Мы уже видели небо

Старушек сажают за булку хлеба, правдолюбов – за перепост в соцсетях, сильных мира сего, сбивших по пьяни машиной ребенка, угодливо отпускают. «Господи! Кто виноват, мы или предки наши, что творится вот это всё?!». Ища ответ, я листаю Евангелие. Оно раскрывается в Неделю о слепом.

Недавно один мой друг написал в соцсетях: «Жизнь гораздо больше похожа на античные трагедии, чем на Евангелие. И чтобы даже не вырваться из этих тисков рока, а хотя бы их ослабить, на время осознать себя вне его власти, нужно то самое “усилье воскресенья”, про которое у Пастернака».
Живя здесь и сейчас, мы часто припоминаем слова Бродского о нашей современности, сказанные им в Нобелевской речи: «В настоящей трагедии гибнет не герой — гибнет хор», и ежедневно видим, слышим, осязаем эту трагедию, и вне себя, и внутри…
Ждали лета — приходит зима, в небесном ЖЭКе перекрывают тепло в Гольфстриме, ураганы, землетрясения и оползни сминают человеческие жизни, как бессмысленный хулиган на пляже пяткой топчет возведенный малышами песочный замок.
Дети гибнут в Кемерово, дети гибнут повсюду, детей запирают в автозаки, детей посылают на войну.
Больного арестованного старика в реанимации приковывают к кровати наручниками, старушек сажают за булку хлеба, правдолюбов — за перепост в соцсетях, сильных мира сего, сбивших по пьяни машиной ребенка или разворовавших регион, угодливо отпускают.
Тот тридцать лет отдал родному предприятию — новое начальство сократило и вышвырнуло, не дав дожить два месяца до пенсии.
У этой рак, она молилась, ездила к мощам, воспряла, жила верой и надеждой — вернувшись, узнала, что рак дал новые метастазы.
Те так хотели детей, но шесть лет не могли родить, он бросил и ушел к другой – и надо же, сразу родили, она не вынесла, сунула голову в петлю.
Эта выгнала мужа-алкоголика, вырастила сына сама, всё ему отдала, только чтоб не повторял отца — сын вырос, сел на наркотики, умер от гепатита, заразившись грязной иглой.
Земля вокруг перестает родить, воздух несёт болезни, лет тридцать назад которым и названий не знали, молодость проходит бесследно, крутые еще вчера гаджеты морально устаревают, деньги теряют подтверждение «золотым стандартом», лекарства — подлинность и лечебность, сердце — веру и смысл, надгробия — имена, память зарастает известью, могилы любимых — бурьяном. Только этот бурьян, кажется, и вечен, да пластик и целлофан на свалках, говорят, всех переживет, да неизменно саднит шею, натертую ярмом ипотек и кредитов, которые завещаем внукам и правнукам…
Вместе с любящими дряхлеет, черствеет, крошится земная, такая, казалось когда-то, долговечная любовь.

И всё доброе, что хотели бы мы удержать в себе, не держится в нас, и любой наш грех — возвращается снова едва ли не сразу по отшествии от исповеди, и все «благие намерения» ведут нас одной и той же скользкой дорогой…
Ладно бы не болело, не рвалось, не вопило, не продолжало чего-то искать и искать — что-то такое внутри, в глубине души, то, без чего человек в общем и не человек, что и дает ему видеть и осознавать мир как трагедию, но при этом страшно, невыносимо болит, рвет живое на волокна, толкает на край ада и не дает отключиться, заставляя проживать открывшееся на краю — именно как ад, невыносимый, бессмысленный и нескончаемый.
Трагедия нашей жизни многолика, у нее множество имен, их перечню нет конца, словно нет конца наименованиям мусора, перегорающего на свалке в единый удушливый дым. Дым трагедии поднимается ввысь, собирается в однотонную свинцовую тучу, застилающую небеса. И туда, в эту тучу, в тот или иной момент жизни, теми или иными словами, кричит отчаявшийся человек: «Господи! Кто виноват, мы или предки наши, что творится вот это всё?!».
Ища ответ, я листаю Евангелие.
Оно раскрывается — в Неделю о слепом:
«…И, проходя, увидел человека, слепого от рождения. Ученики Его спросили у Него: «Равви! Кто согрешил: он или родители его, что родился слепым?» Иисус отвечал: «Не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии. Мне должно делать дела Пославшего Меня, доколе день; приходит ночь, когда никто не может делать. Доколе Я в мире, Я – свет миру». Сказав это, Он плюнул на землю, сделал брение из плюновения и помазал брением глаза слепому и сказал ему: «Пойди, умойся в купальне Силоам (что означает „посланный“)». Он пошел, и умылся, и пришел зрячим» (Иоан. Гл.9)

То самое «усилье воскресенья» — усилие Христа. Он встречает нас у дороги, Он делает усилие ради нас.
Наше «усилье воскресенья» — усилье в ответ Ему от нас: встану и пойду, промою глаза.
Я всегда пытался себе представить, как этот человек шел к купели Силоам: знал ли дорогу наощупь, спрашивал ли у встречных, с каким усилием он шел, всё ещё не видя, с глазами, замазанными грязью, какая вера в Пославшего вела его, что расслышал он в словах, сказанных Ему Христом…
Прозревший в результате «усилья воскресенья» человек не перестает видеть мир полным трагедии, напротив, видит еще, может быть, отчетливее, чем прежде. Но он теперь видит и выход из рокового плена, видит Христа, видит людей такими, какие они есть, и видит, что делать, чтобы помочь им и себе самому не просто выжить в трагедии – чтобы обрести качественно иную жизнь, чем ту, которая когда-то застилала его зрение дымной тучей безнадежности и отчаяния.
Пишу это — и вижу лица многих близких мне людей, не абстрактного «читателя», а вполне конкретных христиан, тех, кто в своей слепоте уже был когда-то замечен Христом у дороги, кто уже говорил с Ним, кому уже был дан шанс ответить своим усильем на усилие Христа, кто уже стал зрячим…
Держитесь, друзья мои, не отчаивайтесь. Дым от тлеющей свалки трагедии всё гуще, всё сильнее ест и слезит нам глаза? Да, но мы-то, вспомните, уже зрячие. Мы уже видели Небо и знаем, где оно.