История Покровской церкви села Иванькова
Село Иваньков, где дал Бог родиться мне на белый свет, расположилось несколько в стороне от больших дорог древней Чернигово-Новгород-Северской земли, затаившись укромно среди мягкой и ласковой малороссийской природы.
Одной своей частью раскинулось оно на просторной равнине – в обрамлении полей и смешанных лесов: березовых, сосновых и дубовых, а другой – на живописных зеленых ярах, местами довольно крутых, но густо уставленных тем не менее белостенными хатами, окруженными, в свою очередь, фруктовыми садиками и буйствующими всякой произрастающей всячиной огородами. Четыре ставка (пруда) с вербами украшают его. Иванькову, вероятно, около 500 лет. Так об этом, по крайней мере, свидетельствует запись в актах Рыхловского Свято-Никольского монастыря, к которому село было приписано в седом 1589 году, но есть предположения, что возникло оно еще в дотатарское время.
Его название всегда казалось мне каким-то кротким (возможно из-за мягкого знака в середине слова) и очень «своим», родным, а это может быть оттого, что моего отца и двух дедов звали как раз Иванами. В разных местностях обширной славянско-русской земли имя это в уменьшенном варианте может звучать по-разному: Ваня, Иванко, Иваня, Ивась, и мне представлялось, что в давние-предавние времена проходил некий Иванко-Иваня этими местами – они приглянулись ему, и решил он остаться здесь навсегда. Скорее всего, был он не один, и имя такое, возможно, носил не единственный – в любом случае название это вполне оправдало себя, поскольку еще до недавних времен Иванов в селе имелось более чем достаточно.
Один из старожилов утверждал, что село основали выходцы из запорожских или донских казаков, что подтверждается и названием Иваньковской церкви: в честь иконы Покрова Божией Матери, издавна и особо почитаемой казачеством.
Зато его младший брат Тимофей – видимо, по причине ностальгии (в юности его отправили по комсомольской путевке на шахты Донбасса, где он обзавелся семьей и остался навсегда) – однажды поведал мне некоторые истории своего детства, и одну из них, связанную с церковью (темой, в то время мало меня занимавшей), я почему-то запомнила почти дословно.
– Церковь закрывали два раза, – рассказывал дядя Тима. – В первый раз закрыли ее в 1930-е годы, так тот человек, который полез и сбросил крест, первым из односельчан был убит на начавшейся вскоре войне… Когда немцы вошли в село, то открыли церковь, и снова шли службы. Немцы, конечно, в своих целях это делали – чтобы заручиться лояльностью, как они выражались, местного населения. А когда немцев «турнули», то коммунисты церковь опять закрыли. Сначала стояла она с большим замком на дверях, но внутри долго еще ничего не трогали. И вот однажды мы с дружками решили забраться внутрь и посмотреть. Мальчишеское любопытство. Помню, что было страшно до озноба, но все же решились и сумели забраться внутрь через довольно-таки высоко расположенное окно. И увидели перед алтарем подсвечник, полный горящих свечей… С остановившимся дыханием смотрели мы на эти свечи и вдруг услышали словно бы чьи-то вздохи и тихий плач. Не помню, как оказались мы на улице, протиснулись, кажется, в окно все одновременно, скопом. Опомнились где-то в школьном саду и уговорились никогда, никому и ни при каких обстоятельствах об этом не рассказывать.
– Во-первых, боялись, что достанется от взрослых за подобные шалости, – повествовал он дальше, – а во-вторых, решили, что такому никто и не поверит, а начнут еще насмехаться. И ни один из соучастников не нарушил, видимо, уговора, поскольку эта невероятная история так и не получила тогда какой-либо огласки. Не знаю, что это было. Меньше всего думается, что кто-то из верующих попал туда ночью, зажег свечи и плакал вслух, несмотря на наше появление. Да и забраться туда было совсем не просто – ключи от двери хранились у местных партийцев, а окна слишком уж высоко от земли располагались – только мы, мальчишки, взбираясь по плечам друг друга, и могли до них дотянуться. Лично я на всю жизнь сохранил в памяти ощущение чего-то очень таинственного и непостижимого…
– Священные церковные предметы, ходили слухи, заранее были где-то надежно спрятаны, вроде как закопаны в лесу, под дубами… – говорил дядя. – А главный колокол будто бы опустили на дно одного из прудов. Последний батюшка, Петро Иванович, еще какое-то время жил в селе, зарабатывая себе на пропитание тем, что обучал детей играть на скрипке, и тихонько попивал вино с горя… А затем, кажется, его увезли куда-то к себе дочка и зять-летчик. А может быть, он так и умер в селе, и похоронен на одном из сельских кладбищ, не могу сказать определенно. Вот батюшка-то, Петро Иванович, точно знал, где спрятаны все эти священные вещи…
– Но, – значительно заключил свой рассказ дядя Тима, – попомни мое слово: когда-нибудь все это понадобится – и найдут. Может быть, даже ты еще увидишь это… – совершенно уже неожиданно добавил он.
– Да что ты слушаешь его! – говорил мне много лет спустя его старший брат Александр на своей кухне в городе Ростове-на-Дону. – Он же с детства был мистик!
Кажется, дядя Саша произносил это слово довольно-таки насмешливо. А разве так уж плохо быть «мистиком»? Похоже, это вовсе и не обидное определение, особенно в данном случае…
Во времена моего детства на месте креста горделиво торчала рогатая телевизионная антенна. Моя школьная подружка Ларка (так называли ее родители, а за ними и все остальные сельчане, от детей до стариков, даже когда она вполне повзрослела), дочь киномеханика, смеясь, рассказывала, что по большим церковным праздникам старушки из окрестных хат выходят на улицу и крестятся, кланяются… на антенну!
Ей, как и мне в то время, было невдомек, что старушки эти отлично осознавали, что вместо креста торчит антенна, но кланялись-то они кресту, так же прекрасно зная, что он остается там навечно, как неотступно стоит и Ангел Хранитель на том месте, где хотя бы однажды совершалась литургия. И будет стоять до самого Второго Пришествия Христа, даже если это место и осквернено, и поругано…
Не он ли, Ангел Хранитель, плакал той ночью в закрытом храме?..
А однажды, накануне великого церковного праздника, некий шутник героически забрался на крышу и, рискуя жизнью, прицепил к антенне белые мужские подштаники…
Но бабушки, выйдя рано утром из своих калиточек, все так же благоговейно крестились и низко кланялись.
– То-то смеху было! – сообщала дочка киномеханика.
Мои детские воспоминания наполнены картинками многочисленных школьных праздников в казавшемся тогда просто огромным пространстве клуба. Вот высоченная, до потолка, елка, а мы вокруг нее в веселом новогоднем хороводе – все в красочных карнавальных костюмах… А вот я стою на сцене в школьном хоре и, поднимая глаза вверх, вижу на белом потолке веночек из нежных херувимских ликов, проступающих сквозь покраску, как сквозь белую вуаль.
– Их закрашивают-закрашивают, самыми крепкими масляными красками, а они все равно проступают, – расширяя глаза, рассказывала Ларка.
– Уже почти не видно, если не знать и не всмотреться хорошенько, – с печалью сказала гостившая у меня недавно другая односельчанка, Валентина.
Приехав в очередной раз в родные места, я отправилась в гости к школьной подруге. После окончания школы Ларка выучилась на киномеханика и заменила в кинобудке своего состарившегося отца, а затем и вовсе стала заведующей клубом. Их с мужем дом стоит рядом с отцовским – всего в пяти минутах ходьбы от клуба и маленькой сельской площади с колодцем в центре. Колодец красиво обложили камнем, сделали над ним металлическую крышу с ажурной окантовкой, огородили цепочками на столбиках. Но так же, как и тридцать лет назад, воды в нем, кажется, совершенно нет. По крайней мере никто, сколько я помню, не ходил туда за водой. Да и само украшение колодца со временем обветшало, осыпалось, а столбики поржавели и покосились.
Говорят, что колодцы затягиваются илом и высыхают – погибают, если постоянно не брать из них воду. Поэтому, чтобы в колодце всегда была свежая и вкусная вода, надо постоянно из него черпать. В древности даже очень богатые люди умышленно ставили свои колодцы за оградой особняков и поместий, чтобы как можно больше людей приходило к ним за водой.
Очень интересная аналогия с духовной «водой жизни»: чем больше ее черпаешь, тем больше прибавляется, и наоборот. Наверное, далеко не случайно, что высохший колодец стоит у бывшей церкви: не нужной стала церковь – и колодец пересох…
С незапамятных для меня времен он «крутил кино», а Маруся сидела в самом кинозале у двери и, посматривая на экран, отрывала входящим билетики, совмещая таким образом приятное с полезным.
Большой белый экран – от стены до стены – располагался точно на месте бывшего иконостаса, а по бокам сохранились даже «диаконские двери», через которые бегали теперь на сцену и в «гримерки» (бывшие пономарские) все, кому не лень. Одна из «гримерок» являлась также кабинетом заведующего клубом.
«Кинщик» всегда был хмурый и немногословный, а жена его – словоохотливая и приветливая. Так и вижу в памяти: вот мы, дети, шумной ватагой носимся у клуба и ждем, когда же, наконец, из-за угла магазина появится его невысокая коренастая фигура в неизменном коричневом вельветовом пиджачке и надвинутой на самые глаза кепке, и он, немного сутулясь, пройдет своим неторопливым шагом к личному отдельному входу с западной стороны клуба, ведущему прямо в высоко расположенную кинобудку. Похоже, на ее месте была раньше колокольня…
Может, он по пути наклеит еще на доску объявлений (с большими деревянными буквами «КИНО» сверху) собственноручно написанную цветной гуашью афишу на завтра, что-то типа:
«”Ессения”, индийский худ. фильм – для взрослых. Детям – “Друг мой, Колька”. Сеансы… Цена…» (15 и 5 копеек соответственно).
А потом, не обращая ровно никакого внимания на нас, бурно радующихся, что «кино», несмотря на наши опасения (вдруг не привезли?), все-таки будет, молча и упорно глядя под ноги, с хозяйской уверенностью пройдет к своей двери.
Часто они с женой шли к клубу вместе, и у меня, невзирая на крошечный жизненный опыт, почему-то сложилось твердое убеждение, что они ладят между собой и живут дружно.
И вот я сначала вхожу в калитку дядьки Миши, потому что главный мой интерес именно к нему: мне очень хочется детально поговорить с ним о церкви, то есть о клубе, где он провел большую часть своей жизни и знает, возможно, что-нибудь необычное. Да и вообще, он ведь сейчас один из старейших жителей села Иванькова, кому же еще и знать, как не ему?
Очень зеленый дворик, весь поросший мягким кудрявым спорышом, ярко светит еще не жаркое весеннее солнышко. Они с женой сидят рядышком на лавочке под стеной своей хаты, подставив лица под ласкающие лучи. Оба… слепые…
Я, конечно, об этом что-то слышала, но не ожидала, что все настолько буквально, то есть что они не видят абсолютно, и что глаза обоих словно бы затянуты белесой пленкой… Преодолев первую растерянность, подхожу с приветствиями, объясняю, кто я. Они, оказывается, прекрасно меня помнят и очень радуются встрече. Словоохотливы и приветливы оба, он даже больше. Или это по контрасту с моими детскими воспоминаниями?
Как-то очень быстро и просто заходит речь о бывшей церкви, и они вдруг горячо поддерживают эту тему, говорят, волнуясь и перебивая друг друга.
– Надо церковь-то нашу открыть, обязательно надо! Нет человеку без церкви никакой жизни! Ведь почти уже вся молодежь на кладбище лежит, не говоря о более старшем поколении. Иные так сразу семьями: отец и все сыновья рядом… А все водка. Да и женщины не отстают теперь, пьют не меньше. Убивают друг друга: мужья – жен, сыновья – отцов…
– Колхозное хозяйство окончательно разорено, а ведь был колхоз-миллионер… А какое село было! Особенно еще до колхозов. Не зря и церковь самой красивой на всю окрестность слыла. Какие колокола на ней висели! Зазвонят на Пасху – в Киеве слышно! До Киева триста километров, к слову сказать. А теперь в клубе что творится… Кино-то давно уже там не показывают, телевизор только и остался.
– А вообще, у молодежи одно там развлечение: из магазина с бутылкой в клуб – и выпивать за бильярдным столом. Так и курсируют почти до утра. Для них и магазин ночью работает – в ночное время его «баром» величают. А магазин-то этот, каменный, еще до революции построен, вместе со школой церковно-приходской. Дольше всего сохранилось то, что до революции построено – вот как! Тут недавно приезжали в село потомки бывшего помещика – хотели свое «родовое гнездо» увидеть, так нашли его в первозданном, можно сказать, виде: как и сто лет назад было. То здание в школьном саду, где сейчас начальные классы помещаются, так называемая «маленькая школа», служило, оказывается, домом их семье. А нынешняя «большая» школа тогда церковно-приходской была. Все колхозное прахом пошло, ничего уже почти не осталось, а это до сих пор служит верой и правдой – поди ж ты….
– Дорожку от «бара» до клуба теперь напрямик-то заасфальтировали, а ведь там, у стен бывшей церкви, – могилы священников… Прямо по могилкам и бегают… Но кто теперь об этом помнит и думает? Хотя были, были напоминания, но, похоже, впустую. Лет десять назад сделали на Троицу праздничные качели для молодежи, как исстари повелось, да установили не у ставка, и не в парке, как прежде, а вздумали рядом с клубом соорудить, где цвинтар располагается, захоронения древние. Так девочку молодую, 16-летнюю, деревянной качелей с размаха в висок ударило и убило насмерть. Я сразу подумал, что не случайно это. А мать этой девочки, библиотекарша, рядом, можно сказать, в это время сидела – библиотеку ведь в бывший правый придел церкви как раз перенесли. До этого она многие десятилетия в деревянном церковном доме помещалась, пока тот не развалился и не рассыпался окончательно. Мать после этого, как по-сельски говорится, «задумчивая» стала: все молчит и задумывается, молчит и задумывается. Да… Вот тебе и райские яблочки…
Райские яблочки – это он, наверное, о том, что на том цвинтаре за церковью всегда росли некие плодовые деревья с необычными яблочками на длинных тонких плодоножках – розовые, сочные и хрустящие, с особенным вкусом. А в садах ни у кого таких почему-то не было.
В бывшем церковном доме – с большими окнами и одинаковыми высокими крылечками по обеим сторонам – помещался также, кроме библиотеки и почты, сельский медпункт, и когда дом обветшал и развалился, то новый медпункт, не вразумившись случаем с качелями, возвели на том же цвинтаре, поскольку церковная ограда к этому времени совсем исчезла, открыв сакральное пространство всем ветрам…
– Не откроют церковь – совсем вымрет село, – продолжал дядько Миша. – Вот ты пограмотнее, в Москве живешь, написала бы там куда-нибудь. Ведь стоит только панели эти деревянные от стен отодрать – и там: все святые! Все святые нарисованы! И смотрят, глазами своими смотрят!
– Да, – утвердительно кивала головой его жена, – человек-то в клубе бесится, бесится! А в церковь войдет – и стоит тихо…
Старички решили чем-то меня угостить, и мы переместились в дом. Там было почти темно от густых зарослей сирени и жасмина за окнами, да и солнце начинало уже прятаться за деревьями сада. Они вдвоем искали что-то в темноте наощупь – у печки, в шкафчике – ставили на стол, а я все ждала, когда же наконец хозяева включат свет, а потом сообразила, что освещение-то им совсем и не нужно, и они, наверное, давно уже отвыкли от мысли о его существовании.
О чем-то громко вещало настенное радио в соседней комнате. Приходила несколько раз Ларка, звала к себе и, кажется, обижалась. У нее сидели какие-то гости, было застолье, а мне все не хотелось уходить из этой темноватой комнаты, и я все медлила, отговаривалась.
Так и осталось в памяти: солнце, дворик, весь поросший ярким весенним спорышом, и они, совсем старенькие, сидят рядышком, близко друг к другу, подставляя солнечному теплу лица. А лица-то совсем детские, трогательные…
Увидели ли иваньковцы некое особое Божие вразумление в том обстоятельстве, что эти двое пожилых людей, муж и жена, десятилетиями «крутившие» в бывшем храме кино, смотревшие на экран, располагавшийся на месте алтарного иконостаса, и другим помогавшие смотреть, вдруг одновременно ослепли? И что глаза их затянула такая же белесая пленка, как и тот экран, закрывавший алтарь, как те пленки, что они крутили?..
В то, что сами старички это поняли и раскаялись, можно поверить, ведь как горячо говорили они о бывшей церкви и о том, что ее надо обязательно открыть, что нет без нее жизни… Поняли ли это другие сельчане? Не знаю.
Недавно опять гостила у меня Валентина.
– Слушай, – говорит мне, – ты, наверное, не передавай больше дядьке Мише ничего такого. Ларка рассказывает о тебе по селу всякую ерунду. Говорит, что ты совсем уж странная стала, ударилась в какую-то веру, не иначе как в штунды подалась (на Украине так называют баптистов). С мужчинами, мол, не встречается, водку не пьет… А отцу, говорит, несколько лет назад какие-то непонятные диски передавала, все там чудно звучит, словно бы не на русском языке…
Что же это я там, думаю, передала такое? Стала вспоминать. Песни… Светланы Копыловой, поэму в стихах «Русский крест», что читает Екатерина Краснобаева… Ах вот оно что: «Четвероевангелие» в записи Сретенского монастыря! И ведь даже не на церковнославянском читают, а почти на современном русском языке, который на Украине знают все, а уж мои-то ровесники, так те практически в совершенстве. Но для моей одноклассницы, закончившей культурно-просветительское учебное заведение и всю жизнь трудившейся на «ниве просвещения», евангельское слово оказалось совершенно непонятным, «нерусским»…
Поистине, Он пришел, чтобы слепые прозрели, а зрячие сделались слепы…
Cо временем более молодые и боевитые выпихнули-таки мою подружку из насиженной «вотчины»-клуба, и она впала в большое расстройство и уныние, пытаясь избавляться от этого старым простонародным способом. А ведь, скорее всего, Господь просто пожалел ее и отвел таким образом от недоброго дела на святом месте…
Однажды были мы в Иванькове с моей младшей сестрой Раисой. Зашли в эту бывшую контору (давно уже не закрытую ни на какие замки), чтобы посмотреть на стены. И прямо на пороге встретились… со взглядом архистратига Михаила!
Как сквозь туман смотрел он на нас через осыпающиеся клочья давней побелки. Мы стояли и тоже молча смотрели на него. Потом Рая решительно повернулась ко мне и твердым, не терпящим возражений голосом произнесла:
– Мы должны сегодня же вернуться сюда и каким-то образом вырезать, выпилить, унести его. Он не должен оставаться здесь – ведь скоро совсем развалится, пропадет эта контора! И лики пропадут, а ведь это грех!
– Вообще-то это собственность Ларкиного брата, который в Чернигове живет. Да и как мы выпилим? Чем, пилой? Ты посмотри, какие здесь бревна – дуб, наверное, а ведь он крепче железа.
Мы ушли почти в слезах.
Прошло несколько лет, и недавно мне рассказали свежую иваньковскую новость. Ларка, которой брат подарил, видимо, права собственности на свою контору, разобрала ее и свезла бревна себе во двор с намерением использовать их для отопления. Сосед Юра, помогавший с перевозкой, увидел, что на бревнах проявились вдруг с пугающей отчетливостью лики святых. Стал уговаривать, чтобы отдали бревна ему, а не пускали на дрова. Но Ларка даже слушать его не захотела. Что, мол, за ерунду ты мне тут несешь, какие еще святые лица? Мне дрова нужны, дом зимой буду отапливать. Парень возмутился, рассказал другим односельчанам.
– Некоторые бревна совсем труха, в руках рассыпаются, а те, на которых святые, – просто звенят! Словно их только что срезали и высушили. Совсем как новые, – потрясенно рассказывал он. – Конечно, для отопления дома самое то…
Соседка Антонина поддержала Юру и тоже отправилась просить, чтобы отдали бревна. Подключились и другие люди. Примечательно, что среди всех этих людей оказался и правнук человека, сбросившего крест при первом закрытии церкви. Примечательно, но не удивительно, поскольку каждый человек одарен свободной волей и сам созидает свою судьбу. Ведь судьба – это не что-то заранее предопределенное, а тот плод, который проявляется из каждодневных поступков человека, и с которым душа придет по окончании своего земного бытия на Великий и Страшный Суд. «Судьба» – суд Бога – это ответная реакция со стороны Высшей справедливости на совершенные человеком поступки. Проще говоря – то, что каждый из нас имеет сегодня, является следствием его вчерашней жизни, а то, что будем иметь завтра, зависит от наших сегодняшних поступков.
Что же касается делегаций, засылаемых с целью спасения бревен, то их усилия были тщетны… Ларка уперлась и не желала слушать никаких уговоров со стороны соседей. Разразился скандал. В конце концов одноклассница моя, окончательно обозлившись, послала односельчан туда, куда Макар телят не гонял, и заявила, что бревна эти – ее собственность, и она поступит с ними так, как ей самой заблагорассудится, и что никто ей в этом не указ.
На этих довольно давних уже записках заканчивается пока новейшая история Покровской церкви села Иванькова…
Елена Дешко
Одной своей частью раскинулось оно на просторной равнине – в обрамлении полей и смешанных лесов: березовых, сосновых и дубовых, а другой – на живописных зеленых ярах, местами довольно крутых, но густо уставленных тем не менее белостенными хатами, окруженными, в свою очередь, фруктовыми садиками и буйствующими всякой произрастающей всячиной огородами. Четыре ставка (пруда) с вербами украшают его. Иванькову, вероятно, около 500 лет. Так об этом, по крайней мере, свидетельствует запись в актах Рыхловского Свято-Никольского монастыря, к которому село было приписано в седом 1589 году, но есть предположения, что возникло оно еще в дотатарское время.
Его название всегда казалось мне каким-то кротким (возможно из-за мягкого знака в середине слова) и очень «своим», родным, а это может быть оттого, что моего отца и двух дедов звали как раз Иванами. В разных местностях обширной славянско-русской земли имя это в уменьшенном варианте может звучать по-разному: Ваня, Иванко, Иваня, Ивась, и мне представлялось, что в давние-предавние времена проходил некий Иванко-Иваня этими местами – они приглянулись ему, и решил он остаться здесь навсегда. Скорее всего, был он не один, и имя такое, возможно, носил не единственный – в любом случае название это вполне оправдало себя, поскольку еще до недавних времен Иванов в селе имелось более чем достаточно.
Один из старожилов утверждал, что село основали выходцы из запорожских или донских казаков, что подтверждается и названием Иваньковской церкви: в честь иконы Покрова Божией Матери, издавна и особо почитаемой казачеством.
«В закрытом храме горели свечи»
Церковь стояла, как ей и полагается, на самом красивом месте: на горке в центре села, и почиталась одной из самых больших и значимых в округе. Старший из моих дядей – Александр, которого мать пятилетним водила еще в церковь на службы, – смутно помнил, что иконостас в церкви был очень высокий и несказанно красивый, что подарила его храму «какая-то княгиня», и что сплавляли его по Десне на специально по этому случаю сооруженном большом плоту, а потом от Радичева, ближайшей пристани, шестеркой лошадей везли в село. Больше ничего существенного он припомнить не мог, кроме того, что его самого очень «очаровывало» пение церковного хора.Зато его младший брат Тимофей – видимо, по причине ностальгии (в юности его отправили по комсомольской путевке на шахты Донбасса, где он обзавелся семьей и остался навсегда) – однажды поведал мне некоторые истории своего детства, и одну из них, связанную с церковью (темой, в то время мало меня занимавшей), я почему-то запомнила почти дословно.
– Церковь закрывали два раза, – рассказывал дядя Тима. – В первый раз закрыли ее в 1930-е годы, так тот человек, который полез и сбросил крест, первым из односельчан был убит на начавшейся вскоре войне… Когда немцы вошли в село, то открыли церковь, и снова шли службы. Немцы, конечно, в своих целях это делали – чтобы заручиться лояльностью, как они выражались, местного населения. А когда немцев «турнули», то коммунисты церковь опять закрыли. Сначала стояла она с большим замком на дверях, но внутри долго еще ничего не трогали. И вот однажды мы с дружками решили забраться внутрь и посмотреть. Мальчишеское любопытство. Помню, что было страшно до озноба, но все же решились и сумели забраться внутрь через довольно-таки высоко расположенное окно. И увидели перед алтарем подсвечник, полный горящих свечей… С остановившимся дыханием смотрели мы на эти свечи и вдруг услышали словно бы чьи-то вздохи и тихий плач. Не помню, как оказались мы на улице, протиснулись, кажется, в окно все одновременно, скопом. Опомнились где-то в школьном саду и уговорились никогда, никому и ни при каких обстоятельствах об этом не рассказывать.
– Во-первых, боялись, что достанется от взрослых за подобные шалости, – повествовал он дальше, – а во-вторых, решили, что такому никто и не поверит, а начнут еще насмехаться. И ни один из соучастников не нарушил, видимо, уговора, поскольку эта невероятная история так и не получила тогда какой-либо огласки. Не знаю, что это было. Меньше всего думается, что кто-то из верующих попал туда ночью, зажег свечи и плакал вслух, несмотря на наше появление. Да и забраться туда было совсем не просто – ключи от двери хранились у местных партийцев, а окна слишком уж высоко от земли располагались – только мы, мальчишки, взбираясь по плечам друг друга, и могли до них дотянуться. Лично я на всю жизнь сохранил в памяти ощущение чего-то очень таинственного и непостижимого…
– Священные церковные предметы, ходили слухи, заранее были где-то надежно спрятаны, вроде как закопаны в лесу, под дубами… – говорил дядя. – А главный колокол будто бы опустили на дно одного из прудов. Последний батюшка, Петро Иванович, еще какое-то время жил в селе, зарабатывая себе на пропитание тем, что обучал детей играть на скрипке, и тихонько попивал вино с горя… А затем, кажется, его увезли куда-то к себе дочка и зять-летчик. А может быть, он так и умер в селе, и похоронен на одном из сельских кладбищ, не могу сказать определенно. Вот батюшка-то, Петро Иванович, точно знал, где спрятаны все эти священные вещи…
– Но, – значительно заключил свой рассказ дядя Тима, – попомни мое слово: когда-нибудь все это понадобится – и найдут. Может быть, даже ты еще увидишь это… – совершенно уже неожиданно добавил он.
– Да что ты слушаешь его! – говорил мне много лет спустя его старший брат Александр на своей кухне в городе Ростове-на-Дону. – Он же с детства был мистик!
Кажется, дядя Саша произносил это слово довольно-таки насмешливо. А разве так уж плохо быть «мистиком»? Похоже, это вовсе и не обидное определение, особенно в данном случае…
Антенна вместо креста
В стенах бывшей церкви все еще размещается сельский клуб, почетно именуемый теперь Домом культуры. Благодаря этому выигрышному назначению (по сравнению с другими возможными) здание неплохо сохранилось. В плане оно по-прежнему выглядит крестообразно, и если над центральной частью крыши установить хотя бы небольшой купол с крестом, то все строение примет совершенно определенные черты.Во времена моего детства на месте креста горделиво торчала рогатая телевизионная антенна. Моя школьная подружка Ларка (так называли ее родители, а за ними и все остальные сельчане, от детей до стариков, даже когда она вполне повзрослела), дочь киномеханика, смеясь, рассказывала, что по большим церковным праздникам старушки из окрестных хат выходят на улицу и крестятся, кланяются… на антенну!
Ей, как и мне в то время, было невдомек, что старушки эти отлично осознавали, что вместо креста торчит антенна, но кланялись-то они кресту, так же прекрасно зная, что он остается там навечно, как неотступно стоит и Ангел Хранитель на том месте, где хотя бы однажды совершалась литургия. И будет стоять до самого Второго Пришествия Христа, даже если это место и осквернено, и поругано…
Не он ли, Ангел Хранитель, плакал той ночью в закрытом храме?..
А однажды, накануне великого церковного праздника, некий шутник героически забрался на крышу и, рискуя жизнью, прицепил к антенне белые мужские подштаники…
Но бабушки, выйдя рано утром из своих калиточек, все так же благоговейно крестились и низко кланялись.
– То-то смеху было! – сообщала дочка киномеханика.
Мои детские воспоминания наполнены картинками многочисленных школьных праздников в казавшемся тогда просто огромным пространстве клуба. Вот высоченная, до потолка, елка, а мы вокруг нее в веселом новогоднем хороводе – все в красочных карнавальных костюмах… А вот я стою на сцене в школьном хоре и, поднимая глаза вверх, вижу на белом потолке веночек из нежных херувимских ликов, проступающих сквозь покраску, как сквозь белую вуаль.
– Их закрашивают-закрашивают, самыми крепкими масляными красками, а они все равно проступают, – расширяя глаза, рассказывала Ларка.
– Уже почти не видно, если не знать и не всмотреться хорошенько, – с печалью сказала гостившая у меня недавно другая односельчанка, Валентина.
Приехав в очередной раз в родные места, я отправилась в гости к школьной подруге. После окончания школы Ларка выучилась на киномеханика и заменила в кинобудке своего состарившегося отца, а затем и вовсе стала заведующей клубом. Их с мужем дом стоит рядом с отцовским – всего в пяти минутах ходьбы от клуба и маленькой сельской площади с колодцем в центре. Колодец красиво обложили камнем, сделали над ним металлическую крышу с ажурной окантовкой, огородили цепочками на столбиках. Но так же, как и тридцать лет назад, воды в нем, кажется, совершенно нет. По крайней мере никто, сколько я помню, не ходил туда за водой. Да и само украшение колодца со временем обветшало, осыпалось, а столбики поржавели и покосились.
Говорят, что колодцы затягиваются илом и высыхают – погибают, если постоянно не брать из них воду. Поэтому, чтобы в колодце всегда была свежая и вкусная вода, надо постоянно из него черпать. В древности даже очень богатые люди умышленно ставили свои колодцы за оградой особняков и поместий, чтобы как можно больше людей приходило к ним за водой.
Очень интересная аналогия с духовной «водой жизни»: чем больше ее черпаешь, тем больше прибавляется, и наоборот. Наверное, далеко не случайно, что высохший колодец стоит у бывшей церкви: не нужной стала церковь – и колодец пересох…
Рассказ слепого киномеханика
Но вхожу я сначала не во двор моей одноклассницы, а во двор ее отца, дядьки Михаила Ивановича. Он живет здесь со своей второй женой Марусей, заменившей троим его детям, тогда еще малолетним, умершую мать.С незапамятных для меня времен он «крутил кино», а Маруся сидела в самом кинозале у двери и, посматривая на экран, отрывала входящим билетики, совмещая таким образом приятное с полезным.
Большой белый экран – от стены до стены – располагался точно на месте бывшего иконостаса, а по бокам сохранились даже «диаконские двери», через которые бегали теперь на сцену и в «гримерки» (бывшие пономарские) все, кому не лень. Одна из «гримерок» являлась также кабинетом заведующего клубом.
«Кинщик» всегда был хмурый и немногословный, а жена его – словоохотливая и приветливая. Так и вижу в памяти: вот мы, дети, шумной ватагой носимся у клуба и ждем, когда же, наконец, из-за угла магазина появится его невысокая коренастая фигура в неизменном коричневом вельветовом пиджачке и надвинутой на самые глаза кепке, и он, немного сутулясь, пройдет своим неторопливым шагом к личному отдельному входу с западной стороны клуба, ведущему прямо в высоко расположенную кинобудку. Похоже, на ее месте была раньше колокольня…
Может, он по пути наклеит еще на доску объявлений (с большими деревянными буквами «КИНО» сверху) собственноручно написанную цветной гуашью афишу на завтра, что-то типа:
«”Ессения”, индийский худ. фильм – для взрослых. Детям – “Друг мой, Колька”. Сеансы… Цена…» (15 и 5 копеек соответственно).
А потом, не обращая ровно никакого внимания на нас, бурно радующихся, что «кино», несмотря на наши опасения (вдруг не привезли?), все-таки будет, молча и упорно глядя под ноги, с хозяйской уверенностью пройдет к своей двери.
Часто они с женой шли к клубу вместе, и у меня, невзирая на крошечный жизненный опыт, почему-то сложилось твердое убеждение, что они ладят между собой и живут дружно.
И вот я сначала вхожу в калитку дядьки Миши, потому что главный мой интерес именно к нему: мне очень хочется детально поговорить с ним о церкви, то есть о клубе, где он провел большую часть своей жизни и знает, возможно, что-нибудь необычное. Да и вообще, он ведь сейчас один из старейших жителей села Иванькова, кому же еще и знать, как не ему?
Очень зеленый дворик, весь поросший мягким кудрявым спорышом, ярко светит еще не жаркое весеннее солнышко. Они с женой сидят рядышком на лавочке под стеной своей хаты, подставив лица под ласкающие лучи. Оба… слепые…
Я, конечно, об этом что-то слышала, но не ожидала, что все настолько буквально, то есть что они не видят абсолютно, и что глаза обоих словно бы затянуты белесой пленкой… Преодолев первую растерянность, подхожу с приветствиями, объясняю, кто я. Они, оказывается, прекрасно меня помнят и очень радуются встрече. Словоохотливы и приветливы оба, он даже больше. Или это по контрасту с моими детскими воспоминаниями?
Как-то очень быстро и просто заходит речь о бывшей церкви, и они вдруг горячо поддерживают эту тему, говорят, волнуясь и перебивая друг друга.
– Надо церковь-то нашу открыть, обязательно надо! Нет человеку без церкви никакой жизни! Ведь почти уже вся молодежь на кладбище лежит, не говоря о более старшем поколении. Иные так сразу семьями: отец и все сыновья рядом… А все водка. Да и женщины не отстают теперь, пьют не меньше. Убивают друг друга: мужья – жен, сыновья – отцов…
– Колхозное хозяйство окончательно разорено, а ведь был колхоз-миллионер… А какое село было! Особенно еще до колхозов. Не зря и церковь самой красивой на всю окрестность слыла. Какие колокола на ней висели! Зазвонят на Пасху – в Киеве слышно! До Киева триста километров, к слову сказать. А теперь в клубе что творится… Кино-то давно уже там не показывают, телевизор только и остался.
– А вообще, у молодежи одно там развлечение: из магазина с бутылкой в клуб – и выпивать за бильярдным столом. Так и курсируют почти до утра. Для них и магазин ночью работает – в ночное время его «баром» величают. А магазин-то этот, каменный, еще до революции построен, вместе со школой церковно-приходской. Дольше всего сохранилось то, что до революции построено – вот как! Тут недавно приезжали в село потомки бывшего помещика – хотели свое «родовое гнездо» увидеть, так нашли его в первозданном, можно сказать, виде: как и сто лет назад было. То здание в школьном саду, где сейчас начальные классы помещаются, так называемая «маленькая школа», служило, оказывается, домом их семье. А нынешняя «большая» школа тогда церковно-приходской была. Все колхозное прахом пошло, ничего уже почти не осталось, а это до сих пор служит верой и правдой – поди ж ты….
– Дорожку от «бара» до клуба теперь напрямик-то заасфальтировали, а ведь там, у стен бывшей церкви, – могилы священников… Прямо по могилкам и бегают… Но кто теперь об этом помнит и думает? Хотя были, были напоминания, но, похоже, впустую. Лет десять назад сделали на Троицу праздничные качели для молодежи, как исстари повелось, да установили не у ставка, и не в парке, как прежде, а вздумали рядом с клубом соорудить, где цвинтар располагается, захоронения древние. Так девочку молодую, 16-летнюю, деревянной качелей с размаха в висок ударило и убило насмерть. Я сразу подумал, что не случайно это. А мать этой девочки, библиотекарша, рядом, можно сказать, в это время сидела – библиотеку ведь в бывший правый придел церкви как раз перенесли. До этого она многие десятилетия в деревянном церковном доме помещалась, пока тот не развалился и не рассыпался окончательно. Мать после этого, как по-сельски говорится, «задумчивая» стала: все молчит и задумывается, молчит и задумывается. Да… Вот тебе и райские яблочки…
Райские яблочки – это он, наверное, о том, что на том цвинтаре за церковью всегда росли некие плодовые деревья с необычными яблочками на длинных тонких плодоножках – розовые, сочные и хрустящие, с особенным вкусом. А в садах ни у кого таких почему-то не было.
В бывшем церковном доме – с большими окнами и одинаковыми высокими крылечками по обеим сторонам – помещался также, кроме библиотеки и почты, сельский медпункт, и когда дом обветшал и развалился, то новый медпункт, не вразумившись случаем с качелями, возвели на том же цвинтаре, поскольку церковная ограда к этому времени совсем исчезла, открыв сакральное пространство всем ветрам…
– Не откроют церковь – совсем вымрет село, – продолжал дядько Миша. – Вот ты пограмотнее, в Москве живешь, написала бы там куда-нибудь. Ведь стоит только панели эти деревянные от стен отодрать – и там: все святые! Все святые нарисованы! И смотрят, глазами своими смотрят!
– Да, – утвердительно кивала головой его жена, – человек-то в клубе бесится, бесится! А в церковь войдет – и стоит тихо…
Старички решили чем-то меня угостить, и мы переместились в дом. Там было почти темно от густых зарослей сирени и жасмина за окнами, да и солнце начинало уже прятаться за деревьями сада. Они вдвоем искали что-то в темноте наощупь – у печки, в шкафчике – ставили на стол, а я все ждала, когда же наконец хозяева включат свет, а потом сообразила, что освещение-то им совсем и не нужно, и они, наверное, давно уже отвыкли от мысли о его существовании.
О чем-то громко вещало настенное радио в соседней комнате. Приходила несколько раз Ларка, звала к себе и, кажется, обижалась. У нее сидели какие-то гости, было застолье, а мне все не хотелось уходить из этой темноватой комнаты, и я все медлила, отговаривалась.
Так и осталось в памяти: солнце, дворик, весь поросший ярким весенним спорышом, и они, совсем старенькие, сидят рядышком, близко друг к другу, подставляя солнечному теплу лица. А лица-то совсем детские, трогательные…
Увидели ли иваньковцы некое особое Божие вразумление в том обстоятельстве, что эти двое пожилых людей, муж и жена, десятилетиями «крутившие» в бывшем храме кино, смотревшие на экран, располагавшийся на месте алтарного иконостаса, и другим помогавшие смотреть, вдруг одновременно ослепли? И что глаза их затянула такая же белесая пленка, как и тот экран, закрывавший алтарь, как те пленки, что они крутили?..
В то, что сами старички это поняли и раскаялись, можно поверить, ведь как горячо говорили они о бывшей церкви и о том, что ее надо обязательно открыть, что нет без нее жизни… Поняли ли это другие сельчане? Не знаю.
Недавно опять гостила у меня Валентина.
– Слушай, – говорит мне, – ты, наверное, не передавай больше дядьке Мише ничего такого. Ларка рассказывает о тебе по селу всякую ерунду. Говорит, что ты совсем уж странная стала, ударилась в какую-то веру, не иначе как в штунды подалась (на Украине так называют баптистов). С мужчинами, мол, не встречается, водку не пьет… А отцу, говорит, несколько лет назад какие-то непонятные диски передавала, все там чудно звучит, словно бы не на русском языке…
Что же это я там, думаю, передала такое? Стала вспоминать. Песни… Светланы Копыловой, поэму в стихах «Русский крест», что читает Екатерина Краснобаева… Ах вот оно что: «Четвероевангелие» в записи Сретенского монастыря! И ведь даже не на церковнославянском читают, а почти на современном русском языке, который на Украине знают все, а уж мои-то ровесники, так те практически в совершенстве. Но для моей одноклассницы, закончившей культурно-просветительское учебное заведение и всю жизнь трудившейся на «ниве просвещения», евангельское слово оказалось совершенно непонятным, «нерусским»…
Поистине, Он пришел, чтобы слепые прозрели, а зрячие сделались слепы…
Cо временем более молодые и боевитые выпихнули-таки мою подружку из насиженной «вотчины»-клуба, и она впала в большое расстройство и уныние, пытаясь избавляться от этого старым простонародным способом. А ведь, скорее всего, Господь просто пожалел ее и отвел таким образом от недоброго дела на святом месте…
Взгляд Архангела Михаила из бревен
Иваньковская колхозная контора также была выстроена из бревен церкви, когда в 1950-е годы разбирали ее внутренние перегородки и колокольню и переделывали все в клуб. Но после того как развалился колхоз, ненужной стала и контора, и в эпоху повальной приватизации ее прикупил себе в качестве жилья старший сын дядьки Миши. Но на стенах, давно не беленных, тут и там стали вдруг проявляться глаза, лики, целые образы святых… Можно ли было перестраивать такое под жилой дом?! По этой ли причине или по какой иной, но так и остался он стоять, ветшая, и все это место, с каким-то чахлым садиком вокруг, окончательно превратилось в пустырь. В ореоле этого пустыря оказался и бывший колхозный детсад, тоже, как выяснилось, построенный из церковных бревен.Однажды были мы в Иванькове с моей младшей сестрой Раисой. Зашли в эту бывшую контору (давно уже не закрытую ни на какие замки), чтобы посмотреть на стены. И прямо на пороге встретились… со взглядом архистратига Михаила!
Как сквозь туман смотрел он на нас через осыпающиеся клочья давней побелки. Мы стояли и тоже молча смотрели на него. Потом Рая решительно повернулась ко мне и твердым, не терпящим возражений голосом произнесла:
– Мы должны сегодня же вернуться сюда и каким-то образом вырезать, выпилить, унести его. Он не должен оставаться здесь – ведь скоро совсем развалится, пропадет эта контора! И лики пропадут, а ведь это грех!
– Вообще-то это собственность Ларкиного брата, который в Чернигове живет. Да и как мы выпилим? Чем, пилой? Ты посмотри, какие здесь бревна – дуб, наверное, а ведь он крепче железа.
Мы ушли почти в слезах.
Прошло несколько лет, и недавно мне рассказали свежую иваньковскую новость. Ларка, которой брат подарил, видимо, права собственности на свою контору, разобрала ее и свезла бревна себе во двор с намерением использовать их для отопления. Сосед Юра, помогавший с перевозкой, увидел, что на бревнах проявились вдруг с пугающей отчетливостью лики святых. Стал уговаривать, чтобы отдали бревна ему, а не пускали на дрова. Но Ларка даже слушать его не захотела. Что, мол, за ерунду ты мне тут несешь, какие еще святые лица? Мне дрова нужны, дом зимой буду отапливать. Парень возмутился, рассказал другим односельчанам.
– Некоторые бревна совсем труха, в руках рассыпаются, а те, на которых святые, – просто звенят! Словно их только что срезали и высушили. Совсем как новые, – потрясенно рассказывал он. – Конечно, для отопления дома самое то…
Соседка Антонина поддержала Юру и тоже отправилась просить, чтобы отдали бревна. Подключились и другие люди. Примечательно, что среди всех этих людей оказался и правнук человека, сбросившего крест при первом закрытии церкви. Примечательно, но не удивительно, поскольку каждый человек одарен свободной волей и сам созидает свою судьбу. Ведь судьба – это не что-то заранее предопределенное, а тот плод, который проявляется из каждодневных поступков человека, и с которым душа придет по окончании своего земного бытия на Великий и Страшный Суд. «Судьба» – суд Бога – это ответная реакция со стороны Высшей справедливости на совершенные человеком поступки. Проще говоря – то, что каждый из нас имеет сегодня, является следствием его вчерашней жизни, а то, что будем иметь завтра, зависит от наших сегодняшних поступков.
Что же касается делегаций, засылаемых с целью спасения бревен, то их усилия были тщетны… Ларка уперлась и не желала слушать никаких уговоров со стороны соседей. Разразился скандал. В конце концов одноклассница моя, окончательно обозлившись, послала односельчан туда, куда Макар телят не гонял, и заявила, что бревна эти – ее собственность, и она поступит с ними так, как ей самой заблагорассудится, и что никто ей в этом не указ.
На этих довольно давних уже записках заканчивается пока новейшая история Покровской церкви села Иванькова…
Елена Дешко
-
Верующая
- 1
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
