Диакон Иоанн Мыздриков — о жизни перед Богом
«Если в жизни все плохо, надо усилить пост и молитву». «Не стараешься и не тащишь себя на службу? Ты Бога не любишь». Человек идет в церковь за утешением, но такие «духовные» советы только разрушают его психику. Как с этим быть, рассказывает диакон и психолог Иоанн Мыздриков.
— Церковь может стать пространством утешения. Но утешение бывает разным. Например, ложным — когда объясняют, почему нечто ужасное случилось. Особенно страшно, когда это происходит в педагогических целях: «С тобой это случилось, чтобы ты понял вот это». Другое утешение — опыт сострадания. Человек, приходящий в храм со своей болью, получает возможность быть услышанным, возможность поддержки, иногда в том числе и конкретной — эмоциональной, бытовой. Это церковь может дать.
Но, к сожалению, очень часто церковь «снимает» боль. «Снимает» — в плохом смысле, то есть оправдывает. Человек приходит в страдании, а ему объясняют: «Голубчик, ты молодец, что пришел, Господь тебя через это ведет в храм».
— Когда говорят, что церковь — лечебница душ, что имеют в виду?
— Это метафора, и весьма неплохая, потому что, действительно, люди приходят в церковь, чтобы стать людьми цельными. Чтобы услышать там призыв Божий к нашей человечности. Чтобы научиться слушать свою совесть. Жить согласно ценностям, которые Господь в нас вкладывает. И в этом смысле в церкви люди могут получить и поддержку от тех, кто тоже пытается жить по-человечески, и утешение в боли.
Но есть злоупотребление этой метафорой, когда в церкви дают не сострадание, а страдание — и человек как будто заражается еще большим страданием.
Как мы приходим в поликлинику за справкой, а возвращаемся с вирусом.
— Как это получается?
— С одной стороны, в позднесоветское и постсоветское пространство церковности люди хлынули со своей болью, непрожитым горем, надеждой на исцеление, но эта травмированность, наоборот, в церкви спряталась, превратилась в капсулу, которая становится едва ли не идентичностью и воспроизводит себя все в новых и новых людях. Человек попадает в замкнутый круг: «Ты страдаешь, так и должно быть».
Например, он приходит с ощущением своей отвратительности, с чувством тотальной вины, ему сложно жить, а ему говорят: «Отлично, так и надо. Ты на пути смирения». И получается, что боль — это твоя главная фишка, культивируй это. Потом человек начинает через нее самоутверждаться, в том числе заражая других этой болью, часто неосознанно. Это не то, что есть люди, которые специально вредят. Одни закрепились в боли и начинают подсаживать на нее других, делиться своим опытом. Поскольку опыт болезненный, но маркируется здесь как нормальный, человек себя ломает под общую ситуацию.
Может быть, я слишком мрачно рисую. Естественно, в нашей Церкви есть не только это. Но если мы говорим о болезненной части, то это примерно так существует. Очень тяжело сказать, что есть кто-то один виноватый — неправильные священники, плохие прихожане, бабушки у подсвечника. Это общая ролевая игра травмы по взаимному поддерживанию себя в опыте отвержения. Не в евангельском смысле, когда человек себя отвергает, чтобы отдаться чему-то большему. Человек себя умерщвляет фигурально, а иногда и буквально, когда с крайним аскетизмом начинает уничтожать свою эмоциональную сферу, мысленную, сексуальную, биологическую…
— То есть логика такая: чем больше я страдаю, тем лучше?
— В основе религиозного опыта обычного верующего, который обретает себя в церкви, лежит опыт столкновения с экзистенциальными вызовами. С опытом страдания, смерти — сознанием своей конечности и смертью близких. С опытом бессмысленности, одиночества — как бы ты ни был с кем-то близок, ты всегда оказываешься индивидуален. Ты всегда одинок. И последний момент — свобода, которая выглядит как черная дыра, куда ты заглядываешь — и тебе становится страшно.
Церковь может быть пространством, которое помогает справиться с болью такого столкновения. Но как это выглядит чаще всего? Налепить пластырь, закрыть. То есть не прожить путь под знаменем этих вызовов, а сделать вид, что их нет, дать готовый простой ответ.
Но именно при столкновении с этими крайними вещами человек как раз таки и обретает человечность. Об этом еще с античных времен говорили философы, религиозные мыслители, об этом говорят и современники — теологи, философы и психотерапевты. Оказывается, это не то, от чего мы должны бежать, а то, с чем должны встретиться. Это путь нашей души. И человек, всеми силами закрывая эту тему, на самом-то деле вопрос не решает.
Боль никуда не девается. Страх никуда не девается.
— Человек это подавляет?
— Подавляет, вытесняет. К сожалению, вытеснение никогда не работает наружу. Это заметание мусора под ковер. А потом человек входит в очень насыщенную жизнь. Либо это насыщенность обрядовой религиозностью, чтобы занять время и заполнить пустоту: читать, что-то делать, куда-то ходить, бить поклоны, ставить свечки. «В идеале» человек может находиться в бесконечном процессе религиозного действа, когда просто надо что-то делать без какого-либо богословского осмысления и уж тем более без внутреннего присутствия.
Либо человек понимает, что это тоже подмена, разочаровывается и если не уходит из Церкви, то находит себя в квазицерковности. Может уйти в православное волонтерство, церковный активизм, когда по факту от его религиозной жизни ничего не осталось, зато он очень много делает добрых дел. Он просто ушел из одной деятельности в другую, чтобы закрыть эту дыру.
— Здесь в целом не очень понятно, что такое духовные проблемы, с которыми надо обращаться к священнику. Потому что чаще всего обращаются либо с психологическими вопросами («Я гневаюсь», «Мне грустно», «Я не понимаю мужа» или «Муж не понимает меня», «Я не понимаю жену»), либо с житейскими: «Что делать, батюшка?»
И священник пытается либо добрым словом, либо авторитетным мнением что-то посоветовать или дать культовый ответ: «Пьешь бесконечно водку? Не пей. Иди Псалтырь читай». Просто некий пластырь, без объяснения. В Псалтыри нет ничего плохого. Но просто читай? Вычитывай? Как это работает? Получается прагматизм. Ты читаешь Псалтырь не потому, что хочешь помолиться, а чтобы чего-то не было.
Я не говорю, что духовных вопросов нет. Просто часто до них вообще не доходит дело. А если и доходит, то часто дается общий невнятный ответ: просто молись, просто читай, ходи на службу. Я не считаю, что все так делают. Я знаю замечательных священников, но это скорее исключения. Нет какой-то методологии духовной помощи, когда священник может прямо взять сказать: «Давай попробуем с тобой сегодня вот так». Если молиться, то как мне выстроить свою молитву? Как я должен думать во время молитвы? Как я должен стоять, сидеть, лежать?
Большинство вопросов, с которыми люди приходят к священнику, это не вопросы к священнику.
Если мы посмотрим, о чем пишут священники, думаю, там процентов 40 материала будет на тему семейной жизни. Как будто бы это не священники, а семейные консультанты или психологи. В честь чего? То, что ты семейный человек, тебя не делает семейным консультантом. Иногда вообще какие-то сторонние вещи обсуждаются — священники у нас специалисты по карьере, по вопросам недвижимости, медицине…
— «Батюшка, увольняться мне с работы или нет?»
— Вот! И хорошо, если священнику хватит мудрости отделаться общим ответом: «Ну, смотри в свое сердце». А чаще всего священник пытается включиться, чувствуя ответственность, что он должен сейчас ответить. Почему ты должен? И почему именно с авторитетной позиции?
— Я знаю историю, когда человек был в депрессии, а священник ему говорил: «Тебе нужно усилить пост и молитву — и чтоб она была не формальной, а от сердца, с кровью и потом». Как это на состояние самого человека влияет, когда «надо усилить духовную жизнь»?
— Это прямо болью отзывается. Клиническая депрессия в разных своих формах не равна, например, религиозному понятию уныния, хотя что-то общее есть. Депрессия — это состояние, когда человеку нужна часто уже даже не психотерапевтическая разговорная поддержка, а фармакологическая. То есть у него проблема в том числе на уровне биохимии мозга. Не все к ней сводится, но это очень важный аспект.
Если говорят усилить пост и прочее, сразу вопрос: а как пост поможет человеку справиться с депрессией? Он создаст ситуацию истощения организма. Организм и так в кризисе, а тут давайте еще больше накинем. Усилить молитву, особенно когда она неформальная, от сердца? Простите, человек, может, не то что молитву, он вообще не чувствует, что держит стакан воды в руках, и живет, как будто ватным одеялом укрытый. Это разрушительный совет.
Все, что священник может здесь дать — сострадание, опыт принятия, мягкости. У человека в этом состоянии очень много агрессии, направленной на себя, зажатости, вины. И нужно помочь этот клубок самоненависти немножко распустить: «Дорогой, давай сядем поговорим, чай попьем». А дальше сказать: «Тебе, кажется, нужна помощь специалиста. Давай ты сейчас перекрестишься, найдешь себе хорошего врача и заодно будешь приходить ко мне, обсуждать, а как жить плюс-минус человеческую жизнь и не дать этой депрессии сожрать все, что в тебе есть».
Священник может помогать параллельно человеку в целом слышать себя, свои ценности, в том числе христианские. Вместе молиться. Не просто «иди молись», а «давай с тобой сейчас медленно прочтем “Отче наш”, просто повторяй за мной». И вот это чувство общности с кем-то для человека в депрессии или в тревоге будет важно, целительно.
— Один священник говорил мне, что христианство — это подвиг и надо себя понуждать, даже если ты не в состоянии. Все равно надо притащить себя на службу в храм, поститься-молиться, а иначе мы Бога не любим и что это за христианство тогда?
— Это так страшно, когда смешиваются деготь и мед… То, что ты пришел на службу, — хорошо. Но это не значит, что ты автоматически любишь Бога. Ты просто пришел в некое место. Пришел в храм. И хорошо, если ты при этом что-то думаешь, чувствуешь. Чувствуешь Бога, чувствуешь общность людей, объединенных верой и любовью к Небесному Отцу.
Про подвиг в целом я согласен, только вопрос, как его совершать. Он основан на самоненависти? На гноблении себя? На требовании? То, что ты будешь сильней поститься, как это тебя сделает лучше? Почему это оказывается самоценно?
— Ты же не стараешься, как тебя Бог будет любить?
— Это особенно страшно, по такой логике мы должны заслуживать любовь из раза в раз. Но христианство основано на том, что любовь Божию заслужить нельзя, она дар и условие жизни. Это то, что идет до всего. Бог сначала нас любит, из любви нас творит, из любви взывает к нам в нашем сердце. А дальше мы, входя в опыт переживания этой любви внутри себя, вдруг начинаем жить.
Это вообще настолько антиевангельская история про то, что Божию любовь, любовь Отца надо заслужить… Христос во многом пришел для того, чтобы снять эту проблему. И как эти советы «иди больше постись» помогут тебе стать тем человеком, которым ты хочешь быть и которым Господь хочет, чтобы ты был?
Аскетические упражнения сами по себе, бездумно, не работают.
— Одна мама, потерявшая дочь, рассказывала мне, как ее пытались утешить, присылая фрагменты из Евангелия, где говорилось про Воскресение, и «поддерживали»: «Ну прими уже, успокойся, все мы там встретимся». Ей это не помогало. Как такую маму мог бы поддержать священник?
— Священник может дать пространство сострадания, а не готовый ответ: «Ой, матушка, у тебя теперь ангел на небесах». Это ужасно.
Смерть ребенка никак нельзя подсластить. Нельзя дать ей духовное измерение: «Смотри, это произошло затем-то». Как только мы начинаем давать этому объяснение, мы тем самым узакониваем зло. Смерть, на мой взгляд, неминуемое зло. А мы говорим: «Так должно быть, это правильно». Нет, это неправильно.
Человеку нужно помочь прожить опыт горевания. Это работа души, она имеет свою динамику — от просто отрицания, горевания до, как говорил замечательный психолог Федор Василюк, памятования, когда это становится частью тебя.
Как-то смотрел интервью Роберта Лихи, американского когнитивного психолога. Я думал, что это будет интервью оптимиста, который лечит пациентов как механизмы. И был удивлен. В самом начале он рассказал такую историю. К нему на конференции подходит коллега и говорит: «Роберт, у меня три года назад умерла супруга. Мы прожили 27 лет вместе. Я не могу справиться с этим. Мне тяжело работать. Скажи, как мне вернуться к жизни?» На что Роберт отвечает: «Я надеюсь, ты не сможешь это преодолеть. Я надеюсь, ты всегда будешь жить с этой болью, которая подсвечивает, насколько тебе были дороги эти 27 лет. Что ты продолжишь жить в этой потере, не закрываясь в ней, но храня ее внутри как драгоценный опыт, который добавляет цену всему, что было до нее».
И насколько этот оптимистичный психолог оказывается трепетнее, чем многие священники, дающие объяснения про ангелочков или еще хуже: «Ну что ж ты хотела, дети страдают за грехи родителей». Но и священнику тяжело сталкиваться с такой рыдающей матерью. Хочется снять этот вопрос. И часто пастырские стратегии в отношении ситуаций горя и потерь таковы, потому что священник не умеет быть в сострадательной позиции к горю. Это очень сложная работа. Этому отдельно можно обучаться. Не все это могут и не все, наверное, должны.
— Это, наверное, треть моей практики. У меня разные клиенты, многие абсолютно не религиозны. Но если брать религиозных, где-то половина из них оказывались ранены именно в церкви. Я не могу говорить о конкретных историях по этическим причинам, но есть общие закономерности.
Бывает, что священник или кто-то из более опытных христиан спекулирует авторитетом. У меня есть клиентская история сексуального насилия, прикрываемого религиозными вещами: «Так должно быть». Часто это про подавление другого, когда человеком манипулируют и держат его внутри церковной общины.
Иногда это очень жесткая групповая динамика, где человек, когда с ним происходит событие, выходящее за рамки нормы этой религиозной группы, вдруг получает большую волну осуждения и ненависти. Чаще всего это история про развод, когда община отворачивается. Вопрос не в том, принимаем мы или нет, что человек развелся. Вопрос в том, что он получает ненависть в ответ. Он приезжает к своему духовнику, который исповедует его 20 лет, и слышит: «Все, я тебя знать не хочу. Ты должна была терпеть. Он тебя не бил, он не наркоман. Ты предала. Бог от тебя отворачивается». Таких историй очень много, они чудовищны.
Если брать менее острые случаи, то часто культивируется подавление эмоциональности, табуирование сексуальной сферы. Часто человек в детстве или, попадая в церковную среду, получал очень жесткую рамку: что он мог чувствовать, а что нет, что мог делать, а что нет. Все, что под нее не подпадало, вызывало агрессивность. Человеческая агрессивность — это нормально. Ненормально, когда она подавлена и потом взрывается.
А тут получается, что ты не имеешь права чувствовать. И человек на протяжении иногда десятилетий церковной жизни купирует свою человечность, а потом обращается к психологу в тяжелой форме депрессивности, когда доходит до суицидальных мыслей и человек не чувствует себя и реальность, либо ему просто очень плохо.
Часто это ситуация тревожности, когда человеку навязывают образ карающего Бога, который за ним следит, и любое — даже хорошее — действие оказывается греховным. А если привязана еще и социальная манипуляция, когда человек удерживается в церкви («потому что там ты вообще погибнешь»), он оказывается в сложных формах тревожного расстройства, и ты несколько месяцев, а то год-полтора работаешь, иногда вместе с психиатром, чтобы человек хотя бы в ноль вышел.
— В чем заключается «выйти в ноль»?
— Чтобы человек начал жить с избытком, в согласии со своими ценностями и смыслами — вообще дальняя перспектива. Чаще это история, чтобы он мог просто есть и чтобы у него еда обратно не уходила оттого, что его трясет.
И в чем еще обычно проблема? Мы этого не видим. Мы — это члены Церкви. Человек просто выпадает из жизни храма. Мы про него забыли и не знаем, что в этот момент он где-то сидит страдает, чувствует себя отвергнутым не только друзьями, но и Богом, потому что он предал, не справился, он слабак: «Я недостоин быть живым, я недостоин быть здесь».
Это то, с чем постоянно сталкиваешься в работе с церковными людьми. Не со всеми, конечно. Порой человек приходит к психотерапевту с позитивным церковным опытом, и для него церковность — аспект, на который он опирается, потому что она дает смысл, опору. Но когда религия сама по себе — опыт страданий, это страшно, особенно если на это закрываются глаза: «А, ты просто недостаточно постился».
— Что делать с внутренним конфликтом, когда у церковного человека действительно есть некий ориентир, как надо жить (семью надо сохранять, детей рожать, начальника слушать и так далее), но он больше так не может или уже просто не хочет?
— Здесь я бы не хотел уходить в частности, потому что кто-то скажет: «Ага, этот выступает за развод, за увольнение». Нет, всегда очень сложно, и, например, далеко не каждый кризисный брак заканчивается разводом. Более того, если мы почитаем разных классиков семейной терапии, их ратование за брак всегда гораздо серьезней, чем у многих традиционно настроенных православных авторов. Святость брака для психологов часто очень высока, это тоже некий миф, что они все в разводе и других хотят развести. И это не отменяет, что любой развод будет рассматриваться как катастрофа. Вопрос другой: когда это случается, как пережить, чтобы оно не было кровоточащей раной?
Тут нет универсального ответа. В моей терапевтической практике, с одной стороны, приходится работать с некоторыми поведенческими паттернами. Как у человека выстроена жизнь? Иногда западают самые базовые вещи: он не спит, не ест, не выходит из дома. И ты пытаешься помочь: «Давай проведем эксперимент, сегодня ты выйдешь на улицу, мне запишешь голосовое сообщение, что с тобой происходит». Потому что человек может месяцами сидеть в коконе и просто не жить.
С другой стороны, идет работа с когнитивными установками и эмоциональными проявлениями. Это психотерапия, и ее сложно описать на словах. Но есть третий, немаловажный, аспект — религиозный опыт клиента, если он в данный момент в фокусе работы или как-то влияет на клиента сейчас. Например, иногда всплывают религиозные тексты, которые вдруг как бы перечеркивают всю работу, или полгода работы оказывается слито одной встречей с каким-нибудь духоносным старцем в странном монастыре, куда человек случайно попал.
Тонко держать эту грань и не впадать в позицию катехизатора или проповедника, когда ты психотерапевт. Но иногда в сократическом диалоге с клиентом подкидываешь богословские аргументы: «А давай посмотрим на текст Священного Писания. Ты его читаешь. Что ты думаешь?» Удивительно, что обращение к Писанию, опыту Церкви иногда показывает, что церковность может быть не только подавляющей, разрушающей, не только про то, что нам остается жить и страдать, чтобы гнев Божий прошел мимо.
Есть другой взгляд на жизнь перед Богом, и в Писании он явлен.
Бывает революционно прочесть с клиентом — не сразу и не с каждым, это разовые истории, иногда вообще за рамками консультации — начало Послания к Галатам. И вдруг он говорит: «Боже мой! Это же человек, который признает свое достоинство, умеет играть в сарказм!» Там даже ярость можно увидеть, когда Павел проявляет эмоции, он буквально психует. И клиент сам неожиданно замечает, что в Священном Писании действуют живые люди, а не замершие мумии, которые ничего не чувствуют, ничего не хотят и ничего не могут.
— На мой взгляд, это звучит кощунственно. Понимание Причастия как таблетки унижает само Причастие, потому что опыт соучастия в Теле и Крови Христа низводится просто до народной медицины. Когда не случается никакого чуда, происходит отрицание. «Это не работает», — говорят люди. Но Бог не пилюля. Этот момент для меня очень важен, и это не только Причастия касается.
Часто общаешься с людьми, которые что-то говорят про свою молитву, читают Псалтырь, акафисты… Нет ничего плохого ни в Псалтыри, ни в акафистах самих по себе. Вопрос, как человек их использует. «Я не очень понимаю Псалтырь, но я читаю, и мне спокойнее становится». Начинаешь дальше обсуждать, и оказывается, что в этой практике а) нет Бога, б) цель чисто психологическая — расслабиться, успокоиться.
А не будет ли более честно заняться практиками осознанности, направленными на расслабление, и не заниматься «молитвой», которая бывает абсолютно бессмысленна? «Читаю, какой-то бред. Но зато становится спокойнее. Так звучит хорошо. Плюс мне батюшка сказал, что бесы слышат и тоже боятся». Это низведение молитвы до магии и унижение человека, у которого есть огромное количество инструментов для того, чтобы жить свою жизнь.
— Сейчас обязательно спросят: так а что, не слышат бесы?
— Только славянский текст (смех). Буква сама по себе не работает. Волшебства нет. Есть наше сердце, которое либо вдохновляемо Богом и Его благодатью, либо опустошаемо — хотите демонами, хотите злом. С точки зрения феноменологии не очень важно, реально есть бес или это темная часть моей психики. Если это один и тот же механизм, важно, как он влияет на меня и как я могу с этим справляться.
Поэтому, допустим, в древних текстах аввы Евагрия мы видим, что это может быть рассмотрено и как метафора темных сторон человечности, и как некоторые реальные сущности, внешние нам. Если вам важно верить, что это отдельные сущности, хорошо. Что вы дальше делаете с этой верой? Если для вас это кажется мифологией и вам важно понимать это в психологическом ключе, хорошо. Как это влияет на вас? Практика может быть одна и та же. Главное, что у святых отцов этот буквализм и аллегоризм вполне себе сочетаются.
— А что можно делать?
— Наше осознание, наш дух находятся под влиянием помыслов. В когнитивной терапии это будет называться автоматическими мыслями. То есть не те мысли, которые я думаю, а те, которые думаются. И если мы начинаем обращать внимание на свое сознание, мы в первую очередь сталкиваемся с ворохом таких мыслей. Это мы найдем, например, у Феофана Затворника в его «Письмах о духовной жизни», где он пишет своей духовной дочери: «Да, ты встретила шум в голове. Это нормально». Это есть и в буддийских текстах, где медитирующий подвижник сталкивается с шумом в голове, и в светских пособиях по практикам осознанности.
Дальше и психотерапия, и православная аскетика, и философские практики античности дают примерно один и тот же рецепт, который я бы назвал навыком когнитивного расцепления. Нужно заметить этот зазор: «Есть я, который слышит мысли. Но эти мысли — не я». Это практика, для нее есть разные упражнения.
Оказывается, что эти помыслы могут на нас влиять. Есть мысли, которые тянут к разрушительности, сужают мир и нашу возможность осмысленно жить. Есть мысли, за которыми мы, наоборот, можем услышать голос совести, наших ценностей. Когда мы расцеплены, мы можем понять, что эти мысли не имеют над нами никакой власти. Иначе мы внутри них и они нас туда-сюда гоняют.
Главный опыт аскетических текстов: если ты не слился с помыслом — это не твой грех. Твоя задача не вестись за ним, а дальше ориентироваться на свои ценности. Что для меня подлинно? Что я сейчас хочу и могу сделать?
— Все может быть опытом молитвы и духовным опытом. «Боже, мне так нужно спокойствие в этом мире! Дай мне его почувствовать. Я иду в Твой храм как в место тишины». И мне кажется, особенно в больших городах, у храмов есть большой потенциал быть такими оазисами, когда мы приходим туда не во время службы, а просто побыть в течение дня.
Это может быть пространство социального взаимодействия, где проводится какая-то встреча, лекция, ярмарка, где мы общаемся, — тоже хорошая история. Но когда храм пуст и там только тишина — это очень мощно. В нашей жизни много шума, тревоги, напряжения. И в этом смысле прекрасно, что мы можем говорить: «Боже, спасибо Тебе, что есть храм, в который я могу прийти и помолчать перед Тобой». Я не думаю, что это нужно отменять.
— То есть духовный комфорт — это не так плохо?
— История про зону комфорта — это все такая спекуляция… Человек в целом развивается, когда он не борется за существование, а нормально живет. Ребенок лучше учится, когда он наелся, напился, ему спокойно, интересно. В бизнес-психологии было доказано, что негативная мотивация работает хуже, чем позитивная.
Мы часто находимся не в зоне комфорта, а в зоне стресса, выживания и борьбы. Как раз таки нормально создать зону комфорта, когда есть рутины, которые я выбрал и которые меня поддерживают, есть питание, сон в достаточном количестве, есть сферы жизни, где мне интересно выражать себя.
И часто в психотерапии это именно создание такой безопасной зоны, потому что иногда у человека нет даже базовых вещей. Нет безопасного места для сна, где он может лечь и расслабиться. Нет достаточного питания, потому что по модели питания он как будто ворует пищу. А потом он приходит в храм и слышит, что должен себя пересилить. Да он уже выживает! Ему нужно успокоиться, войти в ситуацию стабильности, а не еще больше грузиться.
В нашей жизни мы неминуемо будем сталкиваться с теми экзистенциальными вызовами, которые я перечислил — бессмысленность, смерть, страдание, свобода, одиночество. Мы всегда сталкиваемся со страданием. И чтобы его проживать, нужно иметь опору. Христианство может быть этой опорой, если оно сострадательно поддерживает человека и помогает ему слышать голос Святого Духа, направляющий не к подавленности, страданию и смерти, но к жизни с избытком в свете любви Небесного Отца.
Не сострадание, а страдание
— Многие идут в церковь за утешением, когда все плохо. А надо ли? Что тут церковь может дать?— Церковь может стать пространством утешения. Но утешение бывает разным. Например, ложным — когда объясняют, почему нечто ужасное случилось. Особенно страшно, когда это происходит в педагогических целях: «С тобой это случилось, чтобы ты понял вот это». Другое утешение — опыт сострадания. Человек, приходящий в храм со своей болью, получает возможность быть услышанным, возможность поддержки, иногда в том числе и конкретной — эмоциональной, бытовой. Это церковь может дать.
Но, к сожалению, очень часто церковь «снимает» боль. «Снимает» — в плохом смысле, то есть оправдывает. Человек приходит в страдании, а ему объясняют: «Голубчик, ты молодец, что пришел, Господь тебя через это ведет в храм».
— Когда говорят, что церковь — лечебница душ, что имеют в виду?
— Это метафора, и весьма неплохая, потому что, действительно, люди приходят в церковь, чтобы стать людьми цельными. Чтобы услышать там призыв Божий к нашей человечности. Чтобы научиться слушать свою совесть. Жить согласно ценностям, которые Господь в нас вкладывает. И в этом смысле в церкви люди могут получить и поддержку от тех, кто тоже пытается жить по-человечески, и утешение в боли.
Но есть злоупотребление этой метафорой, когда в церкви дают не сострадание, а страдание — и человек как будто заражается еще большим страданием.
Как мы приходим в поликлинику за справкой, а возвращаемся с вирусом.
— Как это получается?
— С одной стороны, в позднесоветское и постсоветское пространство церковности люди хлынули со своей болью, непрожитым горем, надеждой на исцеление, но эта травмированность, наоборот, в церкви спряталась, превратилась в капсулу, которая становится едва ли не идентичностью и воспроизводит себя все в новых и новых людях. Человек попадает в замкнутый круг: «Ты страдаешь, так и должно быть».
Например, он приходит с ощущением своей отвратительности, с чувством тотальной вины, ему сложно жить, а ему говорят: «Отлично, так и надо. Ты на пути смирения». И получается, что боль — это твоя главная фишка, культивируй это. Потом человек начинает через нее самоутверждаться, в том числе заражая других этой болью, часто неосознанно. Это не то, что есть люди, которые специально вредят. Одни закрепились в боли и начинают подсаживать на нее других, делиться своим опытом. Поскольку опыт болезненный, но маркируется здесь как нормальный, человек себя ломает под общую ситуацию.
Может быть, я слишком мрачно рисую. Естественно, в нашей Церкви есть не только это. Но если мы говорим о болезненной части, то это примерно так существует. Очень тяжело сказать, что есть кто-то один виноватый — неправильные священники, плохие прихожане, бабушки у подсвечника. Это общая ролевая игра травмы по взаимному поддерживанию себя в опыте отвержения. Не в евангельском смысле, когда человек себя отвергает, чтобы отдаться чему-то большему. Человек себя умерщвляет фигурально, а иногда и буквально, когда с крайним аскетизмом начинает уничтожать свою эмоциональную сферу, мысленную, сексуальную, биологическую…
— То есть логика такая: чем больше я страдаю, тем лучше?
— В основе религиозного опыта обычного верующего, который обретает себя в церкви, лежит опыт столкновения с экзистенциальными вызовами. С опытом страдания, смерти — сознанием своей конечности и смертью близких. С опытом бессмысленности, одиночества — как бы ты ни был с кем-то близок, ты всегда оказываешься индивидуален. Ты всегда одинок. И последний момент — свобода, которая выглядит как черная дыра, куда ты заглядываешь — и тебе становится страшно.
Церковь может быть пространством, которое помогает справиться с болью такого столкновения. Но как это выглядит чаще всего? Налепить пластырь, закрыть. То есть не прожить путь под знаменем этих вызовов, а сделать вид, что их нет, дать готовый простой ответ.
Но именно при столкновении с этими крайними вещами человек как раз таки и обретает человечность. Об этом еще с античных времен говорили философы, религиозные мыслители, об этом говорят и современники — теологи, философы и психотерапевты. Оказывается, это не то, от чего мы должны бежать, а то, с чем должны встретиться. Это путь нашей души. И человек, всеми силами закрывая эту тему, на самом-то деле вопрос не решает.
Боль никуда не девается. Страх никуда не девается.
— Человек это подавляет?
— Подавляет, вытесняет. К сожалению, вытеснение никогда не работает наружу. Это заметание мусора под ковер. А потом человек входит в очень насыщенную жизнь. Либо это насыщенность обрядовой религиозностью, чтобы занять время и заполнить пустоту: читать, что-то делать, куда-то ходить, бить поклоны, ставить свечки. «В идеале» человек может находиться в бесконечном процессе религиозного действа, когда просто надо что-то делать без какого-либо богословского осмысления и уж тем более без внутреннего присутствия.
Либо человек понимает, что это тоже подмена, разочаровывается и если не уходит из Церкви, то находит себя в квазицерковности. Может уйти в православное волонтерство, церковный активизм, когда по факту от его религиозной жизни ничего не осталось, зато он очень много делает добрых дел. Он просто ушел из одной деятельности в другую, чтобы закрыть эту дыру.
Вопросы не к священнику
— Где, на ваш взгляд, грань между проблемами духовными и психологическими? Когда можно ограничиться разговором со священником, а когда пора к психологу, психотерапевту разбираться?— Здесь в целом не очень понятно, что такое духовные проблемы, с которыми надо обращаться к священнику. Потому что чаще всего обращаются либо с психологическими вопросами («Я гневаюсь», «Мне грустно», «Я не понимаю мужа» или «Муж не понимает меня», «Я не понимаю жену»), либо с житейскими: «Что делать, батюшка?»
И священник пытается либо добрым словом, либо авторитетным мнением что-то посоветовать или дать культовый ответ: «Пьешь бесконечно водку? Не пей. Иди Псалтырь читай». Просто некий пластырь, без объяснения. В Псалтыри нет ничего плохого. Но просто читай? Вычитывай? Как это работает? Получается прагматизм. Ты читаешь Псалтырь не потому, что хочешь помолиться, а чтобы чего-то не было.
Я не говорю, что духовных вопросов нет. Просто часто до них вообще не доходит дело. А если и доходит, то часто дается общий невнятный ответ: просто молись, просто читай, ходи на службу. Я не считаю, что все так делают. Я знаю замечательных священников, но это скорее исключения. Нет какой-то методологии духовной помощи, когда священник может прямо взять сказать: «Давай попробуем с тобой сегодня вот так». Если молиться, то как мне выстроить свою молитву? Как я должен думать во время молитвы? Как я должен стоять, сидеть, лежать?
Большинство вопросов, с которыми люди приходят к священнику, это не вопросы к священнику.
Если мы посмотрим, о чем пишут священники, думаю, там процентов 40 материала будет на тему семейной жизни. Как будто бы это не священники, а семейные консультанты или психологи. В честь чего? То, что ты семейный человек, тебя не делает семейным консультантом. Иногда вообще какие-то сторонние вещи обсуждаются — священники у нас специалисты по карьере, по вопросам недвижимости, медицине…
— «Батюшка, увольняться мне с работы или нет?»
— Вот! И хорошо, если священнику хватит мудрости отделаться общим ответом: «Ну, смотри в свое сердце». А чаще всего священник пытается включиться, чувствуя ответственность, что он должен сейчас ответить. Почему ты должен? И почему именно с авторитетной позиции?
— Я знаю историю, когда человек был в депрессии, а священник ему говорил: «Тебе нужно усилить пост и молитву — и чтоб она была не формальной, а от сердца, с кровью и потом». Как это на состояние самого человека влияет, когда «надо усилить духовную жизнь»?
— Это прямо болью отзывается. Клиническая депрессия в разных своих формах не равна, например, религиозному понятию уныния, хотя что-то общее есть. Депрессия — это состояние, когда человеку нужна часто уже даже не психотерапевтическая разговорная поддержка, а фармакологическая. То есть у него проблема в том числе на уровне биохимии мозга. Не все к ней сводится, но это очень важный аспект.
Если говорят усилить пост и прочее, сразу вопрос: а как пост поможет человеку справиться с депрессией? Он создаст ситуацию истощения организма. Организм и так в кризисе, а тут давайте еще больше накинем. Усилить молитву, особенно когда она неформальная, от сердца? Простите, человек, может, не то что молитву, он вообще не чувствует, что держит стакан воды в руках, и живет, как будто ватным одеялом укрытый. Это разрушительный совет.
Все, что священник может здесь дать — сострадание, опыт принятия, мягкости. У человека в этом состоянии очень много агрессии, направленной на себя, зажатости, вины. И нужно помочь этот клубок самоненависти немножко распустить: «Дорогой, давай сядем поговорим, чай попьем». А дальше сказать: «Тебе, кажется, нужна помощь специалиста. Давай ты сейчас перекрестишься, найдешь себе хорошего врача и заодно будешь приходить ко мне, обсуждать, а как жить плюс-минус человеческую жизнь и не дать этой депрессии сожрать все, что в тебе есть».
Священник может помогать параллельно человеку в целом слышать себя, свои ценности, в том числе христианские. Вместе молиться. Не просто «иди молись», а «давай с тобой сейчас медленно прочтем “Отче наш”, просто повторяй за мной». И вот это чувство общности с кем-то для человека в депрессии или в тревоге будет важно, целительно.
— Один священник говорил мне, что христианство — это подвиг и надо себя понуждать, даже если ты не в состоянии. Все равно надо притащить себя на службу в храм, поститься-молиться, а иначе мы Бога не любим и что это за христианство тогда?
— Это так страшно, когда смешиваются деготь и мед… То, что ты пришел на службу, — хорошо. Но это не значит, что ты автоматически любишь Бога. Ты просто пришел в некое место. Пришел в храм. И хорошо, если ты при этом что-то думаешь, чувствуешь. Чувствуешь Бога, чувствуешь общность людей, объединенных верой и любовью к Небесному Отцу.
Про подвиг в целом я согласен, только вопрос, как его совершать. Он основан на самоненависти? На гноблении себя? На требовании? То, что ты будешь сильней поститься, как это тебя сделает лучше? Почему это оказывается самоценно?
— Ты же не стараешься, как тебя Бог будет любить?
— Это особенно страшно, по такой логике мы должны заслуживать любовь из раза в раз. Но христианство основано на том, что любовь Божию заслужить нельзя, она дар и условие жизни. Это то, что идет до всего. Бог сначала нас любит, из любви нас творит, из любви взывает к нам в нашем сердце. А дальше мы, входя в опыт переживания этой любви внутри себя, вдруг начинаем жить.
Это вообще настолько антиевангельская история про то, что Божию любовь, любовь Отца надо заслужить… Христос во многом пришел для того, чтобы снять эту проблему. И как эти советы «иди больше постись» помогут тебе стать тем человеком, которым ты хочешь быть и которым Господь хочет, чтобы ты был?
Аскетические упражнения сами по себе, бездумно, не работают.
— Одна мама, потерявшая дочь, рассказывала мне, как ее пытались утешить, присылая фрагменты из Евангелия, где говорилось про Воскресение, и «поддерживали»: «Ну прими уже, успокойся, все мы там встретимся». Ей это не помогало. Как такую маму мог бы поддержать священник?
— Священник может дать пространство сострадания, а не готовый ответ: «Ой, матушка, у тебя теперь ангел на небесах». Это ужасно.
Смерть ребенка никак нельзя подсластить. Нельзя дать ей духовное измерение: «Смотри, это произошло затем-то». Как только мы начинаем давать этому объяснение, мы тем самым узакониваем зло. Смерть, на мой взгляд, неминуемое зло. А мы говорим: «Так должно быть, это правильно». Нет, это неправильно.
Человеку нужно помочь прожить опыт горевания. Это работа души, она имеет свою динамику — от просто отрицания, горевания до, как говорил замечательный психолог Федор Василюк, памятования, когда это становится частью тебя.
Как-то смотрел интервью Роберта Лихи, американского когнитивного психолога. Я думал, что это будет интервью оптимиста, который лечит пациентов как механизмы. И был удивлен. В самом начале он рассказал такую историю. К нему на конференции подходит коллега и говорит: «Роберт, у меня три года назад умерла супруга. Мы прожили 27 лет вместе. Я не могу справиться с этим. Мне тяжело работать. Скажи, как мне вернуться к жизни?» На что Роберт отвечает: «Я надеюсь, ты не сможешь это преодолеть. Я надеюсь, ты всегда будешь жить с этой болью, которая подсвечивает, насколько тебе были дороги эти 27 лет. Что ты продолжишь жить в этой потере, не закрываясь в ней, но храня ее внутри как драгоценный опыт, который добавляет цену всему, что было до нее».
И насколько этот оптимистичный психолог оказывается трепетнее, чем многие священники, дающие объяснения про ангелочков или еще хуже: «Ну что ж ты хотела, дети страдают за грехи родителей». Но и священнику тяжело сталкиваться с такой рыдающей матерью. Хочется снять этот вопрос. И часто пастырские стратегии в отношении ситуаций горя и потерь таковы, потому что священник не умеет быть в сострадательной позиции к горю. Это очень сложная работа. Этому отдельно можно обучаться. Не все это могут и не все, наверное, должны.
«Человеку навязывают образ карающего Бога»
— Расскажите случаи из своей практики, когда человек шел в раздрае в храм, искал помощи, а в результате там делали только хуже.— Это, наверное, треть моей практики. У меня разные клиенты, многие абсолютно не религиозны. Но если брать религиозных, где-то половина из них оказывались ранены именно в церкви. Я не могу говорить о конкретных историях по этическим причинам, но есть общие закономерности.
Бывает, что священник или кто-то из более опытных христиан спекулирует авторитетом. У меня есть клиентская история сексуального насилия, прикрываемого религиозными вещами: «Так должно быть». Часто это про подавление другого, когда человеком манипулируют и держат его внутри церковной общины.
Иногда это очень жесткая групповая динамика, где человек, когда с ним происходит событие, выходящее за рамки нормы этой религиозной группы, вдруг получает большую волну осуждения и ненависти. Чаще всего это история про развод, когда община отворачивается. Вопрос не в том, принимаем мы или нет, что человек развелся. Вопрос в том, что он получает ненависть в ответ. Он приезжает к своему духовнику, который исповедует его 20 лет, и слышит: «Все, я тебя знать не хочу. Ты должна была терпеть. Он тебя не бил, он не наркоман. Ты предала. Бог от тебя отворачивается». Таких историй очень много, они чудовищны.
Если брать менее острые случаи, то часто культивируется подавление эмоциональности, табуирование сексуальной сферы. Часто человек в детстве или, попадая в церковную среду, получал очень жесткую рамку: что он мог чувствовать, а что нет, что мог делать, а что нет. Все, что под нее не подпадало, вызывало агрессивность. Человеческая агрессивность — это нормально. Ненормально, когда она подавлена и потом взрывается.
А тут получается, что ты не имеешь права чувствовать. И человек на протяжении иногда десятилетий церковной жизни купирует свою человечность, а потом обращается к психологу в тяжелой форме депрессивности, когда доходит до суицидальных мыслей и человек не чувствует себя и реальность, либо ему просто очень плохо.
Часто это ситуация тревожности, когда человеку навязывают образ карающего Бога, который за ним следит, и любое — даже хорошее — действие оказывается греховным. А если привязана еще и социальная манипуляция, когда человек удерживается в церкви («потому что там ты вообще погибнешь»), он оказывается в сложных формах тревожного расстройства, и ты несколько месяцев, а то год-полтора работаешь, иногда вместе с психиатром, чтобы человек хотя бы в ноль вышел.
— В чем заключается «выйти в ноль»?
— Чтобы человек начал жить с избытком, в согласии со своими ценностями и смыслами — вообще дальняя перспектива. Чаще это история, чтобы он мог просто есть и чтобы у него еда обратно не уходила оттого, что его трясет.
И в чем еще обычно проблема? Мы этого не видим. Мы — это члены Церкви. Человек просто выпадает из жизни храма. Мы про него забыли и не знаем, что в этот момент он где-то сидит страдает, чувствует себя отвергнутым не только друзьями, но и Богом, потому что он предал, не справился, он слабак: «Я недостоин быть живым, я недостоин быть здесь».
Это то, с чем постоянно сталкиваешься в работе с церковными людьми. Не со всеми, конечно. Порой человек приходит к психотерапевту с позитивным церковным опытом, и для него церковность — аспект, на который он опирается, потому что она дает смысл, опору. Но когда религия сама по себе — опыт страданий, это страшно, особенно если на это закрываются глаза: «А, ты просто недостаточно постился».
— Что делать с внутренним конфликтом, когда у церковного человека действительно есть некий ориентир, как надо жить (семью надо сохранять, детей рожать, начальника слушать и так далее), но он больше так не может или уже просто не хочет?
— Здесь я бы не хотел уходить в частности, потому что кто-то скажет: «Ага, этот выступает за развод, за увольнение». Нет, всегда очень сложно, и, например, далеко не каждый кризисный брак заканчивается разводом. Более того, если мы почитаем разных классиков семейной терапии, их ратование за брак всегда гораздо серьезней, чем у многих традиционно настроенных православных авторов. Святость брака для психологов часто очень высока, это тоже некий миф, что они все в разводе и других хотят развести. И это не отменяет, что любой развод будет рассматриваться как катастрофа. Вопрос другой: когда это случается, как пережить, чтобы оно не было кровоточащей раной?
Тут нет универсального ответа. В моей терапевтической практике, с одной стороны, приходится работать с некоторыми поведенческими паттернами. Как у человека выстроена жизнь? Иногда западают самые базовые вещи: он не спит, не ест, не выходит из дома. И ты пытаешься помочь: «Давай проведем эксперимент, сегодня ты выйдешь на улицу, мне запишешь голосовое сообщение, что с тобой происходит». Потому что человек может месяцами сидеть в коконе и просто не жить.
С другой стороны, идет работа с когнитивными установками и эмоциональными проявлениями. Это психотерапия, и ее сложно описать на словах. Но есть третий, немаловажный, аспект — религиозный опыт клиента, если он в данный момент в фокусе работы или как-то влияет на клиента сейчас. Например, иногда всплывают религиозные тексты, которые вдруг как бы перечеркивают всю работу, или полгода работы оказывается слито одной встречей с каким-нибудь духоносным старцем в странном монастыре, куда человек случайно попал.
Тонко держать эту грань и не впадать в позицию катехизатора или проповедника, когда ты психотерапевт. Но иногда в сократическом диалоге с клиентом подкидываешь богословские аргументы: «А давай посмотрим на текст Священного Писания. Ты его читаешь. Что ты думаешь?» Удивительно, что обращение к Писанию, опыту Церкви иногда показывает, что церковность может быть не только подавляющей, разрушающей, не только про то, что нам остается жить и страдать, чтобы гнев Божий прошел мимо.
Есть другой взгляд на жизнь перед Богом, и в Писании он явлен.
Бывает революционно прочесть с клиентом — не сразу и не с каждым, это разовые истории, иногда вообще за рамками консультации — начало Послания к Галатам. И вдруг он говорит: «Боже мой! Это же человек, который признает свое достоинство, умеет играть в сарказм!» Там даже ярость можно увидеть, когда Павел проявляет эмоции, он буквально психует. И клиент сам неожиданно замечает, что в Священном Писании действуют живые люди, а не замершие мумии, которые ничего не чувствуют, ничего не хотят и ничего не могут.
Что для меня подлинно?
— Часто можно услышать: «У тебя все плохо, обязательно надо сходить причаститься. Это помогает».— На мой взгляд, это звучит кощунственно. Понимание Причастия как таблетки унижает само Причастие, потому что опыт соучастия в Теле и Крови Христа низводится просто до народной медицины. Когда не случается никакого чуда, происходит отрицание. «Это не работает», — говорят люди. Но Бог не пилюля. Этот момент для меня очень важен, и это не только Причастия касается.
Часто общаешься с людьми, которые что-то говорят про свою молитву, читают Псалтырь, акафисты… Нет ничего плохого ни в Псалтыри, ни в акафистах самих по себе. Вопрос, как человек их использует. «Я не очень понимаю Псалтырь, но я читаю, и мне спокойнее становится». Начинаешь дальше обсуждать, и оказывается, что в этой практике а) нет Бога, б) цель чисто психологическая — расслабиться, успокоиться.
А не будет ли более честно заняться практиками осознанности, направленными на расслабление, и не заниматься «молитвой», которая бывает абсолютно бессмысленна? «Читаю, какой-то бред. Но зато становится спокойнее. Так звучит хорошо. Плюс мне батюшка сказал, что бесы слышат и тоже боятся». Это низведение молитвы до магии и унижение человека, у которого есть огромное количество инструментов для того, чтобы жить свою жизнь.
— Сейчас обязательно спросят: так а что, не слышат бесы?
— Только славянский текст (смех). Буква сама по себе не работает. Волшебства нет. Есть наше сердце, которое либо вдохновляемо Богом и Его благодатью, либо опустошаемо — хотите демонами, хотите злом. С точки зрения феноменологии не очень важно, реально есть бес или это темная часть моей психики. Если это один и тот же механизм, важно, как он влияет на меня и как я могу с этим справляться.
Поэтому, допустим, в древних текстах аввы Евагрия мы видим, что это может быть рассмотрено и как метафора темных сторон человечности, и как некоторые реальные сущности, внешние нам. Если вам важно верить, что это отдельные сущности, хорошо. Что вы дальше делаете с этой верой? Если для вас это кажется мифологией и вам важно понимать это в психологическом ключе, хорошо. Как это влияет на вас? Практика может быть одна и та же. Главное, что у святых отцов этот буквализм и аллегоризм вполне себе сочетаются.
— А что можно делать?
— Наше осознание, наш дух находятся под влиянием помыслов. В когнитивной терапии это будет называться автоматическими мыслями. То есть не те мысли, которые я думаю, а те, которые думаются. И если мы начинаем обращать внимание на свое сознание, мы в первую очередь сталкиваемся с ворохом таких мыслей. Это мы найдем, например, у Феофана Затворника в его «Письмах о духовной жизни», где он пишет своей духовной дочери: «Да, ты встретила шум в голове. Это нормально». Это есть и в буддийских текстах, где медитирующий подвижник сталкивается с шумом в голове, и в светских пособиях по практикам осознанности.
Дальше и психотерапия, и православная аскетика, и философские практики античности дают примерно один и тот же рецепт, который я бы назвал навыком когнитивного расцепления. Нужно заметить этот зазор: «Есть я, который слышит мысли. Но эти мысли — не я». Это практика, для нее есть разные упражнения.
Оказывается, что эти помыслы могут на нас влиять. Есть мысли, которые тянут к разрушительности, сужают мир и нашу возможность осмысленно жить. Есть мысли, за которыми мы, наоборот, можем услышать голос совести, наших ценностей. Когда мы расцеплены, мы можем понять, что эти мысли не имеют над нами никакой власти. Иначе мы внутри них и они нас туда-сюда гоняют.
Главный опыт аскетических текстов: если ты не слился с помыслом — это не твой грех. Твоя задача не вестись за ним, а дальше ориентироваться на свои ценности. Что для меня подлинно? Что я сейчас хочу и могу сделать?
Духовный комфорт и пустой храм
— Даже если не все плохо, человек опытным путем приходит к потребности бывать в церкви, но со временем замечает, что она ему нужна… для спокойствия. Он молится: «Господи, спаси!», а подразумевает: «Господи, сделай так, чтобы я не переживал и чтобы у меня все было хорошо». Как выйти из этого круга?— Все может быть опытом молитвы и духовным опытом. «Боже, мне так нужно спокойствие в этом мире! Дай мне его почувствовать. Я иду в Твой храм как в место тишины». И мне кажется, особенно в больших городах, у храмов есть большой потенциал быть такими оазисами, когда мы приходим туда не во время службы, а просто побыть в течение дня.
Это может быть пространство социального взаимодействия, где проводится какая-то встреча, лекция, ярмарка, где мы общаемся, — тоже хорошая история. Но когда храм пуст и там только тишина — это очень мощно. В нашей жизни много шума, тревоги, напряжения. И в этом смысле прекрасно, что мы можем говорить: «Боже, спасибо Тебе, что есть храм, в который я могу прийти и помолчать перед Тобой». Я не думаю, что это нужно отменять.
— То есть духовный комфорт — это не так плохо?
— История про зону комфорта — это все такая спекуляция… Человек в целом развивается, когда он не борется за существование, а нормально живет. Ребенок лучше учится, когда он наелся, напился, ему спокойно, интересно. В бизнес-психологии было доказано, что негативная мотивация работает хуже, чем позитивная.
Мы часто находимся не в зоне комфорта, а в зоне стресса, выживания и борьбы. Как раз таки нормально создать зону комфорта, когда есть рутины, которые я выбрал и которые меня поддерживают, есть питание, сон в достаточном количестве, есть сферы жизни, где мне интересно выражать себя.
И часто в психотерапии это именно создание такой безопасной зоны, потому что иногда у человека нет даже базовых вещей. Нет безопасного места для сна, где он может лечь и расслабиться. Нет достаточного питания, потому что по модели питания он как будто ворует пищу. А потом он приходит в храм и слышит, что должен себя пересилить. Да он уже выживает! Ему нужно успокоиться, войти в ситуацию стабильности, а не еще больше грузиться.
В нашей жизни мы неминуемо будем сталкиваться с теми экзистенциальными вызовами, которые я перечислил — бессмысленность, смерть, страдание, свобода, одиночество. Мы всегда сталкиваемся со страданием. И чтобы его проживать, нужно иметь опору. Христианство может быть этой опорой, если оно сострадательно поддерживает человека и помогает ему слышать голос Святого Духа, направляющий не к подавленности, страданию и смерти, но к жизни с избытком в свете любви Небесного Отца.
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
