В общем, я креститься хочу...

Холодно. Очень холодно. Наталья закуталась поплотнее в куртку, да только толку-то от легкой куртешки, со всех сторон продувает. Надо все-таки еще раз пересчитать деньги и, наверное, решиться купить что-то потеплее.



Хорошо, что вспомнила: дома нету хлеба. Не хочется сворачивать по скользкой, плохо освещенной дороге к магазину, зато впереди рынок, вот там и можно купить. А потом – скорее домой.
– Ма-ама! – послышалось вдруг откуда-то сбоку. – Ну, ма-ама!
– Да отстань ты! – полная женщина в пальто, откликнувшаяся на голос, разозлилась настолько, что у нее вышло «ды ытстынь ты» сквозь сжатые зубы. – Замолчи!
– Еще одна победительница конкурса «мать года», – вполголоса сказала Наталья, почти поравнявшись с ней. Женщина не услышала ее – да и хорошо. А Наталья подумала, что раз она уже говорит сама с собой – то пора выбираться с удаленной работы на вполне себе «очную», надо же так дома засидеться.
«Еще одна», да. Буквально накануне она пробегала по тому же рынку среди дня, возвращаясь с почты. Подошла к одному из киосков посмотреть что-нибудь себе к чаю – и услышала разговор двух молодых женщин. У одной в руке была веревочка от санок, на санках молча сидел маленький бледный ребенок в шубейке.
– И вот, – говорила она подруге, – мне звонят: забирайте, вашему ребенку совсем плохо! Ты представляешь? Забирайте! Я им отдала до вечера, это они обязаны что-то делать! Ну, вот, забрала, теперь ничем хорошим не займешься, еще и справку им надо, а это значит – врача вызывать! Как не хочется…
– Да уж, так беспокоить людей, будто у них своих дел нет, – закивала вторая.
Наталье расхотелось что-либо покупать. Она взглянула на мамаш, на ребенка, который все так же неподвижно полулежал на санках, прямо на него падал крупный снег, от которого женщины давно укрылись под козырьком киоска. И побежала к выходу, кусая губы. «Как, как можно – вот так? Со своим ребенком! Ему же плохо! И это называется мать!»
Наталья тогда добежала до дома и дала волю слезам. Ей было страшно за того ребеночка под снегом, которого не жалеет и не хочет вести к врачу его мама. А он, наверное, все равно называет ее «мамочка» и все равно любит.
Самой Наталье было больно даже произносить слово «мама». Она никогда и никому из знакомых не рассказывала об этом, ничего не знал и батюшка, у которого она исповедовалась. А между тем Наталья выросла не только без отца, который бросил их чуть ли не сразу после рождения дочери, но и без матери. Мать отдала дочку на воспитание Наташиной бабушке – еще совсем младенцем – и уехала в другую область. Когда дочка подросла, мать вернулась. Получила квартиру на них с Наташей – и… вернула дочь бабушке. Зато, когда Наташа начала учиться, стала неотступно звонить: «Плати свою часть за квартиру, ты здесь прописана!» И Наташа платила, деля свою маленькую стипендию пополам. Бабушка в отношения дочери и внучки не вмешивалась, а потом умерла. Ее квартира тоже отошла Наташиной матери, а Наташе было указано на дверь. Она мыкалась по знакомым до тех пор, пока не смогла зарабатывать достаточно, чтобы снимать комнату, а потом и крохотную однокомнатную квартирку на окраине. На остальное, конечно, хватало едва-едва, и Наташа благодарила Бога уже за то, что Он дает ей крепкое здоровье и возможность трудиться. Мать продолжала звонить и напоминать о деньгах «за прописку». И Наташа давала.
Потому что это мать. Единственный человек родной. Ну – который должен бы быть родным. Мог бы быть родным. Сама Наташа в той квартире лет с 16 вообще не бывала – тем более что там с некоторых пор обитал новый жилец. Ее мама полгода назад посетила ЗАГС со своим избранником – невесть где обретенным безработным художником Николаем. Жена ходила на работу, содержала его, а он в благодарность писал портреты любимой «Валюши» – красками, купленными на деньги модели. Портреты, на вкус Наташи, раз за разом оказывались поразительно бездарными, но «Валюша» была в восторге и каждый раз присылала дочери фотографии очередного шедевра.
Только одно изменилось с появлением Николая в лучшую сторону: мать прекратила насмехаться над тем, что дочь ходит в церковь. Николай церковным человеком не был и не собирался, но крест носил, и, услышав как-то телефонный разговор, сделал любимой Валентине первый и единственный в жизни выговор: «Не кощунствуй!» С тех пор разговоры стали спокойнее – хотя все прочее осталось на своих местах.
Молиться за мать Наташа старалась каждый день. Ей это причиняло боль. Она каждый раз плакала. И на Исповеди в очередной раз каялась в том, что плохо думала про свою родительницу – не поясняя, разумеется, в чем дело. Ведь на Исповеди мы называем свои грехи, а не чужие. «Нигде не сказано, что почитать надо идеальную мать. Любую мать – надо. Даже такую, редкие встречи в детстве с которой оборачивались руганью и ударами. Даже такую, которая рассказывала дочери-подростку, как она потом делала аборты и как могла бы, собственно, и эту дочь… и, может быть, тогда не ушел бы отец… И даже если не можешь почитать – надо молиться за нее», – наставляла сама себя Наталья, стоя по вечерам у домашнего иконостаса.
***
В этот вечер Наташа закончила молитвенное правило, попросила заодно и о вразумлении той матери, которая так жутко рыкнула на своего ребенка, и той, что накануне, с санками. И уже собиралась лечь спать, когда вдруг зазвонил телефон. Номер матери. Наташу прохватил холодный пот: «Я же только что ей отдала деньги, что случилось?»
– Дочка, нам надо встретиться, – заговорила мать. И голос у нее был какой-то непривычно тихий.
– Что-то случилось? Тебе плохо?
– Да нет, нет. Можно и не встречаться прямо сейчас, конечно, но… в общем, я креститься хочу.
Наташа застыла с телефоном в руке. Ее мать? Креститься? Она не ослышалась? Но это же… это же чудо! Даже если она еще толком и не верит – кто-то из святых праведников, помнится, говорил, что если безбожник вдруг просит его крестить – то надо хвататься за эту возможность, крестить и молиться за него! Да, конечно, это, как сейчас говорят, «только одно частное мнение», но…
– Я очень много думала. Читать стала все про Церковь. Захожу тут в церквушку у работы, свечки ставлю. И знаешь – так хорошо! Да и Николай крещеный, он вообще не понимает, как это я некрещеная хожу, где, говорит, защита-то твоя.
– Мама!!! – закричала в трубку Наталья. – Мама, конечно! Я договорюсь обо всем в своем храме, ты только приезжай!
***
Она извелась, ожидая приезда матери. Мерила шагами пустеющий после службы и молебна небольшой светлый храм.
– Да ты сядь, не бегай, – подмигнула ей Ольга, супруга священника, совсем молодая, пухлощекая и румяная. Ее трое детишек только что убежали «хвостом» за своей бабушкой в трапезную, а та уж знает, как их занять. – Всё будет хорошо!
– Да-да, конечно, – кивнула Наташа.
– Как чудесно: теперь и мамочка ваша с Богом будет, – подала голос Галина Матвеевна от прилавка. – Будет раба Божия Валентина!
Наконец дверь открылась. «Раба Божия Валентина» была в нарядной, но простой одежде, куда-то делись ее обычные многочисленные украшения, а поверх высокой прически был повязан легкий, не по погоде, платок.
– Я правильно оделась, что ли? – шепнула она дочери вместо приветствия. Наташа «угукнула». И немало удивилась, когда мать проследовала к прилавку и сама внесла пожертвование, не потребовав ничего с дочери.
В дверь вбежал выходивший куда-то батюшка, поздоровался и скрылся в алтаре. Ольга и женщины-работницы засуетились: кто-то позвал со двора помощников, чтобы принести купель, кто-то переставил аналой. Батюшка снова пробежал к двери.
– Импозантный мужчина, – прошептала мать на ухо Наталье.
«О нет, мама в своем репертуаре», – подумала Наташа, пожала плечами и потянулась к подсвечнику поправить свечу. Ей ведь казалось, что стоит матери войти в храм – и всё изменится. Всё-всё. И мать, и их отношения. Но… да, конечно, наивно было так думать.
С другой стороны – чудо от этого не перестает быть чудом. И теперь за новокрещеную Валентину будет молиться вся Церковь. А самое главное – в таинстве Крещения прощаются все грехи. У кого же… кажется, у Иоанна Дамаскина… сказано – «отпущение грехов в Крещении дается всем равно». И матери, в ее 52 года, вот прямо сейчас дастся отпущение грехов. Даже самых тяжких. И она выйдет отсюда совсем-совсем чистой, – хотела бы Наташа сейчас так «очиститься» полностью.
Мать тем временем обошла весь храм, встала рядом с Наташей и начала задавать ей вопросы шепотом:
– А это кто у прилавка? А почему она так смотрит? А я чего-то купить должна? А вон там кто изображен?
Батюшка задерживался. Наташа взяла мать за руку и подвела к ближайшей иконе:
– Это святая София и ее дочери: Вера, Надежда и Любовь, – начала она и заметила, что ее голос дрожит. Однако решила взять себя в руки и рассказать все, что может, о любимых святых. Сколько успеет. Мать внимательно слушала, в ее глазах отражались огоньки свечей.
Закрылась входная дверь: вернулся священник.
– Начнем? – весело спросил он.
– Да, – хором ответили обе женщины. Наташа решительно перекрестилась.
***
Когда раба Божия Валентина отошла от купели, Наташа бросилась к ней с полотенцем и коснулась ее головы.
– Тише-тише, ты же не крестная, – засмеялась Ольга и сама передала Валентине в руки полотенце.
Наташа послушно отошла. Она стояла, не отрывая взгляда от матери. Ей казалось, что у той даже морщины разгладились и посветлело лицо. И даже взгляд, которым мать смотрела перед собой – на купель, на священника, на святыни храма, – был совсем незнакомым. Не обычным – жестким, оценивающим, критичным, а – мирным, надеющимся, доверчивым. И будто бы светлело пространство вокруг нее и батюшки, свет распространялся все дальше.
В какой-то момент пламя свечей на одном из подсвечников рядом с ними заколебалось, задрожало. И словно бы ветер пошел по храму. Наташе это кажется? Да нет, вот и Ольга тихо спрашивает у кого-то: «Откуда сквозняк, все же закрыто?»
Странный порыв ветра колыхнул огоньки лампадок, обошел храм, устремился к Наташе и толкнул ее в грудь. Наташа пошатнулась и едва не упала, женщины вскрикнули, а «сквозняк» исчез в тот же момент. И только батюшка спокойно продолжал чинопоследование, а Валентина, смотревшая на него, ничего не замечала вокруг себя. Наташа стиснула рукой нательный крестик и осенила себя крестом. «Кто б рассказал – не поверила бы… но ведь и женщины видели… потом у них спросить…».
Когда Крещение завершилось, они с матерью сели на лавку и склонили головы друг к другу.
– Дочка, – шепнула новокрещенная.
– Мама… – ответила Наташа.
Она не помнила потом, сколько времени они просидели так. Казалось, что – вечность.
***
В этот вечер Наташа замечталась. Она представляла себе, как они вместе с мамой станут ходить в храм, вместе молиться. Как найдет работу Николай – и тоже подтянется к Церкви. Как они станут настоящей семьей. Может, и Наташа когда-нибудь выйдет замуж, и у ее детей будут настоящие любящие бабушка и дедушка. На Венчание маме нужно купить красивое платье. На это Наташа не пожалеет денег, ну и что, что у нее самой нет пальто.
Она посмотрела на часы. Восьмой час, еще не поздно. Набрала номер матери:
– Мам, привет! А ты решила уже, когда пойдешь на Исповедь?
– Я тебя что-то плохо слышу, – ответила мать. Своим обычным голосом, а не тем, который был у нее в храме.
– Ну, ты же батюшке сказала, что придешь на Исповедь и причастишься на неделе! Мы могли бы вместе на службы ходить. А еще вам с мужем венчаться скорее надо!
– Знаешь, дочь, – необычным даже для нее грубым тоном ответила вдруг мать, – мы с Николаем, конечно, подозревали, что ты там пьешь у себя в одиночестве, но не до такой же степени!
Где-то на фоне раздался голос Николая. Вот уж кто точно был сейчас нетрезв.
– Я? – изумилась Наталья. – Я вообще не пью, мама! Что ты такое говоришь?
– А раз не пьешь – чего же беспокоишь людей в выходной с разными глупостями? Думай, что делаешь. Спокойной ночи.
И разговор оборвался.
Наташа чувствовала, как холодный пот выступил на коже. Что это сейчас было? Как?.. ведь она же сегодня… они же сегодня…
А потом решила взять себя в руки. И напомнила себе, сколько она читала разных историй про родителей и детей. Родители могли быть кем угодно – алкоголиками, наркоманами, преступниками, – а дети все равно отзывались на их нужды, приходили на помощь. И, конечно, молились за них. Постоянно. И вымаливали. Наташа – единственная дочь. Кто еще, спрашивается, должен молиться за рабу Божию Валентину?
Наташа всхлипнула. Подошла к открытой форточке. Потом закрыла ее – чтобы не было никаких сквозняков. Затеплила свечу у икон.
А затем утерла слезы, подошла к книжной полке и сняла с нее большую книгу с надписью «Акафистник».

Юлия Кулакова