Блистать и купаться в славе для человека естественно
Как вышло, что наша земная слава — лишь суррогат той, которую Христос приоткрыл ученикам в Преображении, и почему желать ее — нормально и правильно — рассказывает протоиерей Игорь Прекуп.
Преображение – слово, которое пробуждает множество образов. Конечно, кроме того, что мы вспоминаем о самом празднике, и еще хорошо, если в его церковном смысле, со всеми подобающими ассоциациями, а не только как о «яблочном спасе».
Из Евангелия мы знаем, что, когда Господь поднялся на гору помолиться с несколькими учениками – апостолами Петром, Иаковом и Иоанном – Он «преобразился перед ними» (Мк. 9: 2), «и просияло лице Его, как солнце» (Мф. 17: 2), «вид лица Его изменился и одежда Его сделалась белою, блистающею» (Лк. 9: 29).И явление чудного нетварного света и Его беседа с Илией и Моисеем – это все было ради укрепления апостолов в вере. Приоткрыл Свою славу, насколько они смогли воспринять ее, «приоткрыл, насколько Ему было угодно, немного Свое Божество, и показал таинникам обитающего в Нем Бога» (свт. Иоанн Златоуст), просияв светом «крестной любви, жертвенной любви» (митр. Антоний Сурожский), чтобы они не ослабели во время скорби.
«На горе преобразился еси, и якоже вмещаху ученицы Твои, славу Твою, Христе Боже, видеша: да егда Тя узрят распинаема, страдание убо уразумеют вольное, мирови же проповедят, яко Ты еси воистинну Отчее сияние» (кондак Праздника).
Ну раньше крикнули бы «ура!» и захлопали бы в ладоши, а теперь машинально крестимся и говорим: «слава богу» (именно так, со строчной «б», потому что о Боге в этот момент не думаем, не благодарим Его, а просто используем это словосочетание для словесного выражения эмоционального удовлетворения от услышанного или увиденного).
Слово это нам хорошо знакомо. И связанное с ним чувство. То самое чувство, которое возникает в душе, когда о нас хорошо подумали, высоко оценили (ну, наконец-то!), объявили о нас во всеуслышание (а еще лучше, если во всеувидение) и «тайное стало явным», светильник наш, до того находившийся под спудом, наконец занял свое заслуженное место на подсвечнике, светит всем…
Если это чувство кому-то неприятно, из этого вовсе не следует, что он прям-таки образец смирения, а гордость и тщеславие ему чужды. Можно было бы так подумать, если бы он проявил полное равнодушие к похвалам и порицаниям, да и то был бы повод предположить гордыню высшей пробы, когда человек настолько самодостаточен, что ему абсолютно безразлично мнение других, честь и бесчестие.
Но если человек еще и начинает раздражаться, когда его хвалят и прославляют, это, скорее, говорит о том, что в нем раздувается тщеславие, которое он вполне справедливо расценивает, как порок, но порочным себя видеть кому охота?..
Пока это чувство сидело себе тихесенько, был повод хорошо о себе думать: вот, дескать, какой я скромный.А тут взяли и спровоцировали во мне эту похоть славы, и как мне теперь к себе относиться? Как мне теперь гордиться своим смирением?! Мне же нужны какие-то веские основания, а я грамотный, я ведь знаю, что гордость и тщеславие перечеркивают все достижения!
Так-то я мог потихоньку собой гордиться и как бы этого не замечать, или истолковывать гордость, как просто самоуважение, чувство собственного достоинства, и незаметно от себя же ее подпитывать, а теперь, когда она возбужденно рвется наружу, как мне быть со своей самооценкой – она же страдает, самооценка моя! Где мое мытарево покаяние и смирение, которыми я все это время наслаждался?
Хвалящие меня дразнят моего внутреннего зверя тщеславия, и он предстает (если бы только моему взору!) во всем своем безобразии… обличая мое безобразие. Вот я и злюсь на тех, кто меня хвалит: ничего нового мне обо мне же не сообщили, только дали повод усомниться в полноценности своего «облико спиритуале». Это они нарочно, чтобы обличить меня в тщеславии, очернить и выставить голым!!!
А за неимением этой славы, и не горя желанием трудиться ради собирания ее драгоценных камней, мы это присущее нашей природе желание направляем на стяжание фальшивок мира сего.
Сияние славы Божией, сияние света благодати Духа Святого, окружавшей их тела и свидетельствовавшей об их единстве в Боге и с Богом – вот, что присуще человеку от природы. Но он этого лишился, когда послушался совета лукавого и отпал от Бога через грех, а отпав от Бога, отпал и от жизни вечной, от жизни в Нем, а отпадение от жизни – это смерть.
То есть, согрешив, человек умер духовно, видимым признаком чего стала утрата славы Божией, обнажение от благодати – лишение свидетельства основного признака сущности человеческого достоинства: богоподобия (образ Божий в нас неизгладим, но он был попран в грехопадении).
Вот происхождение стыда наготы. Не в самом покрове дело – утрата облекавшей их тела славы была свидетельством утраты Духа Божия, свидетельством разрушения внутреннего единства человеческого естества и зарождения в природе человека «иного закона» (Рим. 7: 22–25).
Человек внешне стал, как прочие животные. Ну и что с того, что двуногий, ну интеллект побольше, но главного, что его отличало от животных – Духа Святого – в нем уже не стало.К тому же он, вследствие наступившей смерти духовной, стал и физически смертен, хоть и с отсрочкой.
С тех пор слава земная, человеческая – это своего рода суррогат той славы, которая была у наших прародителей от сотворения – то, что у человека было в раю, то, что он, будучи еще там, утратил и что не взыскал вовремя покаянием (сколько ему Господь в этом ни помогал до удаления из рая).
И стремление к славе – это, во-первых, естественное стремление к общению, во-вторых, это попытка компенсировать свою смертность возможностью пережить самого себя в людской памяти, а в-третьих, это суррогатное удовлетворение потребности в истинной славе, которая от Бога и возможна для человека только в единении с Ним, для чего мало креститься, надо еще облечься во Христа (Гал. 3: 27). А суррогат опасен и вреден тем, что перебивает желание подлинного, создает иллюзию подлинности, что в духовной жизни чревато погибелью.
Помните в фильме А. Роу «Огонь, вода и медные трубы» частушки, исполняемые Кощеем и его прихвостнями? Там расчудесные слова есть: «Славушка, славушка, сладкая отравушка!». И нечисть знает, о чем поет.
Это торжество известности, в котором все приглашаются участвовать на строго-добровольной основе (если кто помнит, что это такое); это сияние, которое исходит от предмета почитания и отражается от тех, кто положительно откликается на призыв. Вот, сияют и те, кто разделяет прославление – все залито светом!
М-да… Как-то не получается совсем уж безоценочно и неэмоционально. Ну, а как же еще, если это сияние, так прекрасно поэтически воплощенное во многих талантливейших песнях советской эпохи, – то самое, о котором сказано, что «…сам сатана принимает вид Ангела света. А потому не великое дело, если и служители его принимают вид служителей правды» (2 Кор. 11: 14–15)?
Так что же, слава мира сего – дело исключительно сатанинское и ничего естественного в ней нет? Ну, почему же? То, что известность, значимость для большого числа людей высоко ценится – это естественно.
Другое дело, что на блеске и сиянии паразитирует грех – так это обычное дело.В стремлении быть известным и уважаемым нет ничего противоестественного, хотя бы потому, что оно связано с естественной потребностью в общении с себе подобными. И к этой природной потребности, как и ко всему естественному в человеке, «приразился» грех.
Со стороны это может выглядеть, как переливание из пустого в порожнее, болтовня, сюсюканье, мурлыкание – так, ни о чем. Да, бывает и так, что это общение не более, чем праздное времяпрепровождение. А бывает, что под покровом ничего, казалось бы, не значащих слов, банальных фраз, междометий происходит эмоционально насыщенное общение, а слова – это просто оболочки словесно невыразимых смыслов, которыми обмениваются души «болтающих».
Теперь представим, что один человек становится известным за пределами привычного ему круга родных и знакомых, для которых он значим. Их отношение для него тоже очень важно, он это ценит, но теперь он «попал на TV», и благодаря зомбоящику его увидели еще и те люди, которые о его существовании до этого понятия не имели.
И неважно, что он попал в составе массовки и никто его в кадре не заметил, кроме тех же друзей и родственников, да еще их знакомых, которым они с гордостью показывали «своего, попавшего на TV» – ну и пусть, потому что он не просто расширил круг тех, кому он известен, кто просто знает о его существовании, но он оказался на пьедестале – на том месте, с которого тебя видно издалека, и куда не каждого пускают, куда не каждому удается попасть.
Кадр в хронике – это не просто так: мелькнул на экране и все. Нет, это «увековечение».Ты будешь стареть, умрешь, а кадры с тобой будут храниться не в семейном альбоме только, но на пленке (диске или еще каком носителе информации), которую время от времени будут демонстрировать, и тебя будут видеть миллионы, пусть и не замечая, не выделяя из всех, но все равно – ты в поле зрения, ты в среде общения. И как бы победил свою смертность, тленность… Как бы.
А если человек еще и солирует в какой-то медийной роли? Актер или телекомментатор, или ведущий какой-то программы, например. Помните, как всю страну всколыхнуло убийство Влада Листьева? Казалось бы, откуда такое негодование в те годы, когда заказные убийства стали уже неотъемлемым фоном повседневности? А ведь очень многие так отреагировали, словно это было что-то из ряда вон: «На что́ он руку поднимал!..»
А ведь Листьев – не Пушкин, вроде? И дело не только в том, что популярная медийная персона становится чуть ли не членом семьи (а сколько таких семей было по стране!). Да, очень симпатичный человек, да, какой-то внутренне честный и, вероятно, именно из-за этого пострадавший, но хорошие, честные люди часто гибли в то время, кто от пуль, кто от несчастных неслучайных случаев – достаточно часто, чтобы просто пожалеть и его, как очередную жертву эпохи накопления капитала, и время от времени поминать добрым словом, ведь, действительно, в нем было что-то настоящее.
Но откуда такая реакция, словно совершилось какое-то из ряда вон выходящее кощунство, как будто остальное – так, рутина, а вот его убийца посягнул на святое святых? А оттуда, что Влад не просто был хорошим человеком, но он был значимой личностьюдля огромного количества людей.
По-своему, он, как положительная личность и как знаковая фигура эпохи, сам по себе уже был основанием надеяться и верить, что в эпоху перемен можно быть успешным (а успешность становится культовой ценностью мало-помалу уже в 70-е гг., тем более, в конце 80-х), оставаясь в то же время честным, не продажным человеком (другая культовая ценность, но уже минувшей эпохи; ценность, в состоятельность которой как-то вот, знаете, тоже многим хотелось верить).
Он был символом надежды. А человек-символ – это уже предмет культа. А Влад был символом чего-то светлого, с чем связывали свои надежды миллионы. И по этому символу…
Плохо, если вот это стремление к общению, вначале только косвенно связанное с достижением значимости в чьих-то глазах, перерождается в стремление к известности и чести как чествованию со стороны «почитателей таланта», в стремление к сияниюсреди людей, когда купание в славе мира сего становится самоцелью. Ведь слава эта уже не та, что в раю, не Божия, не святая, а суетная, пустая, тщетная, а потому и стремление к ней – тщеславие.
И подсаживается человек на свою славу, вернее, на страсть тщеславия, и, как всякий наркоман, становится, если не на все, то на многое способен, ради «дозы», ради постоянного доступа к ней. «Смотри, – предостерегает свт. Григорий Богослов, – чтобы не уловила тебя в обман суетная слава, – это западня для людей, недалеких умом».
Человеческой природе, тоскующей по истинной славе Божией, утраченной в грехопадении, естественно стремиться к хоть какому восполнению утраченного, к тому, чтобы славиться – блистать, светиться и светить, и воспринимать свой же свет, отражаемый теми, кому светишь.
Вопрос лишь в том, как удовлетворять эту жажду: припадать лишь к истинному Источнику, или, уступив естественной потребности, но не желая себя обременять поиском живой воды, «попить из копытца»? Хорошо, если внутреннее стремление к славе не становится дурно направленным и не вырождается в «душевный недуг, лукавую страсть» славолюбия, но, утверждаясь на фундаменте смирения, способствует формированию добродетельной личности, в которой мало-помалу начинает прославляться Господь. Но чаще, к сожалению, этого не происходит.
Стремящийся к славе человек обычно не обременяет себя основополагающей добродетелью, но искренность его намерений и жертвенность порой подкупают настолько, что создается впечатление, будто оно не так уж и нужно – это смирение?..
И тут совсем необязательно одна лишь дистиллированная гордыня и голое тщеславие. Не только они. Было бы примитивно и несправедливо к этим страстям сводить бурную деятельность известных личностей, оставивших в культуре существенный след. Но эти страсти – мощные катализаторы гуманистических порывов. Помните Маяковского?
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить –
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой –
и солнца!
Как прекрасно, да?
Или вот, еще из другого певца свободы, турецкого революционера Назыма Хикмета:
Если я гореть не буду,
Если ты гореть не будешь,
Если мы гореть не будем,
Кто тогда рассеет мрак?
Гореть и светить людям – в самом деле, что может быть прекрасней? Какая разница, каким светом светить, разве это принципиально?..
А вы знаете, таки-да, принципиально. Потому что светить естественной, душевной любовью – это красиво, но жаль, если она не запитывается от любви благодатной, что от Духа Святого. Да-да, не всякая любовь – дар Духа Святого, простите, что посмел попытаться кого-то разочаровать!
Любовь естественная тоже, конечно, дар Божий, но, в отличие от непосредственно даруемой Им любви духовной, святой, она исходит от Него опосредованно, как изначально вложенная в природу человеческую при сотворении, и, как все естественное, содержащая, после прародительского грехопадения, порочную примесь. Она не греховна, ни в коем случае…
Впрочем, нет, как раз в отдельных случаях естественная любовь может быть греховной, если эта примесь начинает доминировать, обращая пусть и опосредованный, но все же Божий дар на погибель, когда ради любви естественной попирается двуединая заповедь о триединой любви к Богу, себе и ближнему (Мф. 22: 37–40).
Но сама по себе естественная любовь не греховна. Не свята, но и не греховна. Любая естественная любовь: и ко второй половине, к родителям или детям, к народу своему и родине, и даже к делу – любая может приносить прекрасные плоды, пока… не становится культом, и на ее почве не происходит деление на «своих» и «всех прочих»; пока желание гореть и светить не превращается в одержимость идеей; пока стремление светить не приобретает какой-то каинитский дух псевдорайского «импортозамещения», в интуитивном стремлении компенсировать своим душевным горением отсутствие огня Божия – того самого, о котором говорит Господь: «Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!» (Лк. 12: 49)
Христос призывает научиться у Него кротости и смирению (Мф. 11: 29), призывает к единению с Собой в любви, которая проявляется со стороны учеников в исполнении Его заповедей (Ин. 14: 1–24). Все Евангелие – о единении с Ним, о последовании Ему, о сораспятии и совоскресении. Все Евангелие – о славе Божией и о прославлении Его жизнью верующих.
«Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного» (Мф. 5: 16). И противоположное: «…ради вас, как написано, имя Божие хулится у язычников» (Рим. 2: 24). Свет славы Божией просвещает мир через действия христиан. И мрак бесовский, навлекающий хулу на Бога и Его Церковь, тоже исходит от христиан, порочащих свою веру недостойной ее жизнью.
Мы постоянно оказываемся перед выбором поступить по Христу или «по-людски» (что вовсе не то же, что «по-человечески»), а то и не по-людски даже.И мы даем в себе место либо Божиему действию (энергии), либо действию бесовскому. В наших делах или святится Имя Божие, или хулится. Причем не только тогда, когда мы что-то отвратительное (или отвратительно) говорим или делаем, отвращая людей от веры, приверженцами которой себя объявляем (себе же в осуждение, раз так).
Если люди, глядя на нас, ничего «такого плохого» не делающих и успокаивающих себя тем, что «не хуже других», не видят оснований ни приобщаться всерьез к вере, довольствуясь своей «номинальностью», ни тем более обращаться (из других религий или христианских конфессий), то наше бессилие светить – нам в суд и осуждение.
Все это прекрасно, и дай Бог, чтобы в Церкви было и одно, и другое, и прочее, но не это способствовало обращению даже палачей, которые бросали свой инструмент и становились в один ряд с теми, кого только что пытали. В древности христиан распознавали, как учеников Христовых именно так, как Он предсказывал: «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою» (Ин. 13: 35). И они ее являли не только между собою, но и к своим гонителям.
А по каким признакам нас опознают, как Его учеников? По нательным крестикам, четкам, пояскам с 90-м псалмом или, может, по рясам, подрясникам, наперсным крестам? По вышеперечисленным признакам нас можно опознать, как людей, принадлежащих к Православной Церкви, кого-то даже как клириков или монахов. Но, чтобы в нас увидели христиан…
Преподобный Исаак Сирин дает очень простой совет, как стать Христовым проводником Его действий, в которых познается Бог, и через осуществление которых распознаются христиане, как Его ученики: быть милостивым.Когда эта добродетель вселяется в человека, в нем образуется «святая красота, которою человек уподобляется Богу. Милость, когда ею растворена вся деятельность, совершает в душе постоянное, всегда одинаковое общение со светлой славой Божества, а не по временам. Это духовное соединение есть незапечатленное памятование, возжигаемое в сердце горящей любовью, не имеющее расстояний, приемлющее силу к единению от пребывания в Евангельских заповедях».
Преображение – слово, которое пробуждает множество образов. Конечно, кроме того, что мы вспоминаем о самом празднике, и еще хорошо, если в его церковном смысле, со всеми подобающими ассоциациями, а не только как о «яблочном спасе».
Из Евангелия мы знаем, что, когда Господь поднялся на гору помолиться с несколькими учениками – апостолами Петром, Иаковом и Иоанном – Он «преобразился перед ними» (Мк. 9: 2), «и просияло лице Его, как солнце» (Мф. 17: 2), «вид лица Его изменился и одежда Его сделалась белою, блистающею» (Лк. 9: 29).И явление чудного нетварного света и Его беседа с Илией и Моисеем – это все было ради укрепления апостолов в вере. Приоткрыл Свою славу, насколько они смогли воспринять ее, «приоткрыл, насколько Ему было угодно, немного Свое Божество, и показал таинникам обитающего в Нем Бога» (свт. Иоанн Златоуст), просияв светом «крестной любви, жертвенной любви» (митр. Антоний Сурожский), чтобы они не ослабели во время скорби.
«На горе преобразился еси, и якоже вмещаху ученицы Твои, славу Твою, Христе Боже, видеша: да егда Тя узрят распинаема, страдание убо уразумеют вольное, мирови же проповедят, яко Ты еси воистинну Отчее сияние» (кондак Праздника).
Кому из нас чужда слава
Слава – одно из таких «заезженных» слов, которые мы произносим зачастую, не задумываясь, и, слушая, пропускаем мимо ушей. «Слава Богу!» – для многих из нас уже давно не более, чем междометие.Ну раньше крикнули бы «ура!» и захлопали бы в ладоши, а теперь машинально крестимся и говорим: «слава богу» (именно так, со строчной «б», потому что о Боге в этот момент не думаем, не благодарим Его, а просто используем это словосочетание для словесного выражения эмоционального удовлетворения от услышанного или увиденного).
Слово это нам хорошо знакомо. И связанное с ним чувство. То самое чувство, которое возникает в душе, когда о нас хорошо подумали, высоко оценили (ну, наконец-то!), объявили о нас во всеуслышание (а еще лучше, если во всеувидение) и «тайное стало явным», светильник наш, до того находившийся под спудом, наконец занял свое заслуженное место на подсвечнике, светит всем…
Если это чувство кому-то неприятно, из этого вовсе не следует, что он прям-таки образец смирения, а гордость и тщеславие ему чужды. Можно было бы так подумать, если бы он проявил полное равнодушие к похвалам и порицаниям, да и то был бы повод предположить гордыню высшей пробы, когда человек настолько самодостаточен, что ему абсолютно безразлично мнение других, честь и бесчестие.
Но если человек еще и начинает раздражаться, когда его хвалят и прославляют, это, скорее, говорит о том, что в нем раздувается тщеславие, которое он вполне справедливо расценивает, как порок, но порочным себя видеть кому охота?..
Пока это чувство сидело себе тихесенько, был повод хорошо о себе думать: вот, дескать, какой я скромный.А тут взяли и спровоцировали во мне эту похоть славы, и как мне теперь к себе относиться? Как мне теперь гордиться своим смирением?! Мне же нужны какие-то веские основания, а я грамотный, я ведь знаю, что гордость и тщеславие перечеркивают все достижения!
Так-то я мог потихоньку собой гордиться и как бы этого не замечать, или истолковывать гордость, как просто самоуважение, чувство собственного достоинства, и незаметно от себя же ее подпитывать, а теперь, когда она возбужденно рвется наружу, как мне быть со своей самооценкой – она же страдает, самооценка моя! Где мое мытарево покаяние и смирение, которыми я все это время наслаждался?
Хвалящие меня дразнят моего внутреннего зверя тщеславия, и он предстает (если бы только моему взору!) во всем своем безобразии… обличая мое безобразие. Вот я и злюсь на тех, кто меня хвалит: ничего нового мне обо мне же не сообщили, только дали повод усомниться в полноценности своего «облико спиритуале». Это они нарочно, чтобы обличить меня в тщеславии, очернить и выставить голым!!!
Как слава Божия была утрачена человеком
Вдумаемся: наши прародители от своего сотворения до самого момента грехопадения, когда вдруг «открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги» (Быт. 3: 7), не воспринимали отсутствие одежды как наготу. Почему? А потому, что «их облекала и украшала, лучше всякой одежды, неизреченная слава» (свт. Иоанн Златоуст). Желание светить, блистать, купаться в славе – это присуще человеку, да, но… с одной существенной поправкой: в славе Божией.А за неимением этой славы, и не горя желанием трудиться ради собирания ее драгоценных камней, мы это присущее нашей природе желание направляем на стяжание фальшивок мира сего.
Сияние славы Божией, сияние света благодати Духа Святого, окружавшей их тела и свидетельствовавшей об их единстве в Боге и с Богом – вот, что присуще человеку от природы. Но он этого лишился, когда послушался совета лукавого и отпал от Бога через грех, а отпав от Бога, отпал и от жизни вечной, от жизни в Нем, а отпадение от жизни – это смерть.
То есть, согрешив, человек умер духовно, видимым признаком чего стала утрата славы Божией, обнажение от благодати – лишение свидетельства основного признака сущности человеческого достоинства: богоподобия (образ Божий в нас неизгладим, но он был попран в грехопадении).
Вот происхождение стыда наготы. Не в самом покрове дело – утрата облекавшей их тела славы была свидетельством утраты Духа Божия, свидетельством разрушения внутреннего единства человеческого естества и зарождения в природе человека «иного закона» (Рим. 7: 22–25).
Человек внешне стал, как прочие животные. Ну и что с того, что двуногий, ну интеллект побольше, но главного, что его отличало от животных – Духа Святого – в нем уже не стало.К тому же он, вследствие наступившей смерти духовной, стал и физически смертен, хоть и с отсрочкой.
С тех пор слава земная, человеческая – это своего рода суррогат той славы, которая была у наших прародителей от сотворения – то, что у человека было в раю, то, что он, будучи еще там, утратил и что не взыскал вовремя покаянием (сколько ему Господь в этом ни помогал до удаления из рая).
И стремление к славе – это, во-первых, естественное стремление к общению, во-вторых, это попытка компенсировать свою смертность возможностью пережить самого себя в людской памяти, а в-третьих, это суррогатное удовлетворение потребности в истинной славе, которая от Бога и возможна для человека только в единении с Ним, для чего мало креститься, надо еще облечься во Христа (Гал. 3: 27). А суррогат опасен и вреден тем, что перебивает желание подлинного, создает иллюзию подлинности, что в духовной жизни чревато погибелью.
Помните в фильме А. Роу «Огонь, вода и медные трубы» частушки, исполняемые Кощеем и его прихвостнями? Там расчудесные слова есть: «Славушка, славушка, сладкая отравушка!». И нечисть знает, о чем поет.
А на блеске и сиянии паразитирует грех
А собственно, что такого? Вообще, что такое слава? Если без эмоций и оценочных суждений? Старшее поколение родилось и выросло под кумачовыми лозунгами с этим словом: «Слава КПСС!», «Слава труду!», «Слава ударникам коммунистического труда!». Всем понятно было, что слава – это широко и надолго возвещаемая честь кому-то или чему-то! Что это не просто уважение и почитание, а все то же самое, но распространяемое как лучи света, как салют – как можно ярче, цветастее, выше и дальше, чтобы охватить максимальное количество участников.Это торжество известности, в котором все приглашаются участвовать на строго-добровольной основе (если кто помнит, что это такое); это сияние, которое исходит от предмета почитания и отражается от тех, кто положительно откликается на призыв. Вот, сияют и те, кто разделяет прославление – все залито светом!
М-да… Как-то не получается совсем уж безоценочно и неэмоционально. Ну, а как же еще, если это сияние, так прекрасно поэтически воплощенное во многих талантливейших песнях советской эпохи, – то самое, о котором сказано, что «…сам сатана принимает вид Ангела света. А потому не великое дело, если и служители его принимают вид служителей правды» (2 Кор. 11: 14–15)?
Так что же, слава мира сего – дело исключительно сатанинское и ничего естественного в ней нет? Ну, почему же? То, что известность, значимость для большого числа людей высоко ценится – это естественно.
Другое дело, что на блеске и сиянии паразитирует грех – так это обычное дело.В стремлении быть известным и уважаемым нет ничего противоестественного, хотя бы потому, что оно связано с естественной потребностью в общении с себе подобными. И к этой природной потребности, как и ко всему естественному в человеке, «приразился» грех.
Попал на TV – и победил смерть
Есть такое понятие «фатическое общение» – такой тип общения, цель которого состоит не в обмене информацией, не в установлении полезных контактов и заключении каких-то договоров, а в самом по себе процессе общения.Со стороны это может выглядеть, как переливание из пустого в порожнее, болтовня, сюсюканье, мурлыкание – так, ни о чем. Да, бывает и так, что это общение не более, чем праздное времяпрепровождение. А бывает, что под покровом ничего, казалось бы, не значащих слов, банальных фраз, междометий происходит эмоционально насыщенное общение, а слова – это просто оболочки словесно невыразимых смыслов, которыми обмениваются души «болтающих».
Теперь представим, что один человек становится известным за пределами привычного ему круга родных и знакомых, для которых он значим. Их отношение для него тоже очень важно, он это ценит, но теперь он «попал на TV», и благодаря зомбоящику его увидели еще и те люди, которые о его существовании до этого понятия не имели.
И неважно, что он попал в составе массовки и никто его в кадре не заметил, кроме тех же друзей и родственников, да еще их знакомых, которым они с гордостью показывали «своего, попавшего на TV» – ну и пусть, потому что он не просто расширил круг тех, кому он известен, кто просто знает о его существовании, но он оказался на пьедестале – на том месте, с которого тебя видно издалека, и куда не каждого пускают, куда не каждому удается попасть.
Кадр в хронике – это не просто так: мелькнул на экране и все. Нет, это «увековечение».Ты будешь стареть, умрешь, а кадры с тобой будут храниться не в семейном альбоме только, но на пленке (диске или еще каком носителе информации), которую время от времени будут демонстрировать, и тебя будут видеть миллионы, пусть и не замечая, не выделяя из всех, но все равно – ты в поле зрения, ты в среде общения. И как бы победил свою смертность, тленность… Как бы.
А если человек еще и солирует в какой-то медийной роли? Актер или телекомментатор, или ведущий какой-то программы, например. Помните, как всю страну всколыхнуло убийство Влада Листьева? Казалось бы, откуда такое негодование в те годы, когда заказные убийства стали уже неотъемлемым фоном повседневности? А ведь очень многие так отреагировали, словно это было что-то из ряда вон: «На что́ он руку поднимал!..»
А ведь Листьев – не Пушкин, вроде? И дело не только в том, что популярная медийная персона становится чуть ли не членом семьи (а сколько таких семей было по стране!). Да, очень симпатичный человек, да, какой-то внутренне честный и, вероятно, именно из-за этого пострадавший, но хорошие, честные люди часто гибли в то время, кто от пуль, кто от несчастных неслучайных случаев – достаточно часто, чтобы просто пожалеть и его, как очередную жертву эпохи накопления капитала, и время от времени поминать добрым словом, ведь, действительно, в нем было что-то настоящее.
Но откуда такая реакция, словно совершилось какое-то из ряда вон выходящее кощунство, как будто остальное – так, рутина, а вот его убийца посягнул на святое святых? А оттуда, что Влад не просто был хорошим человеком, но он был значимой личностьюдля огромного количества людей.
По-своему, он, как положительная личность и как знаковая фигура эпохи, сам по себе уже был основанием надеяться и верить, что в эпоху перемен можно быть успешным (а успешность становится культовой ценностью мало-помалу уже в 70-е гг., тем более, в конце 80-х), оставаясь в то же время честным, не продажным человеком (другая культовая ценность, но уже минувшей эпохи; ценность, в состоятельность которой как-то вот, знаете, тоже многим хотелось верить).
Он был символом надежды. А человек-символ – это уже предмет культа. А Влад был символом чего-то светлого, с чем связывали свои надежды миллионы. И по этому символу…
И подсаживается человек на свою славу
Положение социально значимой личности – это возможность плодотворного общения с широкой аудиторией. Пусть даже общение где-то одностороннее, когда ты сообщаешь какие-то свои мысли, и обратной связи, допустим, не получаешь в виде писем или обсуждения, но все равно понимаешь, что кого-то твое слово (произнесенное вслух или опубликованное) побудило задуматься, вызвало сердечный отклик, что-то помогло понять – в самом по себе стремлении к такому широкому общению, нет ничего плохого.Плохо, если вот это стремление к общению, вначале только косвенно связанное с достижением значимости в чьих-то глазах, перерождается в стремление к известности и чести как чествованию со стороны «почитателей таланта», в стремление к сияниюсреди людей, когда купание в славе мира сего становится самоцелью. Ведь слава эта уже не та, что в раю, не Божия, не святая, а суетная, пустая, тщетная, а потому и стремление к ней – тщеславие.
И подсаживается человек на свою славу, вернее, на страсть тщеславия, и, как всякий наркоман, становится, если не на все, то на многое способен, ради «дозы», ради постоянного доступа к ней. «Смотри, – предостерегает свт. Григорий Богослов, – чтобы не уловила тебя в обман суетная слава, – это западня для людей, недалеких умом».
Человеческой природе, тоскующей по истинной славе Божией, утраченной в грехопадении, естественно стремиться к хоть какому восполнению утраченного, к тому, чтобы славиться – блистать, светиться и светить, и воспринимать свой же свет, отражаемый теми, кому светишь.
Вопрос лишь в том, как удовлетворять эту жажду: припадать лишь к истинному Источнику, или, уступив естественной потребности, но не желая себя обременять поиском живой воды, «попить из копытца»? Хорошо, если внутреннее стремление к славе не становится дурно направленным и не вырождается в «душевный недуг, лукавую страсть» славолюбия, но, утверждаясь на фундаменте смирения, способствует формированию добродетельной личности, в которой мало-помалу начинает прославляться Господь. Но чаще, к сожалению, этого не происходит.
Стремящийся к славе человек обычно не обременяет себя основополагающей добродетелью, но искренность его намерений и жертвенность порой подкупают настолько, что создается впечатление, будто оно не так уж и нужно – это смирение?..
И тут совсем необязательно одна лишь дистиллированная гордыня и голое тщеславие. Не только они. Было бы примитивно и несправедливо к этим страстям сводить бурную деятельность известных личностей, оставивших в культуре существенный след. Но эти страсти – мощные катализаторы гуманистических порывов. Помните Маяковского?
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить –
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой –
и солнца!
Как прекрасно, да?
Или вот, еще из другого певца свободы, турецкого революционера Назыма Хикмета:
Если я гореть не буду,
Если ты гореть не будешь,
Если мы гореть не будем,
Кто тогда рассеет мрак?
Гореть и светить людям – в самом деле, что может быть прекрасней? Какая разница, каким светом светить, разве это принципиально?..
А вы знаете, таки-да, принципиально. Потому что светить естественной, душевной любовью – это красиво, но жаль, если она не запитывается от любви благодатной, что от Духа Святого. Да-да, не всякая любовь – дар Духа Святого, простите, что посмел попытаться кого-то разочаровать!
Любовь естественная тоже, конечно, дар Божий, но, в отличие от непосредственно даруемой Им любви духовной, святой, она исходит от Него опосредованно, как изначально вложенная в природу человеческую при сотворении, и, как все естественное, содержащая, после прародительского грехопадения, порочную примесь. Она не греховна, ни в коем случае…
Впрочем, нет, как раз в отдельных случаях естественная любовь может быть греховной, если эта примесь начинает доминировать, обращая пусть и опосредованный, но все же Божий дар на погибель, когда ради любви естественной попирается двуединая заповедь о триединой любви к Богу, себе и ближнему (Мф. 22: 37–40).
Но сама по себе естественная любовь не греховна. Не свята, но и не греховна. Любая естественная любовь: и ко второй половине, к родителям или детям, к народу своему и родине, и даже к делу – любая может приносить прекрасные плоды, пока… не становится культом, и на ее почве не происходит деление на «своих» и «всех прочих»; пока желание гореть и светить не превращается в одержимость идеей; пока стремление светить не приобретает какой-то каинитский дух псевдорайского «импортозамещения», в интуитивном стремлении компенсировать своим душевным горением отсутствие огня Божия – того самого, о котором говорит Господь: «Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!» (Лк. 12: 49)
Поступить по Христу или «по-людски»
И вот этот огонь Господь являет апостолам на Фаворе. Этот огонь, этот нетварный (несотворенный, вечный) свет – умопостигаемое явление энергий Божества (ἐνέργεια<энергия> – действие). Спасителю свет Его действий присущ по Божеству. В чем состояло Его Преображение, какое это имело значение для апостолов, мы уже говорили выше, а вот какое это отношение имеет к нам? Самое прямое.Христос призывает научиться у Него кротости и смирению (Мф. 11: 29), призывает к единению с Собой в любви, которая проявляется со стороны учеников в исполнении Его заповедей (Ин. 14: 1–24). Все Евангелие – о единении с Ним, о последовании Ему, о сораспятии и совоскресении. Все Евангелие – о славе Божией и о прославлении Его жизнью верующих.
«Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного» (Мф. 5: 16). И противоположное: «…ради вас, как написано, имя Божие хулится у язычников» (Рим. 2: 24). Свет славы Божией просвещает мир через действия христиан. И мрак бесовский, навлекающий хулу на Бога и Его Церковь, тоже исходит от христиан, порочащих свою веру недостойной ее жизнью.
Мы постоянно оказываемся перед выбором поступить по Христу или «по-людски» (что вовсе не то же, что «по-человечески»), а то и не по-людски даже.И мы даем в себе место либо Божиему действию (энергии), либо действию бесовскому. В наших делах или святится Имя Божие, или хулится. Причем не только тогда, когда мы что-то отвратительное (или отвратительно) говорим или делаем, отвращая людей от веры, приверженцами которой себя объявляем (себе же в осуждение, раз так).
Если люди, глядя на нас, ничего «такого плохого» не делающих и успокаивающих себя тем, что «не хуже других», не видят оснований ни приобщаться всерьез к вере, довольствуясь своей «номинальностью», ни тем более обращаться (из других религий или христианских конфессий), то наше бессилие светить – нам в суд и осуждение.
И по каким признакам нас опознают, как христиан
Чем христианство привлекало сердца язычников в древности? Благолепием богослужения? Блистанием интеллекта? Может, преобладанием знатных или благовоспитанных людей? Нет, такого разработанного богослужебного чина, как в наши дни, не было; интеллектом большинство тоже не отличалось, о знатности и хорошем домашнем воспитании большинства я вообще молчу.Все это прекрасно, и дай Бог, чтобы в Церкви было и одно, и другое, и прочее, но не это способствовало обращению даже палачей, которые бросали свой инструмент и становились в один ряд с теми, кого только что пытали. В древности христиан распознавали, как учеников Христовых именно так, как Он предсказывал: «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою» (Ин. 13: 35). И они ее являли не только между собою, но и к своим гонителям.
А по каким признакам нас опознают, как Его учеников? По нательным крестикам, четкам, пояскам с 90-м псалмом или, может, по рясам, подрясникам, наперсным крестам? По вышеперечисленным признакам нас можно опознать, как людей, принадлежащих к Православной Церкви, кого-то даже как клириков или монахов. Но, чтобы в нас увидели христиан…
Преподобный Исаак Сирин дает очень простой совет, как стать Христовым проводником Его действий, в которых познается Бог, и через осуществление которых распознаются христиане, как Его ученики: быть милостивым.Когда эта добродетель вселяется в человека, в нем образуется «святая красота, которою человек уподобляется Богу. Милость, когда ею растворена вся деятельность, совершает в душе постоянное, всегда одинаковое общение со светлой славой Божества, а не по временам. Это духовное соединение есть незапечатленное памятование, возжигаемое в сердце горящей любовью, не имеющее расстояний, приемлющее силу к единению от пребывания в Евангельских заповедях».
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
