Испытание историей
Богослужения подготовительных недель Великого поста и самой Четыредесятницы как будто специально обостряют один из самых важных вопросов православного богомыслия – вопрос о статусе исторического опыта в жизни Церкви.
Начнем с молитвы: исполнение богослужебного устава в полном объеме в XXI веке невозможно. Для продолжительных великопостных служб необходимы не только подготовленные чтецы и певчие, но и подготовленные молитвенники. Сама длительность богослужения не способствует сосредоточенности ума и сердца. Обычно во время первой седмицы человек молится ногами.
Святитель Григорий Палама
Вторая неделя посвящена святителю Григорию Паламе. Наследие греческого святого изучают в основном патрологи, и далеко не все из православных ученых готовы признать паламизм адекватным выражением православного Предания. Простонародному благочестию Палама неизвестен. Умным деланием, защитником которого был святой, сегодня пугают и неофитов, и испытанных прихожан. Найти приходского священника или монастырского наставника, знающего, например, как правильно соединить чтение Иисусовой молитвы с дыханием, практически невозможно.
Преподобный Иоанн Лествичник. Прямое следование его замечательным наставлениям ведет к обороту на себя и к прелести как итогу непрестанного самокопания. А темница, о которой рассказывается в «Лествице», сегодня неприятно удивляет даже иноков.
Житие преподобной Марии Египетской вообще соблазн в квадрате. Одних смущает описание жизни Марии до обращения, других – после.
Очевидно, что великопостная аскетическая проповедь обращена исключительно к инокам, инокам былых времен, не знакомым с интернетом и мобильной связью. Причем, чтобы достигнуть обетованной земли трезвого сосредоточенного подвига, недостаточно и 40 лет духовного странствования.
Возникает соблазн заявить, что испытанные временем формы сегодня лишены животворного содержания, традиция рискует превратиться в музей византийской культуры. Впору говорить о реформации, деконструкции. И уже говорят. Недаром дневники отца Александра Шмемана, вопиющие о несоответствии византийской формы современному содержанию мира, нашли такой отклик в России. Пастыри и пасомые, иноки и миряне признаются в том, что отцу Александру удалось выговорить их сокровенные переживания и чаяния о новой Церкви.
Преподобный Иоанн Лествичник
Критики византийского наследия в Православной Церкви вспоминают также, что в евангельском чтении о Страшном Суде, предваряющем Великий Пост, Господь не спрашивает ни о различении сущности и энергии, ни об умно-сердечном делании, ни о числе прочитанных канонов и совершенных поклонов, но об элементарных проявлениях нашей человечности: сострадании, заботе.
Не будем спешить с выводами. Уверены ли мы в том, что это на самом деле всё, о чем нас спросит Господь? Противоречит ли утонченная метафизика и аскетика Византии первоначальной простоте евангельской веры? И действительно ли так проста благая весть? Для чего даются контуры, прориси метафизики внутритроичных отношений в Евангелии от Иоанна? В чем разница между путями Марии и Марфы? Почему недостаточно веры богатого юноши? К кому обращены заповеди о посте и молитве? И только ли Христос уходит в пустыню?
Если мы отказываемся от Лествичника и Паламы, то мы непоследовательны. Вначале нужно отказаться от Ветхого Завета с его разбиваемыми о камень младенцами и загадочным Богом Моисея и Иова. Затем признать неожиданный Логос греческого любомудрия в Евангелии от Иоанна поздней вставкой, «острой эллинизацией» христианства. После попрощаться с апостолом Павлом, апостольскими мужами и апологетами.
Подобное избирательное отношение к Преданию возникло не в XXI веке. Еще авва Дорофей писал о неизвестном иноке:
«Сначала, если кто из братии говорил ему что-либо, он уничижал каждого и возражал: “Что значит такой-то? Нет никого (достойного), кроме Зосимы и подобного ему”. Потом начал и сих осуждать и говорить: “Нет никого (достойного), кроме Макария”. Спустя немного, начал говорить: “Что такое Макарий? Нет никого (достойного), кроме Василия и Григория”. Но скоро начал осуждать и сих, говоря; “Что такое Василий? И что такое Григорий? Нет никого (достойного), кроме Петра и Павла”. Я говорил ему: “Поистине, брат, ты скоро и их станешь уничижать”. И поверьте мне, чрез несколько времени он начал говорить: “Что такое Петр? И что такое Павел? Никто ничего не значит, кроме Святой Троицы”. Наконец возгордился он и против самого Бога, и таким образом лишился ума».
Логика неизвестного инока предвосхищает логику протестантизма с его утопическим проектом вытеснения исторического опыта. Неудивительно, что сегодня мифической «эллинизации» христианства может противостоять реальная протестантизация православия.
Мир устал от истории. С историей прощаются. Кто-то пророчествует о ее конце, кто-то с ней борется (вспомним виртуальные миры «Матрицы» братьев Вачовски, «новую хронологию»). Для православного христианина история не только вызов, но и Божий дар.
Величайшая тайна мира – тайна длительности. Если мир длится, деятельность потомков Адама человека несводима к заботе о спасении, к ответу о своих добрых делах. Человек исторический призван к творческому освоению жизненного пространства, возделыванию своего сада.
Соответственно и жизнь в традиции, хранение Предания нельзя отождествлять с механическим воспроизведением прошлого. «Се творю всё новое» – говорит Господь (Откр. 21:5). Новым была эллинизация христианства. Новое создавали и авторы великопостного богослужения, и Лествичник, и Палама. Нового ждет наше время.
Но и ветхое наследие Церкви не исчезло навсегда, не кануло в Лету. Церковная жизнь свидетельствует о вечной памяти, о неисчезающем вечном настоящем. Так, в литургическом символе прошлое не преодолевается, но соединяется с сегодняшним днем.
Церкви, согласно священномученику Сергию Мечеву, «не свойственно говорить: „Давайте вспомним, как это было – как родился Христос, как был крещен, как преобразился, распят, предан и погребен был Господь“. <…> Церковь говорит иное: „Днесь благоволения Божия предображение…“, „Днесь Дева вводится во храм“, „Ныне вся исполнишася света, небо же и земля, и преисподняя: да празднует убо вся тварь востание Христово, в Нем же утверждается“, – говорит пасхальный канон. Днесь, а не когда-то тогда, нет, в это время, в эту минуту, когда совершается богослужение. Это дерзновение Церковь имеет потому, что в самой себе она есть не временная, а вечная, она вне мира, выше его, она премирна».
Одна и та же Тайная Вечеря, совершенная две тысячи лет назад в Иудее, запечатленная в литургических символах Византии, сегодня не просто повторяется, но актуализируется в Москве, Токио и Париже.
Церковная история символична. Ее опыт показывает, что ветхое и новое не противостоят друг другу. Отношения прошлого и настоящего скорее можно описать как взаимопроникновение (перихорезис). Ветхое присутствует в новом, новое, пророческое, – в ветхом. Быть историческим существом, а христианин призван быть историческим существом, означает быть пророком. Пророки, как мы помним из истории, не только свидетельствовали о грядущем, но и хранили традицию.
Неудивительно, что столь разные христианские мыслители, как отец Георгий Флоровский, Ганс Кюнг и Карл Барт, видели в отцах Церкви современников XX века. Отец Георгий призывал идти «вперед – к Отцам», Ганс Кюнг – идти вперед вместе с отцами. Последними словами Барта были следующие: «“Бог не Бог мертвых, но Бог живых”. “В Нем все живы” – от апостолов до отцов позавчерашнего и вчерашнего дня».
Разделяя пророческую боль приснопоминаемого отца Александра Шмемана об «историческом кризисе православия», хотелось бы подчеркнуть: если для отца Александра одним из главных симптомов кризиса является «надрывный уход каждого – будь то к «Отцам», будь то к Типикону…» (запись от 19 января 1974 года), то для нас точно таким же симптомом является надрывный уход отца Александра от Типикона и отцов. Утопии патристического противопоставляется утопия изначальной простоты христианства.
Предание Церкви, конечно, несводимо ни к исихазму, ни к евхаристической экклесиологии. Но какие представления о предназначении человека нужно иметь, чтобы ограничить деятельность христианина доброделанием? Нужно ли противопоставлять умно-сердечное делание посещению больного, размышления о различении сущности и энергии – заботе о нуждающихся? Не о подобных ли ситуациях Господь сказал: «…Сие надлежало делать, и того не оставлять» (Мф 23:23)?
Быть христианином – быть человеком историческим, восстанавливать связь времен. Жители XXI века, мы можем допустить разумные сокращения в великопостном богослужении, но сохранить его структуру. Поставить для желающих лавочки в храме, но читать опускаемые псалмы, не думая о ногах прихожан. Мы многое потеряем, если не найдем свои ключи к писаниям Паламы, отдадим «Добротолюбие» патрологам, а православие будем узнавать из «Писем Баламута» или «Флавиана».
Великий пост снова и снова призывает нас к спасению всерьез, к осознанию себя как причастника истории. Призывает устремиться вперед – к отцам, вперед вместе с отцами. Григорий Сковорода учил: «Берешь вершину – получишь середину». Человек исторический воспринимает святителя Григория Паламу, преподобных Андрея Критского, Иоанна Лествичника и Марию Египетскую как своих современников, соучастников в Божьем творчестве, свидетелей непреходящей новизны христианства.
Причащаясь их жизни и трудам, мы причащаемся реальности, в которой различие настоящего и прошлого одновременно актуально и неактуально. Прощаясь с ними, мы прощаемся не с устаревшими формами культуры, но с собой как многомерными историческими существами. Кто я или что я без Великого покаянного канона, паламитских «Триад» и «Лествицы»? Не является ли простота добрых дел, забывшая или вытеснившая смелые византийские метафоры, тонкую аскетическую психологию и головокружительное патристическое умозрение, простотой, которая хуже воровства?
Начнем с молитвы: исполнение богослужебного устава в полном объеме в XXI веке невозможно. Для продолжительных великопостных служб необходимы не только подготовленные чтецы и певчие, но и подготовленные молитвенники. Сама длительность богослужения не способствует сосредоточенности ума и сердца. Обычно во время первой седмицы человек молится ногами.
Святитель Григорий Палама
Вторая неделя посвящена святителю Григорию Паламе. Наследие греческого святого изучают в основном патрологи, и далеко не все из православных ученых готовы признать паламизм адекватным выражением православного Предания. Простонародному благочестию Палама неизвестен. Умным деланием, защитником которого был святой, сегодня пугают и неофитов, и испытанных прихожан. Найти приходского священника или монастырского наставника, знающего, например, как правильно соединить чтение Иисусовой молитвы с дыханием, практически невозможно.
Преподобный Иоанн Лествичник. Прямое следование его замечательным наставлениям ведет к обороту на себя и к прелести как итогу непрестанного самокопания. А темница, о которой рассказывается в «Лествице», сегодня неприятно удивляет даже иноков.
Житие преподобной Марии Египетской вообще соблазн в квадрате. Одних смущает описание жизни Марии до обращения, других – после.
Очевидно, что великопостная аскетическая проповедь обращена исключительно к инокам, инокам былых времен, не знакомым с интернетом и мобильной связью. Причем, чтобы достигнуть обетованной земли трезвого сосредоточенного подвига, недостаточно и 40 лет духовного странствования.
Возникает соблазн заявить, что испытанные временем формы сегодня лишены животворного содержания, традиция рискует превратиться в музей византийской культуры. Впору говорить о реформации, деконструкции. И уже говорят. Недаром дневники отца Александра Шмемана, вопиющие о несоответствии византийской формы современному содержанию мира, нашли такой отклик в России. Пастыри и пасомые, иноки и миряне признаются в том, что отцу Александру удалось выговорить их сокровенные переживания и чаяния о новой Церкви.
Преподобный Иоанн Лествичник
Критики византийского наследия в Православной Церкви вспоминают также, что в евангельском чтении о Страшном Суде, предваряющем Великий Пост, Господь не спрашивает ни о различении сущности и энергии, ни об умно-сердечном делании, ни о числе прочитанных канонов и совершенных поклонов, но об элементарных проявлениях нашей человечности: сострадании, заботе.
Не будем спешить с выводами. Уверены ли мы в том, что это на самом деле всё, о чем нас спросит Господь? Противоречит ли утонченная метафизика и аскетика Византии первоначальной простоте евангельской веры? И действительно ли так проста благая весть? Для чего даются контуры, прориси метафизики внутритроичных отношений в Евангелии от Иоанна? В чем разница между путями Марии и Марфы? Почему недостаточно веры богатого юноши? К кому обращены заповеди о посте и молитве? И только ли Христос уходит в пустыню?
Если мы отказываемся от Лествичника и Паламы, то мы непоследовательны. Вначале нужно отказаться от Ветхого Завета с его разбиваемыми о камень младенцами и загадочным Богом Моисея и Иова. Затем признать неожиданный Логос греческого любомудрия в Евангелии от Иоанна поздней вставкой, «острой эллинизацией» христианства. После попрощаться с апостолом Павлом, апостольскими мужами и апологетами.
Подобное избирательное отношение к Преданию возникло не в XXI веке. Еще авва Дорофей писал о неизвестном иноке:
«Сначала, если кто из братии говорил ему что-либо, он уничижал каждого и возражал: “Что значит такой-то? Нет никого (достойного), кроме Зосимы и подобного ему”. Потом начал и сих осуждать и говорить: “Нет никого (достойного), кроме Макария”. Спустя немного, начал говорить: “Что такое Макарий? Нет никого (достойного), кроме Василия и Григория”. Но скоро начал осуждать и сих, говоря; “Что такое Василий? И что такое Григорий? Нет никого (достойного), кроме Петра и Павла”. Я говорил ему: “Поистине, брат, ты скоро и их станешь уничижать”. И поверьте мне, чрез несколько времени он начал говорить: “Что такое Петр? И что такое Павел? Никто ничего не значит, кроме Святой Троицы”. Наконец возгордился он и против самого Бога, и таким образом лишился ума».
Логика неизвестного инока предвосхищает логику протестантизма с его утопическим проектом вытеснения исторического опыта. Неудивительно, что сегодня мифической «эллинизации» христианства может противостоять реальная протестантизация православия.
Мир устал от истории. С историей прощаются. Кто-то пророчествует о ее конце, кто-то с ней борется (вспомним виртуальные миры «Матрицы» братьев Вачовски, «новую хронологию»). Для православного христианина история не только вызов, но и Божий дар.
Величайшая тайна мира – тайна длительности. Если мир длится, деятельность потомков Адама человека несводима к заботе о спасении, к ответу о своих добрых делах. Человек исторический призван к творческому освоению жизненного пространства, возделыванию своего сада.
Соответственно и жизнь в традиции, хранение Предания нельзя отождествлять с механическим воспроизведением прошлого. «Се творю всё новое» – говорит Господь (Откр. 21:5). Новым была эллинизация христианства. Новое создавали и авторы великопостного богослужения, и Лествичник, и Палама. Нового ждет наше время.
Но и ветхое наследие Церкви не исчезло навсегда, не кануло в Лету. Церковная жизнь свидетельствует о вечной памяти, о неисчезающем вечном настоящем. Так, в литургическом символе прошлое не преодолевается, но соединяется с сегодняшним днем.
Церкви, согласно священномученику Сергию Мечеву, «не свойственно говорить: „Давайте вспомним, как это было – как родился Христос, как был крещен, как преобразился, распят, предан и погребен был Господь“. <…> Церковь говорит иное: „Днесь благоволения Божия предображение…“, „Днесь Дева вводится во храм“, „Ныне вся исполнишася света, небо же и земля, и преисподняя: да празднует убо вся тварь востание Христово, в Нем же утверждается“, – говорит пасхальный канон. Днесь, а не когда-то тогда, нет, в это время, в эту минуту, когда совершается богослужение. Это дерзновение Церковь имеет потому, что в самой себе она есть не временная, а вечная, она вне мира, выше его, она премирна».
Одна и та же Тайная Вечеря, совершенная две тысячи лет назад в Иудее, запечатленная в литургических символах Византии, сегодня не просто повторяется, но актуализируется в Москве, Токио и Париже.
Церковная история символична. Ее опыт показывает, что ветхое и новое не противостоят друг другу. Отношения прошлого и настоящего скорее можно описать как взаимопроникновение (перихорезис). Ветхое присутствует в новом, новое, пророческое, – в ветхом. Быть историческим существом, а христианин призван быть историческим существом, означает быть пророком. Пророки, как мы помним из истории, не только свидетельствовали о грядущем, но и хранили традицию.
Неудивительно, что столь разные христианские мыслители, как отец Георгий Флоровский, Ганс Кюнг и Карл Барт, видели в отцах Церкви современников XX века. Отец Георгий призывал идти «вперед – к Отцам», Ганс Кюнг – идти вперед вместе с отцами. Последними словами Барта были следующие: «“Бог не Бог мертвых, но Бог живых”. “В Нем все живы” – от апостолов до отцов позавчерашнего и вчерашнего дня».
Разделяя пророческую боль приснопоминаемого отца Александра Шмемана об «историческом кризисе православия», хотелось бы подчеркнуть: если для отца Александра одним из главных симптомов кризиса является «надрывный уход каждого – будь то к «Отцам», будь то к Типикону…» (запись от 19 января 1974 года), то для нас точно таким же симптомом является надрывный уход отца Александра от Типикона и отцов. Утопии патристического противопоставляется утопия изначальной простоты христианства.
Предание Церкви, конечно, несводимо ни к исихазму, ни к евхаристической экклесиологии. Но какие представления о предназначении человека нужно иметь, чтобы ограничить деятельность христианина доброделанием? Нужно ли противопоставлять умно-сердечное делание посещению больного, размышления о различении сущности и энергии – заботе о нуждающихся? Не о подобных ли ситуациях Господь сказал: «…Сие надлежало делать, и того не оставлять» (Мф 23:23)?
Быть христианином – быть человеком историческим, восстанавливать связь времен. Жители XXI века, мы можем допустить разумные сокращения в великопостном богослужении, но сохранить его структуру. Поставить для желающих лавочки в храме, но читать опускаемые псалмы, не думая о ногах прихожан. Мы многое потеряем, если не найдем свои ключи к писаниям Паламы, отдадим «Добротолюбие» патрологам, а православие будем узнавать из «Писем Баламута» или «Флавиана».
Великий пост снова и снова призывает нас к спасению всерьез, к осознанию себя как причастника истории. Призывает устремиться вперед – к отцам, вперед вместе с отцами. Григорий Сковорода учил: «Берешь вершину – получишь середину». Человек исторический воспринимает святителя Григория Паламу, преподобных Андрея Критского, Иоанна Лествичника и Марию Египетскую как своих современников, соучастников в Божьем творчестве, свидетелей непреходящей новизны христианства.
Причащаясь их жизни и трудам, мы причащаемся реальности, в которой различие настоящего и прошлого одновременно актуально и неактуально. Прощаясь с ними, мы прощаемся не с устаревшими формами культуры, но с собой как многомерными историческими существами. Кто я или что я без Великого покаянного канона, паламитских «Триад» и «Лествицы»? Не является ли простота добрых дел, забывшая или вытеснившая смелые византийские метафоры, тонкую аскетическую психологию и головокружительное патристическое умозрение, простотой, которая хуже воровства?
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
