нельзя было ремонтировать – видимо, для того, чтобы они сами разрушились, и чем скорее, тем лучше. К 1980 году, к Олимпийским играм в Москве, запрет сняли. Решили ремонтировать и храм Святителя Николая в Кузнецах. Сначала отмыть почерневшие росписи XIX века. А в алтаре – написать всё заново в древнерусском стиле, ведь алтарь, кроме тех, кто служит, все равно никто не видит, и сюда можно не пускать инспекторов.
Церковь Святителя Николая в Клённиках, Маросейка Росписи крестильни и алтаря придела Всех Русских Святых. 2009 г
Руководила росписями как раз Ирина Васильевна Ватагина. Патриарх Пимен дал ей благословение на работу в алтаре. Мне предложили быть ее помощником. Так что я начал помогать ей – сразу на стенах, и моя первая самостоятельная работа в 1979-м году – в боковых проходах к главному алтарю, где решили написать четырех благоверный князей. Я делал эскизы, показывал Ирине Васильевне, слушал ее замечания. Готовя эскизы, много читал (а тогда выходили книги по древнерусской живописи, причем хорошие книги), смотрел. После главного придела нужно было расписывать алтарь Сергиевского придела, Ирина Васильевна отказалась от работы, и отец Всеволод благословил меня. Я принялся за эскизы, потом приносил их для обсуждения, в которых принимал участие и отец Владимир Воробьев, недавно рукоположившийся. Ирина Васильевна все-таки решила не оставлять меня, еще неопытного, одного, и верхнюю часть алтаря Сергиевского придела мы делали вместе с ней, а когда уже спустились расписывать нижнюю часть, Ирина Васильевна упала с лесов, получила травму, и мне пришлось писать дальше одному, прежде всего, композицию «Причащение апостолов».
– Изучать богословие иконы, получается, приходилось уже по ходу работы?
– Я в какой-то степени интересовался иконой и раньше, как раз больше теоретически. Но потом и по ходу работы, конечно. Когда росписи были закончены, начал учиться у Ирины Васильевны непосредственно иконописи – написанию именно икон, на досках. Ирина Васильевна была для меня учителем не только в иконописи, но и в жизни. А самый важный ее урок – в том, что нужно любить икону, если ты хочешь быть иконописцем. И в то время я подолгу проводил у каждой древней иконы – рассматривал детали, смотрел, как что написано, какие пропорции, потом пытался все это реализовать в собственных работах.
Тогда я совсем углубился в икону и несколько лет просто не мог смотреть на светскую живопись. Я и раньше особо не занимался ей, делал только эскизы декораций на телевидении, а тут прямо было совсем отторжение. Моя жена – художник – работала тогда в Эрмитаже. Помню, я приехал к ней и попросил одного сотрудника провести меня в зал Византии. И когда мы шли туда через другие залы, мимо знаменитых картин, я даже не поворачивал головы: мне все тогда казалось ненастоящим, в отличие от иконы.
Покровский храм МДА
– Вы делали росписи в Покровском храме Московской духовной академии. Расскажите, как проходила работа.
– До Покровского храма я расписывал храм в Подмосковье, в селе Дмитровское, так что, когда отец Евлогий (Смирнов), в будущем – митрополит Владимирский и Суздальский, предложил мне эту работу, у меня уже накопился опыт. Я собрал бригаду: расписать храм (предыдущие росписи, сделанные Марией Николаевной Соколовой, погибли во время пожара) надо было быстро, к 1000-ю Крещения Руси. Сохранились фотографии, по которым было понятно, где какие сюжеты размещались, но разрабатывать композиции приходилось уже самим. Эскизы ездил утверждать в Министерство культуры.
– Вы участвовали в росписи храма Христа Спасителя, не тяжело было работать в академической манере, ведь вы сторонник традиционного иконописного языка?
– Дело в том, что мы с бригадой расписали три алтаря «нижнего храма» – Преображенской церкви, сооруженной в память о находившемся на этом месте женском Алексеевском монастыре. Расписать храм было решено в стиле XVI века – времени основания монастыря. Так что я работал в привычной мне древнерусской стилистике, без оглядки на академические росписи храма Христа Спасителя.
Стилизация и Страшный суд
Храм Силуана Афонского
– Вы – архитектор по образованию. Что думаете про современную церковную архитектуру?
– Я работал в самых разных храмах, созданных в разное время. Но легче всего мне работалось 1992–1998 годах в храме во имя Преподобного Силуана Афонского, который был построен во Франции, в монастыре Антония Великого. Архитектурный проект нового монастыря был разработан его насельником-искусствоведом после многочисленных поездок по Греции. Храм построен с точным соблюдением византийского стиля и пропорций, при этом он вписан в окружающую природу. Там прекрасные витражи, дающие живой свет.
Из храмов в России нравятся некоторые из тех, что проектирует Андрей Анисимов, например, храм во имя Святых мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии при Федеральном научно-клиническом центре детской гематологии, онкологии и иммунологии имени Дмитрия Рогачева.
Воскресенский храм, Бельфор, Франция Роспись 2011-2012 гг
– Когда вы приступаете к работе над росписями, на что, прежде всего, обращаете внимание?
– На иконописный канон. Есть веками сложившаяся традиция: где и как нужно расписывать в храмовом пространстве, причем канон дает много пространства для творческой свободы, он помогает, а не ограничивает.
Конечно же, подсказывает, как работать, и само храмовое пространство. У меня, как у архитектора, хорошо развито пространственное воображение. За хорошей архитектурой легко следовать, плохую стараюсь сгладить живописными методами.
Покровский храм МДА
– Сейчас о каноне в церковном искусстве порой и говорить не принято, считается, что все эти разговоры устарели. Вы считаете, что на канон все-таки следует ориентироваться?
– Конечно! Отец Всеволод Шпиллер благословил писать меня в духе Андрея Рублева, и для меня это очень важно. Понятно, у меня такой величины духа, как у Рублева, нет, – мне до него, как до неба, но стараюсь, как могу. Еще раз подчеркну – в духе, а не в стиле. Постепенно у меня выработался свой стиль, где я ориентируюсь и на древнерусскую, и на византийскую живопись… Канон – это огромная помощь для иконописца, без него было бы невозможно что-то делать.
Храм общины св. Креста, Франция
– Есть какие-то сюжеты храмовых росписей, которые казались вам особенно сложными? Вспоминается ваша роспись «Страшный суд» в такой древневизантийской традиции, в которой больше не страха, не геенны (хотя это тоже есть), а радости от пришествия Христа.
– Да, так и есть. Я писал эту роспись в Преображенском храме Покровского монастыря в Бюсси-ан-От во Франции. И насельницы немного боялись, что появится большая роспись, изображающая Страшный суд. Но потом все-таки они решили, что эта композиция необходима, а я постарался как раз сделать ее в духе Византии, которая в этом смысле иначе касается этой темы, чем западная традиция, по которой подробно изображаются все мучения грешников. Все-таки Страшный суд – это торжество Господа, неслучайно этой композиции отводится большое место на западной стене.
Преображенский храм Покровского монастыря, Бюсси, Франция
Трудно писать образы недавно прославленных святых, у которых еще не выработана иконография, и тебе приходится опираться лишь на фотографии. И здесь нужно сделать так, чтобы образ был узнаваем, и одновременно – именно в языке иконописи. Тем более что у нас есть образцы, на которые можно ориентироваться. Шитый покров с изображением преподобного Сергия Радонежского первой половины XV века. Или изображение преподобного Саввы Сербского в монастыре Милешева XIII века: видно, что писал его человек, который видел преподобного. Но достичь этого трудно, не могу сказать, что у меня хорошо получается, в отличие от Ирины Васильевны Ватагиной, – она умела уловить портретное сходство, не отходя от иконописного языка.
Преображенский храм Покровского монастыря, Бюсси, Франция
– Сейчас идут споры: каким быть современному иконописцу. Кто-то говорит, что нужно только копировать образцы, кто-то называет это реконструкцией и предлагает создавать нечто абсолютно новое в храмовом искусстве. Кроме таких полярных, много и других точек зрения. А что думаете вы?
– Иконописец должен усвоить канон, чтобы потом, внутри канона, свободно работать. Но, поскольку он живет сейчас, в наше время, как бы он ни хотел иначе, все равно он будет современным иконописцем, и это видно в его творчестве. Потому все иконы, которые делаются сейчас, – современные. Внутри канона столько вариаций и возможностей, что работы разных иконописцев не будут похожи друг на друга. Погрузиться в канон – не значит закрыться от современности, от нее никуда не денешься.
А вот что мне не нравится в современных тенденциях – это копирование (речь не про процесс обучения иконописи, здесь копии необходимы). Древние иконописцы не копировали – они делали списки, что, согласитесь, большая разница.
Преображенский храм Покровского монастыря, Бюсси, Франция
Если же человек выходит из канона, значит, скорее всего, он пытается самовыразиться. А это, на мой взгляд, противоречит сути иконы.
Еще одно опасное и распространенное явление – стилизация. Есть художники, которые готовы писать в любом стиле, в котором предложат заказчики. Я считаю, что это неправильно и неестественно.
Встречаюсь я и с чрезмерным вниманием к технике написания, с утверждением, что она должна быть только такой, а не иной, когда за ней уходит главное. Дело иконника – написать икону, то есть создать образ, перед которым человек мог бы молиться. А как он сделан – мазками, плавью, штрихами, – не столь важно.
Храм апостола Андрея Первозванного Бельгия, Гент. Росписи 2000-2002 гг
Из иконописцев, которые сумели создать свой стиль, образы, помогающие молитве, работая в рамках канона, – безвременно ушедший Александр Соколов.
– Бывает, что работа не идет, вам не нравится то, что получается?
– Здесь я тоже вспоминаю уроки Ирины Васильевны Ватагиной. Она работала, работала, а потом говорила: «Все, больше не продолжаю. Потому что знаю: если сейчас не отставлю работу, испорчу ее» Это очень мудро. Если все время переделывать, в итоге можно всё испортить. И опять же, помогает канон – это очень хороший ориентир. Я же не самовыражаюсь, а стараюсь делать то же, что и мои предшественники-иконописцы, но уже как художник, живущий сегодня. Что такое канон? Это соборность, только во времени. И это совсем не мешает свободе. «Свобода» на церковнославянском – «свобьство», принадлежность своим. Похожее значение и в древнегреческом, и на латыни: народ (свой). Для христиан только свобода во Христе – подлинная. Соответственно, для иконописцев свобода в церковном каноне и есть приближение к подлинной свободе творчества, вернее, соборного сотворчества.
С иконописцем Ярославом Добрыниным
беседовала Оксана Головко
-
Верующая
- 1
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
