Случай в женской колонии, или Как надо Богу молиться

Эта история случилась в женской колонии, где я преподаю в православной воскресной школе. Поскольку она произошла с реальным человеком, имя и некоторые незначительные детали были изменены, хотя сами события и прямая речь переданы с максимальной точностью.



Роза отбывала срок в нашей колонии по тяжелой статье. Говорили, она убила сожителя, потому что «поровну наливать надо». Как у всех много пивших на свежем воздухе, Розино лицо зимой и летом было покрыто несмываемым бронзовым загаром. Щеку пересекал грубый, не зашитый когда-то хирургом, шрам.Отмороженные пальцы деформировались, ногти росли в разные стороны. Фигуру Роза имела приземистую, крепкую, голос громкий и грубый. Если она смеялась на одном конце лагеря — «я тя щас!» — на другом было слышно. Как бы в довершение образа Розе выдали нестандартный квадратный бушлат, из которого вечно торчали какие-то непонятные перья. Для усугубления диссонанса между именем и реальностью некоторые осужденные звали Розу Розалией, а иногда Дровосеком. Против Розалии она не возражала, а за Дровосека можно было и схлопотать. Роза не раздумывая кидалась в драку, если ей казалось, что ее обижают.
Конечно, нехорошо таким образом описывать женщину, но такова уж реальность нынешних женских колоний, где девять из десяти страдают алкоголизмом или наркоманией.
Разговаривала Роза в основном матом и жила на мате. Жила на мате — это термин технический. Он означает, что к досрочному освобождению и другим поблажкам человек не стремится, рассчитывает отсидеть от звонка до звонка, поэтому перед начальством не стелется, а с другими осужденными и вовсе не церемонится. На свободе Розу никто не ждал, жить было негде и спешить некуда. Любители взять в столовой без очереди покорно стояли, если замечали впереди Розу. Нарушителей она неукоснительно брала сзади за волосы и под общий смех задним ходом отводила в конец очереди. Сопротивляться было себе дороже, потому что дралась Роза только до победы, совершенно не заботясь о дне завтрашнем. В тюрьмах существует особый жанр написания писем-прошений в монастыри с обязательным включением «спаси вас Господи», «Христа ради»,«сестры во Христе» и других православных маячков. Просят конфеты, чай, средства гигиены. Кто-то действительно нуждается, а кто-то превращает это в своего рода спорт. Будь конверты бесплатными, монастыри утонули быв тюремных письмах. Каюсь, и я даю осужденным адреса монастырей, если просят. Вместе со всем прочим монастыри кладут в посылки духовную литературу. Поскольку письма пишутся людьми в основном неверующими (верующие все-таки стесняются), книги тут же сплавляются в храмовую библиотеку. А так как библиотека не резиновая, мне самому же потом и приходится их оттуда эвакуировать сумками. А потом ломать голову, что с ними делать, а что-то и сжигать, потому что все остальные библиотеки тоже переполнены и хранить уже негде.
Во времена ГУЛАГа жизнь и смерть заключенного часто зависели от посылок с воли. Сейчас с голоду не умирают и цингой не болеют, а в нашей колонии и вовсе недурно кормят — я ел! И все-таки даже в нынешних лагерях посылки заметно облегчают и украшают жизнь. Осужденный без посылок чувствует себя сиротой. За семь лет срока Роза не получила ни одной посылки и писем-прошений не писала, хотя и нуждалась. На основное швейное производство, где по тюремным меркам неплохо платят, с изуродованными пальцами ее не брали. Оставалась работа на «нафталине» — второстепенном производстве с мизерной зарплатой. Курящему человеку «нафталиновой» зарплаты едва хватает на сигареты. А отказать себе в этих минутах свободы Роза, как и большинство осужденных, не могла. Зарплата была бы больше, если бы не вычеты за питание и коммунальные услуги. Как говорят местные сатирики, сидим за свои же деньги. Рассылать письма по монастырям при такой зарплате — дело рискованное. Придет посылка или нет — это еще вилами на воде писано, а на 43 рубля (стоимость конверта в тюремной лавке) можно хоть что-то купить. Хотя, кто знает, может, как последнее светлое пятно Роза берегла благоговение перед Церковью и не хотела его марать лукавыми письмами.
Незадолго до освобождения Роза все же написала письмо в монастырь и посылка действительно пришла. Шла она долго, и Роза, и без того не питавшая особых надежд, успела забыть о своем предприятии. Рассказывают, что, когда ей велели идти за посылкой, она трудилась «на нафталине» и заявила, что этого не может быть, и послала гонца, принесшего добрую весть, подальше. В посылку она не верила, а поход за ней (в условиях колонии час — туда, час — обратно) — это потеря пусть и малой, но реальной рабочей денежки. Потом ее все-таки выгнали за посылкой. О том, что Розалии пришла посылка, узнала вся колония. Она ходила счастливая, улыбалась одним зубом и всем рассказывала, как она сначала не поверила, а потом поверила, и что посылка оказалась богатой, и подробно перечисляла ее содержимое. Чтобы окончательно добить слушателей, она задирала рукав и показывала четки, которые носила на запястье вместо браслета. Было смешно, но открыто смеяться боялись, потому что это была Розалия Дровосек. Сладости она прокутила с такими же, как она, подружками, книги передала в храм с оказией. Сама до храма в этот раз так и не добралась.
Дальше передаю слова старосты нашего храма: «Месяца через два после посылки, уже перед самым освобождением, Роза вдруг появилась в храме. За семь лет никто такого случая не помнит. Я сильно удивилась, но виду не подала. Наблюдаю краем глаза, как бы чего ни выкинула в святом храме. Стоит Роза у порога в носках, пол у нас деревянный, бурки сняла, с ноги на ногу переминается, не знает, что делать. Догадалась — перекреститься нужно. Три пальца вместе у нее не держатся. Перекрестилась птичьей лапкой. Чтобы разрядить обстановку, подаю ей свечи. Свечи у нас бесплатные, но лимитированные. Осужденные любят свечи ставить, раз зашел в храм — обязательно нужно свечку запалить, иначе как бы зря сходил. Расход у нас большой, приходится резать их на коротенькие, все равно не хватает. Поэтому кроме новых свечей, которые в упаковке, преподаватели нам приносят свечи, бывшие в употреблении. Те, что в вольных храмах не догорели, их уборщицы собирают и складывают на переработку. Я обгорелый фитилек отрезаю и получается хорошо. А по-другому — свечей на нас не напасешься.
Обычно я выдаю на руки по две коротенькие свечки — за здравие и за упокой. Но тут случай исключительный. Подала Розе три нерезаные свечи, тем более что с ее пальцами короткими обожжёшься. Да и рассердить боюсь. Стала она их зажигать, ставить. Скрюченные пальцы не слушаются, свечи из них вкривь и вкось торчат, воск во все стороны капает. Обычно я за этим слежу, ругаю, если капают. А тут молчу, пусть, думаю, капает, потом соскоблю.
Расставила она свечи, подошла к иконе Спасителя. Встала метрах в двух, как будто боится близко подходить, и, как может тихо, стала говорить. А тихо у нее не получается, все равно слышно. “Ну вот, дождался. Пришла я. Знаешь, почему не шла. Про грехи мои тяжелые знаешь. Убийство на мне, с мужиками там… Примешь меня? Разрешишь подойти? Уж разреши…”
Я ушам поверить не могу — от Розы за семь лет слова человеческого, наверное, никто не слышал, а тут как будто ребенок заговорил. Голос хриплый, как леший из бурелома вылез, а интонация детская, жалобная. Главное, я точно знаю, что это она не «елку наряжает», не для меня это говорит. Иногда бывает, женщины у нас молятся для показухи, так это сразу уши режет. А Роза хотя человек и грубый, но прямой, хитрить не умеет. Она начальству правду в лоб режет, а уж я для нее — ноль без палочки. А в храме только мы с ней. Но даже не это главное. Главное — она так это все говорит, как будто Бог здесь, как будто она Его реально видит и Он ей отвечает! Мне страшно стало. Я даже посмотрела туда, как будто живого Бога хотела там увидеть.
Потом она встает на колени, ножки аналоя обнимает, как ноги обнимают, и просит Господа, что бы Он ее устроил после освобождения, что идти ей некуда, родных нет, жить негде, а на улице зима. Просит, чтобы там тепло было, мы и здесь-то зимой мерзнем, и покушать. И еще чтобы у нее своя отдельная койка была. Больше ей ничего не нужно.
Никогда я Розу не любила, а тут у меня слезы навернулись. Как будто вся жизнь ее горемычная передо мной встала, а вместе с ней моя собственная.
Еще сколько-то посидела так Роза, поплакала, потом обула бурки и ушла. Ушла, как будто это обычное дело так с Богом разговаривать, как будто у нас тут переговорный пункт.
А я до вечера потом думала: как Роза, что ли, Богу молиться нужно? Чтобы мурашки по спине бежали? Я, честно говоря, к храму привыкла — не только в хорошем, но и в плохом смысле. Иногда хожу, как на работу, как бухгалтер ходит или библиотекарь. Прихожан ругаю. А после Розы я святость нашего храма несколько дней сильно чувствовала и веру сильную имела. Наградила меня Роза.
Вскоре Роза освободилась по концу срока. Как она там устроилась, где живет, чем занимается, мы не знали, но с большой долей вероятности предполагали, здесь большого ума не надо. Обычно женщины со стажем и без жилья пристраиваются к бомжам или пьющему мужику с квартирой. Само собой, начинают пить, их бьют, используют, выгоняют и так далее со всеми остановками. В лучшем случае они снова оказываются в тюрьме, в худшем — умирают от перепоя, ножа, переохлаждения. Нет, конечно, есть и другие варианты — работа, семья и все такое, но для этого человек-алкоголик совсем-совсем пить не должен. А если хотя бы 50 грамм принял — всё. Запой и полная потеря человеческого облика в 24 часа. А как не выпить, если семь лет бутылки снились? Как одна у нас тут сказала: я, когда последний раз освободилась, только до заправки дошла. Кафе там на трассе. Так что сидит где-нибудь сейчас наша Роза у храма, пугает прихожан перегаром и просит милостыню.
Я за Розу молилась, когда вспоминала, а через пару месяцев от нее в колонию пришло письмо. Все совсем не так оказалось. Оказалось, она припеваючи живет и работает в центре помощи бездомным. Работает на кухне на официальную ставку, центр предоставил ей комнату, там же и питается. Не пьет совершенно, там и нельзя, и пишет, что не тянет. Всем довольна, благодарит Бога. Когда Роза в день освобождения вышла из колонии, у ворот ее ждал добрый самарянин из этого центра. Он специально за 150 километров аж из самой Самары за ней приехал. Как это сложилось, писала она туда или еще как-то, она не сообщила. Но по нашему коллективному опыту, а здесь люди бывалые, — пиши не пиши, но чтобы за инвалидом, отсидевшим за убийство в колонии для алкоголиков, как за министром, машину посылали — такое редко бывает.
Честно говоря, такого случая и не знаем».

Георгий Седьмицын