Смерть как смс-сообщение

Что стало с пьяницей, который обругал мать матом, и можно ли говорить о смерти весело – смерть близких бывает очень разной, но всегда посылает нам сообщение. Историями делится священник Георгий Белькинд.

Марина и сияние из дверей реанимации

Три года назад после Рождества хоронили Мариночку. Вообще 2014-й был для нас каким-то смертным годом. Сразу после Пасхи умер мой очень близкий друг, осенью умерла мама, в декабре – мамина сестра родная, а потом вот – Маринина смерть.
Я чувствовал себя каким-то тупым учеником, которому учитель пытается что-то втолковать, а до него никак не доходит, и приходится повторять, повторять…
Мы поехали навестить Марину 4 января. Марина – моя ученица, она страдала диабетом 1-го типа, у нее остался муж Сергей и маленькая дочка с ДЦП.
Сережка с ней созванивался и говорил, что она в хорошем состоянии. Я взял подарки, и мы встретились на Киевском, у башни под часами. Было ровно пятнадцать минут двенадцатого.
В реанимацию пускают по одному, а с детьми вообще заходить нельзя, поэтому решили, что я пойду первый, а он побудет с Маняшей, потом поменяемся. Объяснил, что в реанимационное отделение двери закрыты, надо позвонить в звонок.
Подхожу к отделению, и вдруг двери распахиваются навстречу, и за ними такое светлое сияние. Выходит улыбчивая девушка-уборщица со своей тележкой: «Вы к кому?» — «К Марине Богдановой». — «А она умерла утром». — «Да нет, вы ошиблись, с ней созванивались». — «Ну, может быть, я перепутала…» Через полминуты появляется медсестра: «Как вы сюда попали? Вы к кому?» Объясняю про открытую дверь, и что я к Марине Богдановой. — «А вы ей кто?»
Вот тут все начало обрушиваться… Медсестра позвала врача, они ничего мне не сказали, только спросили: «Где муж?» Мы вместе спустились в холл. Я позвал Сережу, взял Маняшу и отошел в сторону. Они ему что-то говорили и ушли.
Дальше все помню, как в бреду — Сережа звонил Марининой сестре, чтобы отдать ей Маняшу, потом было много людей, потом мы остались вдвоем и как помешанные ходили по больнице — то по очереди в морг, то возвращались к врачам… К вечеру немного в себя пришли. Сидели в холле больницы и молчали. Маринина жизнь совершилась.
Вечером приехал родственник на машине, чтобы Сережка за руль не садился. Они меня отвезли на Киевский и уехали. Помню, стою около той же башни, а стрелки показывают так же четверть нового часа. Прошло восемь часов… Господь словно взял с этого места, показал смерть – как сообщение о жизни – и поставил обратно.
Три года прошло, и я немного начинаю понимать это сияние в открытых дверях реанимации. Марина была очень сильная. Для нее пребывание на границе между жизнью и смертью было чуть ли не бытовым делом, ведь для диабетика это вопрос вовремя вколотой дозы инсулина. И в таком состоянии, которое длится годами, беспрерывно, всегда, – получить образование и профессию, выйти замуж и родить ребенка…
После похорон поехали на поминки. Я таких радостных не то что поминок, собраний таких веселых в жизни не видывал. Собрались человек 40 и так о ней говорили, ну, как на дне рождения!
В какой-то момент Сережка встал говорить поминальное слово. Если бы кто с улицы в ту минуту зашел и спросил, что происходит, и ему бы сказали, что это муж, который только что с кладбища вернулся с похорон жены, – человек бы решил, что в психушку попал.
А Сережа говорил: «Так, как сейчас я чувствую ее присутствие, я редко когда чувствовал». И это была всеобщая правда. Мариночку отпевали семь священников, кстати. Как человеку надо прожить, чтобы его семь священников отпевали?
У Мариночки в гробу лежали букеты кустовых роз. Когда прощались, я один бутончик отломил. Через год Сережке отдал эту розочку – от жены привет – и сказал ему: «Тебе надо жениться, это от нее слово». Он мне ответил тогда: «Я страшусь об этом даже думать». Недавно я ему опять про женитьбу говорил: «Маняше тяжело тебя нести».

Сергей и Маняша
Да, он ответственный отец, заботится о дочке, лечит и реабилитирует ее, но ведь на самом деле Маняша его держит и несет по жизни. Манечка – огромной мощи человек. Если Сережа женится, то в этой новой семье жизнь для Маняши будет большим благом и облегчением. И Марина будет присутствовать в этой новой жизни всегда.
Никогда Марина не говорила, что боится умереть. Все, о чем мы разговаривали, всегда было жизненное, веселое, сиюминутное, посюстороннее, здешнее, оптимистичное, пустячное, жизнеутверждающее. Ее осознание смертности было очень глубокой тайной – ни разу ни одного разговора. Но вот это ее постоянное переживание границы жизни и смерти дало ей огромный духовный опыт.

Марина с дочерью
Я думаю, она не знала о своем часе смертном. Господь для верных Своих, для любящих Его, дает смертный час тогда, когда их душа наиболее готова войти в Вечность. Смертный час не становится бессмысленным обрывом существования. Это встреча с Вечностью, которую мы хотим и о которой просим. Если так понимать, то Марина перешла в Вечность, когда была совершенно готова.

Молодой водитель, легкость и ошибка

Священник особым образом соприкасается с переживанием тайны смерти, поскольку самим служением вводится внутрь чужой жизни в самом ее финале. Смерть, конечно, является сообщением – сообщением о жизни человека, его последним словом, последним откровением. Но как постоянно отпевающий приходской священник могу сказать, что очень часто, к великому сожалению, слишком часто сообщения пустые – как эсэмэска без текста. И это настоящая религиозная катастрофа.
Но бывает и по-другому. Вот один памятный случай был у нас в Веневе. Лет семь-восемь назад попросили на кладбище отпеть молодого мужчину – лет 30, водитель, погиб в автокатастрофе.
Закрытый гроб привезли из каширского морга. Отпевание было очень легким: часто ведь чувствуешь состояние души человека, который перешел смертный порог. Я его не знал совершенно, какой жизнью он жил, по-настоящему был верующим или номинально… Но при этом меня не покидала твердая уверенность, что душа его в какой-то светлой легкости.
Когда отпевание закончилось, родственники говорят: «Батюшка, сейчас придется гроб открыть, жена не успела попрощаться». Открыли. Не знаю, что за люди работали в том морге, но такой грим наложили…
В общем, в гробу лежал шестидесятилетний старик. Когда все увидели умершего, пробежала волна цепенящего ужаса. Вдова стала оседать, ее держали четверо. И, понимаете, если бы я вдруг попробовал им начать говорить про его душу, как-то утешать – это было бы глупо, конечно. К сожалению, для них, для овдовевшей женщины, для всех родственников теперь смерть всегда будет выглядеть так, как они случайно и ошибочно ее увидели. А подлинное сообщение осталось не передано.
После этого со вдовой мы не говорили. Большей частью люди потом не приходят. Для них обряд завершен, и на этом все закончилось.
Знаете, периодически на исповедях и в разговорах после исповеди жены (мужья-то уходят обычно раньше) спрашивают: «Батюшка, что делать? Муж снится». А кому он должен сниться, как не жене своей? К кому душе его обратиться? Но все таким суеверием покрыто, таким страхом, таким каким-то нежеланием принять это смертное сообщение. Редко-редко когда человек близкого своего усопшего готов спросить: «Как тебе? Что ты там?»

Отец и дерзкая просьба о жизни

Когда я только начал служить, практически сразу заболел папа, у него началась сухая гангрена ног, пошел некроз, и через несколько месяцев он скончался. Он умер в марте, а в феврале мы с семьей приехали попрощаться. У нас с ним был единственный разговор о вере, я спросил его: «Может быть, тебе креститься? Я уже священник, могу тебя крестить». Он сказал: «Как-то не знаю, я в жизни не встретил Бога. Что сейчас будет означать крещение?»
Больше мы не касались этой темы. Но все месяцы папиной болезни я даже не то что просил, а прямо стучал в Небеса и как-то дерзко Богу говорил: «Я теперь Твой священник, услышь меня, дай отцу жизнь». Когда прошло года два после папиной смерти, я ясно осознал, что просил мучения своему отцу. Если бы Бог меня послушался и болезнь не прогрессировала так стремительно, то это мука была бы.
Конечно, по-человечески хочется, чтобы родной был всегда рядом. Очень редко люди соглашаются смерть близкого принять как некое сообщение и начать его читать, начать его распознавать, начать его принимать. А большей частью переживают пустоту, утрату, причем это продолжается и после периода острого горевания. Но как же так? Душа же жива, она же не исчезает.

Пациент – обругал мать матом и умер

Перескажу одну историю со слов отца Андрея, с которым мы вместе служим в Веневе. Как-то к нему пришла пожилая женщина: «Сын в больнице, причастите». Обычное дело, батюшка собрался и пошел, оказалось, что сын – взрослый мужик, пьяница, видно, что откачивали… Крещен, но до веры ему явно особо дела нет, сказала мать, что священник нужен, видимо, решил не перечить.
Отец Андрей начал читать молитвы. На окне стояло радио, достаточно громко включенное. Священник попросил выключить, потому что мешает. «Выключи», – обратилась мать к сыну, а он в ответ таким матом попер… Отец Андрей мне рассказывал: «Такой мат в адрес матери пошел! А я уже приготовил Святые Дары, беру лжицу, чтобы его причащать. И думаю, как же, ведь человек сию минуту перед причастием совершил смертный грех. Что делать? Опять его исповедовать? Или вообще его не причащать?
Растерялся и механически, что называется на автомате, поворачиваюсь к нему причащать, сам даже не понимая, как. А у него в этот момент язык посинел, вываливается, он захрипел и завалился. Умер». Нельзя на мать говорить плохие слова – Бог подал такое сообщение. В таком смысле смерть – это, конечно, сообщение последнее, окончательное и неотменяемое.
Но современным людям сложно понять все это.
Нынешняя жизнь построена на изоляции смерти, ее вытеснении, на том, чтобы человека вообще сделать неспособным переживать смерть, а это неправильно, это плохо, это сильно обедняет жизнь. Что, собственно, такое литургия? Мы должны пережить смерть Христову, стать перед крестом Его, перед гробом Его, за которым – воскресение.

Люба и последнее соборование

В первые годы служения меня позвали пособоровать женщину лет 60 в деревню недалеко от Венева. Сказали, что она наша прихожанка, но я ее как прихожанку не застал: она уже долго болела. Познакомились.
После соборования Люба говорит: «Батюшка, благословите». – «На что?» – «Хочу вашего благословения». – «На что?» – «Не принимать обезболивающие». – «Почему?» Она очень твердо сказала, тихо, спокойно так, знаете, что называется со властью, когда человек говорит, и ты не посмеешь ничего возразить: «Я хочу за Христа пострадать, пока будут силы терпеть».
Я несколько еще раз потом ездил соборовать ее. Потом дочь ее в Москву перевезла, потому что совсем худо стало, боль была нестерпимой, ей уже стали вкалывать обезболивающие. Мы с ней очень сдружились. В очередной раз пришел соборовать, и оказалось, это было последним ее соборованием.
Она очень любила соборные молитвы, она как бы восставала на глазах, сидела, бодрилась. Я помню, на пятом Евангелии, на пятом помазании вдруг спросил ее: «Люба, если Бог тебя исцелит, ты что будешь делать?» Она радостно отвечает: «Буду Его славить!» И так нам весело было. Через короткое время она умерла. Такие воспоминания – то, что укрепляет сердце, то, чего мы ищем в святых, которые дают нам уверение в вечной жизни, присутствие ее.

Поэт и друг – о смерти мы говорили весело

В том 2014 году первым из близких ушедших людей был Евгений Владимирович Туренко – известный поэт, создатель нижнетагильской поэтической школы. Родом из Венева, он жил на Урале, потом вернулся, стал восстанавливать Покровский храм.
В 2014 году на Пасху первый раз в Светлую Среду я служил первую литургию в этом храме после восстановления, в Светлый Четверток я его причащал дома – рак, он не мог уже пойти в храм. На Фомино воскресенье он преставился. В прошлом году вышла его посмертная книга, написана им в последние месяцы. Называется «Здравствуй, я». Там очень дерзновенные есть речи, например «Письма к апостолам».

ПИСЬМО СВЯТОМУ АПОСТОЛУ ПАВЛУ

Проповедь смутную протоиерей говорит,
Как многословие, властно – немым прихожанам,
И интонирует, и артистический вид
Изображает, и это не кажется странным…
Проповеди – проведи – помоги – приведи…
Я не ходок, и, сей грех на себя принимая,
К Богу стремлюсь – ото всей прописной болтовни,
Честно иду и молюсь, а дороги не знаю…
Мне ли судить, и сомнительно мне рассуждать?
Кто я – слепой и почти что юродивый – вот кто…
Буквы писать и без памяти милости ждать,
Взглядом дырявить пустые морозные окна?
К строфам, и кровным и слёзным, прислушайся, Павел!
С Божьею волей воскликни лукавому: – Сгинь!
Многих же, многих уверил уже и исправил,
Церкви Апостольской не остави. Аминь!
Мы с ним говорили о смерти, о возможном уходе очень много и весело. У него в одном стихотворении замечательная строчка такая есть:
Если ты будешь со мною на “ты”,
Я тебе буду я.
Говорю ему: “Женька, давай, когда ты умрешь, мы тебе эту строку выбьем на памятнике, а я тебе венок принесу и на ленточке напишу «Я был с ним на “ты”, и он был мне я!»” С ним всегда было весело про смерть разговаривать.
Когда я причащал его в Светлый Четверток (как оказалось, за три дня до смерти) и что-то пошутил по поводу того, что он вчера в храм должен был приползти, эх, как он в ответ задорно огрызался… Но это уже было как-то оттуда сказано. Душа усиливается, совершая смертную работу по утверждению жизни. Помните пастернаковское:
Смерть можно будет побороть
Усильем воскресенья.
Это тайна ненаблюдаемая, но иногда Господь приоткрывает завесу…