От лица столицы: благодарная Москва - своим святителям
Путешествуя по воображаемой Аллее церковной славы, разглядываю мраморные статуи. Всё это мои давние знакомцы. Но что же кроется под этими митрами, саккосами, дорогой парчой византийского шитья? Что объединило этих пастырей и поставило служению одного и того же сюзерена – мне?
Вот первая статуя. Окладистая борода святителя серебрится благородной сединой, в статном его образе величие соседствует со смирением. Какая тайна скрыта в этом маститом старце? Что заставило его преемников с благоговением оборачиваться в сторону его могилы, желая испросить благословение на всякое благое дело? Взоры святителя опущены долу и молчат о том, что должно было открыться ему в тот момент, когда он решился перенести митрополичью кафедру в провинциальный городишко под властью Даниилова сына…
Ты полюбил меня и избрал меня из прочих, когда я была мала и невзрачна, когда не украшали меня, подобно жемчужным ожерельям, вереницы белокаменных соборов. Позднее, когда пришли ко мне стать и величавое сознание собственного достоинства, всякий готов был любить меня, но, помня об этой первой бескорыстной любви, я положила твое имя в основание своего духовного фундамента, и тот чудотворный строитель, который отверг мои красоты и ушел из моих пределов в северную полночь, покидая, взял твое славное имя вослед.
Мысленному взору представляется видение, явленное верующему люду в день погребения святителя: в то время как видимые останки архипастыря покоились на погребальном одре, душа архиерея таинственно восставала с места упокоения и благословляла осиротевшую паству по обе стороны от одра: «Бых всем вся, да поне некия спасу».
Напротив святителя Петра возвышается другой старец, его зовут Алексий. Кто-то представляет его молодым иноком на клиросе во время будничной утрени:
С Крестителем Предтечею
И старшим братом Сергия
Там кир Алексий пением
В Москве, счастливой встречею,
Восторг Богоявления
И ветхий Октоих
Делили на троих…
Однако здесь он изображен старцем перед иконой Одигитрии в тот час, когда князь и бояре московские обратили на него полные упования глаза.
«Господи, Ты веси, яко плоть и кровь чудес не творит, и тщеславные надежды не пользуют ничесо же… И не слышно, чтобы человек грешный отверзал очи, замкнутые Тобою. Когда же самонадеянная молитва моя будет посрамлена, а Тайдула пребудет во мраке и сени смертней, хан прикажет предать меня позорной смерти, как предавал многих до меня… Что же? Бежать? Но куда? За Волгу? В непроходимые пустыни?» – так размышлял святитель Алексий в роковой для него час неотвратимого выбора, но в тот момент, когда боязливые сомнения стали одолевать душу митрополита, я, Москва, напомнила ему, что пастырь добрый душу полагает за овцы…
Как полагает ее святитель Филипп.
Скорби исполнилось мое сердце, когда ты, Филипп, ушел из моих пределов в сторону студеного моря, хотя и не было о ту пору равной мне по величию и богатству… Но ты променял меня не на славу и дорогие одеяния – иноческая власяница и поденный изнурительный труд ждали тебя в обители Соловецких чудотворцев. Так! И я ли не знала твоего великодушия и прямого благородства! Простишь ли мне ревнивое желание вернуть тебя обратно? Знал ли ты, что в тот момент, когда всечестный Макарий оставил вдовствовать митрополию и бесовские силы стали смущать государя, внушая ему губительную мысль о необходимости разделить царство… я, я внушала ему, что единственный, кто достоин прийти на смену почившему святителю, – ты, игумен Соловецкий, кладовая монашеских добродетелей и истовый носитель всех боярских достоинств, способный войти в его государственные планы, славная отрасль рода Колычевых?.. И что же? Однажды утром морозного декабрьского дня Тверь, эта поверженная мною соперница, отправила мне в бессильной злобе невозможного реванша следующее послание из стен Отроча монастыря:
Пора, душа! Вставай, душа, с полатей,
Уж краткий сон вкусила в серой мгле.
О Герман, о Зосима, о Савватий,
Молитесь этот вечер обо мне.
Там, в море Белом, ветрами носимый,
Корабль черный мчится в серой мгле.
О Герман, о Савватий, о Зосима,
Молитесь этой ночью обо мне.
Я вспомнил август, храм Преображенья
И первые по постриге года…
Но как остановлю воображенье?!
Темницы нет: туда, туда, туда!
Вот я игумен, каждого из братий
В уме перебираю имена:
Антоний, Савва, Иов, Прокл, Игнатий…
И вы теперь молитесь за меня!
Зосимы и Савватия иконка
В углу моем задумчиво стоит.
«Помолимся за нашего овчонка,
– Им Герман кроткий тихо говорит. –
Помолимся, торопится Малюта,
Я слышу стук коня его копыт,
Он рыщет по пути, как скимен лютый…
В опасности Филипп митрополит!»
Гробовым молчанием ответила я на этот упрек, преклоняя колена сердца перед подвигом нового страстотерпца. В тот момент прозрела я скорое явление в своих недрах нового мужа желаний духовных.
Поляки заточили тебя, Гермоген, в Чудовом монастыре тогда, когда ополчение русских людей, созванных тобою, подошло к моим стенам и осадило меня, захваченную иноверцами, поруганную и униженную как никогда раньше. Что стоило тебе, изнемогающему от голода, старости и болезней, подписать воззвание отказаться от освободительной борьбы? Когда царствующий дом был разорен, когда шапка Мономаха гуляла по недостойным головам и семибоярское бесстыдство не знало границ, ты и подобный тебе архимандрит Дионисий своим непререкаемым авторитетом могли поднять народ на борьбу… Ты же мог своим архипастырским словом распустить собранное ополчение.
В Москве большая перемена:
Сел ксёндз на месте Гермогена.
С ним Ватикан и жребий пестрый,
И Mater Boska, Brama Ostra…
С каким горестным презрением смотрел ты на Филарета, названного Тушинским патриархом, в лагере Лжедмитрия II! Так. Иезуитский нрав дерзкой шляхты не удостоил тебя даже палача Малюты: пока Филарет патриаршествовал в воровском стане, ты умирал медленно и в страданиях, лишенный сочувственного участия благоговейной паствы, и только я внимала твоему мучительному исповедованию и благословляла твой последний вздох.
И наконец ты, Тихон, крайний, но не последний, получивший патриаршество в годину лютых гонений и начала непримиримой схватки с воинствующим безбожием… Твой пример и твои слова, призвавшие богоспасаемую паству к подвигу мученического исповедания, вдохнули стойкость и мужество в тысячи монахов и мирян, в сотни пресвитеров, отдавших свои жизни за Христа в 20-е и 30-е годы XX века. Ты встречал их светоносные души при входе в Царствие Небесное, ты благословлял их своим архипастырским благословением, ты вводил их в небесные чертоги!
Теперь, когда спросят у меня о том, чем оправдаю я себя перед лицом Всевышнего Судии, когда предстанет мой ангел, ангел, данный каждому из городов, пред лицом Владыки Духов и Царь Небесный станет истязать благое и дурное, содеянное во мне и мной, я укажу на Собор святителей Московских и дам слово им. Тогда верую, что Творец неба и земли даст и мне, осеняемой крестами моих церквей и часовен, мой скромный удел в благословенной земле кротких.
Вот первая статуя. Окладистая борода святителя серебрится благородной сединой, в статном его образе величие соседствует со смирением. Какая тайна скрыта в этом маститом старце? Что заставило его преемников с благоговением оборачиваться в сторону его могилы, желая испросить благословение на всякое благое дело? Взоры святителя опущены долу и молчат о том, что должно было открыться ему в тот момент, когда он решился перенести митрополичью кафедру в провинциальный городишко под властью Даниилова сына…
Ты полюбил меня и избрал меня из прочих, когда я была мала и невзрачна, когда не украшали меня, подобно жемчужным ожерельям, вереницы белокаменных соборов. Позднее, когда пришли ко мне стать и величавое сознание собственного достоинства, всякий готов был любить меня, но, помня об этой первой бескорыстной любви, я положила твое имя в основание своего духовного фундамента, и тот чудотворный строитель, который отверг мои красоты и ушел из моих пределов в северную полночь, покидая, взял твое славное имя вослед.
Мысленному взору представляется видение, явленное верующему люду в день погребения святителя: в то время как видимые останки архипастыря покоились на погребальном одре, душа архиерея таинственно восставала с места упокоения и благословляла осиротевшую паству по обе стороны от одра: «Бых всем вся, да поне некия спасу».
Напротив святителя Петра возвышается другой старец, его зовут Алексий. Кто-то представляет его молодым иноком на клиросе во время будничной утрени:
С Крестителем Предтечею
И старшим братом Сергия
Там кир Алексий пением
В Москве, счастливой встречею,
Восторг Богоявления
И ветхий Октоих
Делили на троих…
Однако здесь он изображен старцем перед иконой Одигитрии в тот час, когда князь и бояре московские обратили на него полные упования глаза.
«Господи, Ты веси, яко плоть и кровь чудес не творит, и тщеславные надежды не пользуют ничесо же… И не слышно, чтобы человек грешный отверзал очи, замкнутые Тобою. Когда же самонадеянная молитва моя будет посрамлена, а Тайдула пребудет во мраке и сени смертней, хан прикажет предать меня позорной смерти, как предавал многих до меня… Что же? Бежать? Но куда? За Волгу? В непроходимые пустыни?» – так размышлял святитель Алексий в роковой для него час неотвратимого выбора, но в тот момент, когда боязливые сомнения стали одолевать душу митрополита, я, Москва, напомнила ему, что пастырь добрый душу полагает за овцы…
Как полагает ее святитель Филипп.
Скорби исполнилось мое сердце, когда ты, Филипп, ушел из моих пределов в сторону студеного моря, хотя и не было о ту пору равной мне по величию и богатству… Но ты променял меня не на славу и дорогие одеяния – иноческая власяница и поденный изнурительный труд ждали тебя в обители Соловецких чудотворцев. Так! И я ли не знала твоего великодушия и прямого благородства! Простишь ли мне ревнивое желание вернуть тебя обратно? Знал ли ты, что в тот момент, когда всечестный Макарий оставил вдовствовать митрополию и бесовские силы стали смущать государя, внушая ему губительную мысль о необходимости разделить царство… я, я внушала ему, что единственный, кто достоин прийти на смену почившему святителю, – ты, игумен Соловецкий, кладовая монашеских добродетелей и истовый носитель всех боярских достоинств, способный войти в его государственные планы, славная отрасль рода Колычевых?.. И что же? Однажды утром морозного декабрьского дня Тверь, эта поверженная мною соперница, отправила мне в бессильной злобе невозможного реванша следующее послание из стен Отроча монастыря:
Пора, душа! Вставай, душа, с полатей,
Уж краткий сон вкусила в серой мгле.
О Герман, о Зосима, о Савватий,
Молитесь этот вечер обо мне.
Там, в море Белом, ветрами носимый,
Корабль черный мчится в серой мгле.
О Герман, о Савватий, о Зосима,
Молитесь этой ночью обо мне.
Я вспомнил август, храм Преображенья
И первые по постриге года…
Но как остановлю воображенье?!
Темницы нет: туда, туда, туда!
Вот я игумен, каждого из братий
В уме перебираю имена:
Антоний, Савва, Иов, Прокл, Игнатий…
И вы теперь молитесь за меня!
Зосимы и Савватия иконка
В углу моем задумчиво стоит.
«Помолимся за нашего овчонка,
– Им Герман кроткий тихо говорит. –
Помолимся, торопится Малюта,
Я слышу стук коня его копыт,
Он рыщет по пути, как скимен лютый…
В опасности Филипп митрополит!»
Гробовым молчанием ответила я на этот упрек, преклоняя колена сердца перед подвигом нового страстотерпца. В тот момент прозрела я скорое явление в своих недрах нового мужа желаний духовных.
Поляки заточили тебя, Гермоген, в Чудовом монастыре тогда, когда ополчение русских людей, созванных тобою, подошло к моим стенам и осадило меня, захваченную иноверцами, поруганную и униженную как никогда раньше. Что стоило тебе, изнемогающему от голода, старости и болезней, подписать воззвание отказаться от освободительной борьбы? Когда царствующий дом был разорен, когда шапка Мономаха гуляла по недостойным головам и семибоярское бесстыдство не знало границ, ты и подобный тебе архимандрит Дионисий своим непререкаемым авторитетом могли поднять народ на борьбу… Ты же мог своим архипастырским словом распустить собранное ополчение.
В Москве большая перемена:
Сел ксёндз на месте Гермогена.
С ним Ватикан и жребий пестрый,
И Mater Boska, Brama Ostra…
С каким горестным презрением смотрел ты на Филарета, названного Тушинским патриархом, в лагере Лжедмитрия II! Так. Иезуитский нрав дерзкой шляхты не удостоил тебя даже палача Малюты: пока Филарет патриаршествовал в воровском стане, ты умирал медленно и в страданиях, лишенный сочувственного участия благоговейной паствы, и только я внимала твоему мучительному исповедованию и благословляла твой последний вздох.
И наконец ты, Тихон, крайний, но не последний, получивший патриаршество в годину лютых гонений и начала непримиримой схватки с воинствующим безбожием… Твой пример и твои слова, призвавшие богоспасаемую паству к подвигу мученического исповедания, вдохнули стойкость и мужество в тысячи монахов и мирян, в сотни пресвитеров, отдавших свои жизни за Христа в 20-е и 30-е годы XX века. Ты встречал их светоносные души при входе в Царствие Небесное, ты благословлял их своим архипастырским благословением, ты вводил их в небесные чертоги!
Теперь, когда спросят у меня о том, чем оправдаю я себя перед лицом Всевышнего Судии, когда предстанет мой ангел, ангел, данный каждому из городов, пред лицом Владыки Духов и Царь Небесный станет истязать благое и дурное, содеянное во мне и мной, я укажу на Собор святителей Московских и дам слово им. Тогда верую, что Творец неба и земли даст и мне, осеняемой крестами моих церквей и часовен, мой скромный удел в благословенной земле кротких.
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
