Сокровища старого шкафа
Коричневый светлый шкаф занимал огромное место в комнате, в которой жила моя прабабушка Мария. Деревянный, скрипучий, с выдвижными нижними ящиками, он очень подходил к старому, крепкому дореволюционному дому, где и располагалась комната прабабушки.
Она жила там, уехав из деревни, вместе со своим мужем Иваном, там родились их трое детей, оттуда она проводила мужа на войну, туда он вернулся, чтобы вскоре умереть от полученных ранений… Туда приехали и мы с мамой, внучкой моей прабабушки, после развода родителей, там прошло мое детство.
К шкафу я относилась с уважением, хоть он и казался, мне, глупой девчонке, старым и немодным. Не то что блестящие лаковым фасадом, стеклами и зеркалами «стенки» – гордость советского зажиточного человека. Но «стенки», которые я видела в гостях у знакомых, казались хоть и ослепительно-блестящими, но какими-то бестолковыми, что ли. Они не скрывали никаких загадок, ничего не обещали поведать, даже если будешь внимательно слушать и прислушиваться. Их глянцевый фасад казался холодным, а шероховатые бока и дверцы шкафа прабабушки могли давать тепло, это чувствовалось, если приложить ладони. А уж сколько шкаф знал историй, я в этом была уверена! Думалось, ещё чуть-чуть, и за поскрипыванием дверцы или ящика ты услышишь разгадку какой-нибудь тайны.
В шкафу, на полках прабабушки, лежали сокровища. Редко-редко вынимала она большой чеканный крест, доставшийся ей от матери, рано умершей от тифа. Крест это прабабушка бережно хранила. Я толком ничего не понимала ни про веру, ни про крест, ни про Того, Кто на нем изображен. Но по тому, как мне показывала этот крест прабабушка, как говорила о своей маме, я чувствовала необычайную его важность, вместить которую до конца не могла. Крест – массивный, тяжёлый, держать долго в руках его было боязно. Опять же, тогда я не понимала, что боязно – это чувствование святыни, неосознанное, но явное.
А я ещё там же, в шкафу, лежал светлый холщовый мешочек. «Давай посмотрим мешочек», – просила я порой прабабушку, она доставала, начинала медленно разворачивать. Теплый жёлтый свет электрической лампочки мягко обволакивал уютом пространство вокруг, освещая большой, квадратный, на толстых ножках, стол (из той породы, что и шкаф), покрытый пёстрой цветной клеенкой, венский стул, на котором висела моя коричневая школьная форма с белыми пятнами воротничка и манжет, и нас двоих, рядышком сидящих на диване.
Прабабушка бережно доставала из мешочка драгоценности, одну за другой. Там были несколько черно-белых, не очень четких, фотографий – фронтовая, где прадед на коне, в военной форме, прабабушка с невесткой, моей бабушкой, и моей маленькой, пухлощекой мамой.
Потом шли открытки, с четкими графичными и яркими рисунками – поздравления от детей, внуков, мы их рассматривали, перечитывали, в очередной раз я слушала истории их получения. Были там ещё два календаря, без картинок, изображений. Просто номер года и квадратные столбцы месяцев. Два календаря – два года, зафиксировавшие потери прабабушки (а точнее – две из множества потерь). В один год умер от порока сердца маленький пятилетний внук, а на следующий – старший сын, ее поддержка и надежда, мой никогда не виденный дед… Их могилы мы посещали на Арском кладбище в Казани, которое в детстве всегда казалось мне очень светлым, шумящим зеленой листвой, становившейся ещё ярче из-за скользящих по ней бликов солнечного света. Их имена – младенца Андрея, Николая, как и других ушедших родных прабабушки (а, значит, и моих), я писала в «записочках» в прохладном, полутемном после сияющего солнечного дня храме, куда мы заходили после кладбища.
Тут даже у меня, бестолкового октябренка, а потом пионерки, где-то в глубине души выстраивалась логическая цепочка.
Шкаф оказывался машиной времени, порталом в Нарнию, но не сказочную, а совсем настоящую, в которой жила мама моей прабабушки, которая нашла тот большой крест, ее тятя (так называла прабабушка отца), ее старшая сестра и младший, без вести пропавший во время Великой Отечественной брат, истории их жизней. Я отчетливо видела половодье, небо, отражающееся в воде, которая доходила почти до изб, лодки, в которых, смеясь, катались деревенские дети и молодежь; прапрадеда Ивана, отца прабабушки, крестьянина, увлекавшегося запрещенными книжками и идеями толстовцев; видела и эту нашу комнату, но во время войны, а в ней – тогда молодая, совсем немного за тридцать, прабабушка, застывшая на секунду в тяжёлых раздумьях о судьбе своего воюющего любимого мужа. Но долго печалиться нельзя, у нее ж дети, их надо кормить, одевать, а ещё с этими мальчишками никакого сладу, вечно выдумают что-нибудь эдакое. Взяли вот последние деньги, отложенные на дрова, и купили на них тряпичных зайцев. Отхлестала прабабушка непутевых сыновей этими зайцами, да что толку, дрова-то от этого не появятся…
Наверное, коричневый шкаф помнил и расставание Ивана и Марии, и их встречу, а потом уже расставание на полвека, – на столько пережила она своего мужа…
Прабабушка, сама о том не подозревая, учила всматриваться, видеть за внешним – более глубокое. За будничным, за профанным – мир Горний. Учила ненавязчиво, не специально, просто жила и видела – именно так. Когда прабабушки уже не было здесь, на земле, я крестилась в той же церкви Святых благоверных князей Федора, Давида и Константина, Ярославских Чудотворцев, куда мы ходили с ней в детстве. А крест из коричневого шкафа теперь в нашей семье. Для наших детей – это крест, который нашла их прапрапрабабушка.
Сколько боли, сколько потерь и отчаяния было в жизни моей прабабушки, но ни разу я не слышала от нее и намека на обиду на жизнь, на Бога, недовольства и жалоб. Только радость и благодарность, в самом глобальном смысле этого слова.
Теперь-то я очень хорошо понимаю, откуда у нее это все, откуда она черпала силы, чтобы жить свою трудную жизнь, по-настоящему, полно, дарить всю себя, свою любовь и силы близким. И вера в Того, Кто изображен на чеканном дореволюционном кресте, имеет к этому самое прямое отношение.
Оксана Головко
Она жила там, уехав из деревни, вместе со своим мужем Иваном, там родились их трое детей, оттуда она проводила мужа на войну, туда он вернулся, чтобы вскоре умереть от полученных ранений… Туда приехали и мы с мамой, внучкой моей прабабушки, после развода родителей, там прошло мое детство.
К шкафу я относилась с уважением, хоть он и казался, мне, глупой девчонке, старым и немодным. Не то что блестящие лаковым фасадом, стеклами и зеркалами «стенки» – гордость советского зажиточного человека. Но «стенки», которые я видела в гостях у знакомых, казались хоть и ослепительно-блестящими, но какими-то бестолковыми, что ли. Они не скрывали никаких загадок, ничего не обещали поведать, даже если будешь внимательно слушать и прислушиваться. Их глянцевый фасад казался холодным, а шероховатые бока и дверцы шкафа прабабушки могли давать тепло, это чувствовалось, если приложить ладони. А уж сколько шкаф знал историй, я в этом была уверена! Думалось, ещё чуть-чуть, и за поскрипыванием дверцы или ящика ты услышишь разгадку какой-нибудь тайны.
В шкафу, на полках прабабушки, лежали сокровища. Редко-редко вынимала она большой чеканный крест, доставшийся ей от матери, рано умершей от тифа. Крест это прабабушка бережно хранила. Я толком ничего не понимала ни про веру, ни про крест, ни про Того, Кто на нем изображен. Но по тому, как мне показывала этот крест прабабушка, как говорила о своей маме, я чувствовала необычайную его важность, вместить которую до конца не могла. Крест – массивный, тяжёлый, держать долго в руках его было боязно. Опять же, тогда я не понимала, что боязно – это чувствование святыни, неосознанное, но явное.
А я ещё там же, в шкафу, лежал светлый холщовый мешочек. «Давай посмотрим мешочек», – просила я порой прабабушку, она доставала, начинала медленно разворачивать. Теплый жёлтый свет электрической лампочки мягко обволакивал уютом пространство вокруг, освещая большой, квадратный, на толстых ножках, стол (из той породы, что и шкаф), покрытый пёстрой цветной клеенкой, венский стул, на котором висела моя коричневая школьная форма с белыми пятнами воротничка и манжет, и нас двоих, рядышком сидящих на диване.
Прабабушка бережно доставала из мешочка драгоценности, одну за другой. Там были несколько черно-белых, не очень четких, фотографий – фронтовая, где прадед на коне, в военной форме, прабабушка с невесткой, моей бабушкой, и моей маленькой, пухлощекой мамой.
Потом шли открытки, с четкими графичными и яркими рисунками – поздравления от детей, внуков, мы их рассматривали, перечитывали, в очередной раз я слушала истории их получения. Были там ещё два календаря, без картинок, изображений. Просто номер года и квадратные столбцы месяцев. Два календаря – два года, зафиксировавшие потери прабабушки (а точнее – две из множества потерь). В один год умер от порока сердца маленький пятилетний внук, а на следующий – старший сын, ее поддержка и надежда, мой никогда не виденный дед… Их могилы мы посещали на Арском кладбище в Казани, которое в детстве всегда казалось мне очень светлым, шумящим зеленой листвой, становившейся ещё ярче из-за скользящих по ней бликов солнечного света. Их имена – младенца Андрея, Николая, как и других ушедших родных прабабушки (а, значит, и моих), я писала в «записочках» в прохладном, полутемном после сияющего солнечного дня храме, куда мы заходили после кладбища.
Тут даже у меня, бестолкового октябренка, а потом пионерки, где-то в глубине души выстраивалась логическая цепочка.
Шкаф оказывался машиной времени, порталом в Нарнию, но не сказочную, а совсем настоящую, в которой жила мама моей прабабушки, которая нашла тот большой крест, ее тятя (так называла прабабушка отца), ее старшая сестра и младший, без вести пропавший во время Великой Отечественной брат, истории их жизней. Я отчетливо видела половодье, небо, отражающееся в воде, которая доходила почти до изб, лодки, в которых, смеясь, катались деревенские дети и молодежь; прапрадеда Ивана, отца прабабушки, крестьянина, увлекавшегося запрещенными книжками и идеями толстовцев; видела и эту нашу комнату, но во время войны, а в ней – тогда молодая, совсем немного за тридцать, прабабушка, застывшая на секунду в тяжёлых раздумьях о судьбе своего воюющего любимого мужа. Но долго печалиться нельзя, у нее ж дети, их надо кормить, одевать, а ещё с этими мальчишками никакого сладу, вечно выдумают что-нибудь эдакое. Взяли вот последние деньги, отложенные на дрова, и купили на них тряпичных зайцев. Отхлестала прабабушка непутевых сыновей этими зайцами, да что толку, дрова-то от этого не появятся…
Наверное, коричневый шкаф помнил и расставание Ивана и Марии, и их встречу, а потом уже расставание на полвека, – на столько пережила она своего мужа…
Прабабушка, сама о том не подозревая, учила всматриваться, видеть за внешним – более глубокое. За будничным, за профанным – мир Горний. Учила ненавязчиво, не специально, просто жила и видела – именно так. Когда прабабушки уже не было здесь, на земле, я крестилась в той же церкви Святых благоверных князей Федора, Давида и Константина, Ярославских Чудотворцев, куда мы ходили с ней в детстве. А крест из коричневого шкафа теперь в нашей семье. Для наших детей – это крест, который нашла их прапрапрабабушка.
Сколько боли, сколько потерь и отчаяния было в жизни моей прабабушки, но ни разу я не слышала от нее и намека на обиду на жизнь, на Бога, недовольства и жалоб. Только радость и благодарность, в самом глобальном смысле этого слова.
Теперь-то я очень хорошо понимаю, откуда у нее это все, откуда она черпала силы, чтобы жить свою трудную жизнь, по-настоящему, полно, дарить всю себя, свою любовь и силы близким. И вера в Того, Кто изображен на чеканном дореволюционном кресте, имеет к этому самое прямое отношение.
Оксана Головко
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
