Зачем поститься человеку XXI века?

Зачем мы постимся? Этот вопрос нам, христианам, многократно задает мир. И многократно мы задаем его сами себе.



Зачем мы постимся, если мы не меняемся? Входим в пост и выходим из него одни и те же? Зачем нам поститься, если наша жизнь не натягивается, как тетива, чтобы стрелой изрыгнуть из себя молитву Богу?
История говорит нам, что в древней Церкви не было такого количества постов. Некоторые ухватываются за этот тезис, как за спасательный круг, и проповедуют глобальное послабление поста, его пластичность и приспособляемость к разным эпохам. Дескать, раньше носили платье, а теперь – джинсы. Но и то, и другое – одежда.
Что ж, это сущая правда, что в древней Церкви не было такого количества постов… В ней, кроме этого, не знали интернета, скайпа, телевидения, рекламы. Грехи и пороки были те же, что и сейчас, только не принято было их демонстрировать с каждой кровли и относиться к ним как к норме жизни.
Современный школьник 6–7-го класса знает грехов больше, чем взрослый человек I века. Праведный Филарет Милостивый не позволял своим внучкам гулять на улице, чтобы сохранить их в целомудрии, а мы «улицу» привели к себе в дом. Преподобный Паисий Святогорец говорил, что юноши и девушки сейчас подобны полю пшеницы, по которому прошло стадо свиней: сплошь все вытоптано, только отдельные колоски торчат в разных местах. Так и целомудрие сохранено в молодых людях: хорошо, если хоть отдельные пары входят в брак в телесной чистоте.
Подумать только: еще 50 лет назад все было иначе! Одна бабушка на моем приходе рассказывает, что уже была молодой девушкой, а все еще не знала подробностей интимной жизни. Как-то сосед в шутку поцеловал ее, и она пришла домой в слезах и объявила маме, что у нее будет ребенок, так как сосед чмокнул ее в щеку.
Сейчас все по-другому. Конечно, можно сказать, что мы пытаемся оградить своих детей от всеобщего растления. Ну да, пытаемся. Но насколько это вообще возможно сделать, отдавая ребенка в обычную школу? И насколько мы сами избежали этого растления, воспитываясь в атеистических семьях в безбожное время? В протухшей колбасе, возможно, есть и нормальные куски, но выкидывают ее всю целиком.
Преподобная Мария Египетская, поселившись в пустыни, 17 лет страдала от развратных образов и чувств, которые запечатлелись в ее душе во время блудной жизни. И только великими пустынными скорбями она смогла выжечь их из себя. Да, мы не были на таком дне, как она, но ведь мы и не прошли через пустыню.
Возьмите чистый лист и нарисуйте на нем что-нибудь карандашом. А потом сотрите ластиком. Ну что, стал он таким, каким был? Не совсем. Да, на нем ничего нет. Но нельзя сказать, что он первозданно белый. Так и наша окаянная душа. Иное дело – не грешить, не растлевать свою душу, и иное – согрешить и покаяться. Да, грех прощен. Но опыт грехопадения останется с нами навсегда. Отцы говорят, что это не так плохо: этот опыт может предохранить нас от новых падений. Но этот же опыт может и мешать, поэтому отцы запрещают во время покаянного подвига в подробностях останавливаться памятью на прошедших согрешениях. Не знаю, как вы, но я бы предпочел некоторых опытов не знать вовсе. Остаться чистым листом, хотя бы в чем-то.
Поэтому я думаю, что увеличение количества постных дней – закономерность. Чем больше изобилует всеобщий разврат, тем больше Церковь старается предохранить нас от него, наложив на нас некоторую узду.
Но все это лирика.
Суть поста – добровольные страдания. Как-то мы сейчас об этом особо не говорим, где-то акцентируем внимание на телесном воздержании, где-то – на духовном, но суть именно в мучении. В мученичестве, если угодно. Мы добровольно, ради Христа, отдаем себя на казнь. Это вовсе не западное самобичевание с душком тайной гордыни и эмоционального нагнетания в себе «страстей» Христовых. Тут другое. Тут грехи жгут, и нет возможности терпеть. Совесть снедает меня, и, давая ей свободу, я себя утесняю.
Грехи жгут… Как редко это состояние касается человека, давно воцерковившегося! Где ты, блаженное неофитство, когда со слезами падал перед каждой иконой? К сожалению, у нас вырабатывается привычка – к благодати, к храму, к молитве. И эта привычка выстраивается в стену холодности, пробить которую все тяжелее с каждым годом. Только отдельные слова проникают сквозь нее.
Великий пост – время, когда актуализируется каждое слово молитвы, и самое бесчувственное сердце способно растаять как воск, нужно лишь уметь подобрать к нему соответствующий ключ.
Пост – это мучение. Если не верите – откройте Постную триодь. «Поприще добродетелей отверзеся, хотящии страдальчествовати – внидите, препоясавшеся добрым поста подвигом» (Стихира на Хвалитех утрени Прощеного воскресенья), – поет Церковь накануне поста. «Подвиг добродетелей открылся, желающие пострадать – войдите».
А если суть поста – мученичество, то вопрос о видах пищи и пития в пост решается просто и однозначно. Мучение – это не просто одно есть, а другое не есть, а вообще – алкать и жаждать. Ну, а поскольку мы не в состоянии так проводить все семь недель поста, то устав и узаконивает в отдельные дни полное воздержание от пищи, в другие дни воздержание до определенного часа, в иные дни разрешает послабление.
Каждый отягощен своим грехом. Совесть каждого сама должна решить, какое злострадание нужно понести ради очищения своей души. Это не заместительная жертва и не выкуп, это онтологическое исправление вектора душевных наклонностей. Если я страдаю от блудных помыслов и желаю в пост ради этого воздерживаться от пищи до вечера по определенным дням, или поклоны класть, или еще чем себя отягощать, то это не для легализации духовной скверны во мне, а ради избавления от оной.
Не хочу грешить! И не могу не грешить. Хочу исполниться благодати – и не могу найти в себе сил на ее стяжание. Что же делать мне, окаянному?! Чтобы разорвать это противостояние между телом и духом, хочется разорвать и само тело, разрезать его на тысячу кусочков и так прекратить войну.
Но не это Богу угодно. Ему нужны бескровные мученики. Взираю на апостола Павла и ободряюсь: две тысячи лет назад он описал мои муки: «По внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием; но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих. Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?» (Рим. 7: 22–24).
Проблема в принципе решаема, только вот мучиться мы не хотим. Мы хотим во всем легкости. Алкать и жаждать – это не для нас. Голодное томление, когда каждый толчок сердца ощущаешь в голове, когда кровь, тягучая и тяжелая, с трудом перемещается по сосудам и нет сил на самые простые действия, – все это отвращает нас. Нет у нас возможности. Мы – люди семейные, у нас работа, дети – дескать, пусть монахи постятся. Как же мы будем без сил на работу ходить? А еще болезни, весенний авитаминоз, напичканная химией еда, нервные потрясения – и без того мучений хватает. Да и вообще телесное воздержание – это примитивное, грубое понимание поста. Высокое, духовное, можно сказать, интеллигентное понимание – другое.
К сожалению, глядя на святых, иного понимания поста мы не встречаем, кроме как битвы за свободу. Грех тиранит нас и делает рабами похотей. Обрести свободу от его владычества – вот единственное назначение постного подвига. Нет ни одного святого – ни монаха, ни мирянина, – который бы постился в полсилы.
Мы называем пост и весной, ибо вызываем к жизни те силы, которые в нас спали; мы называем его и обновлением, потому что ослепшую в грехах волю очищаем от плена страстей и даем ей узреть путь новой жизни по заповедям. Но суть поста от этого не меняется. Оторвать от сердца все развлечения: телевизор, интернет, праздные разговоры – это тоже мучение. Удерживать свой ум постоянно вдали от мирской суеты; вращаясь в мире, в то же самое время в нем не находиться, а обращаться мыслью горе – вот действительно великопостный подвиг, подъять который для нас сродни исповедничеству.
Все милые слабости, которые мы позволяем нашему сердцу и уму, о которых мы знаем, что они не несут в себе большого греха, все они, как репей, прилипают к нам. Каждое из этих увлечений оттягивает на себя сердечное усилие, так что к концу дня мы приходим обворованные, без желания и энергии принести Господу дар чистой внимательной молитвы. Это бывает от того, что современная жизнь отнимает у человека чрезмерно много эмоциональных сил. Что было в древности? Работал крестьянин в поле, где-то пошутил с кем-то, где переговорил, но в основном – занимался спокойным созерцанием, к чему располагал сам труд. Сегодняшняя жизнь требует от человека постоянно взвинченных нервов. Нас все время принуждают то смеяться, то плакать. Такой ритм вычеркивает из жизни даже попытку созерцания, а без сосредоточенности внимания вовне его невозможно сконцентрировать и внутри.
Весь день нас растягивают в разные стороны и рвут на куски, и после этой сумасшедшей гонки мы становимся перед иконами и с разбегу пытаемся начать молиться, как дрова рубить. Не диво, что наша сердечная холодность остается стеной между душой и Богом.
Удивительно, но этот эмоциональный допинг, которым нас накачивают каждый день, вместо того чтобы умягчать наше сердце, наоборот, делает его толстокожим. Нас все более трудно становится пронять с каждым днем. Любое слово касается только поверхности сердца, как граблями, и через час новые события делают ровной взбудораженную гладь. Но чтобы какое-то благодатное семя проникло в сердечную глубину, осталось там и взошло, слово, обращенное к нам, должно быть необыкновенной остроты, только тогда почва может поддаться. Только где нам взять такое слово? Какой Исаия разбудит нас?
Пост для нас должен быть педалью тормоза. Мы вступили в пост – и отрубили все чуждые эмоции, которыми мир пытается нас кормить. Пусть с нами останутся только наши семейные переживания, а мир обойдется и без нас в течение полутора месяцев, как и мы без него. Но, может быть, уже и этого недостаточно.
Нам, детям XXI века, нужно заново учиться созерцанию. Нет, не в высоком духовном смысле, а в простом, совершенно приземленном. Выйти на лужайку, посидеть на скамейке полчаса, посмотреть на деревья в тишине. Послушать, как ветер играет верхушками сосен и раскачивает их в разные стороны. Точно так и нас ветер житейских обстоятельств раскачивает и гнет, куда ему угодно, и в его силах вырвать нас с корнем, если Господь не сохранит нас.
Так от примитивного созерцания человек возвышается к молитве. И от такого углубления в себя рождается внимательная и глубокая молитва. Именно от такого созерцания природы, возвышающей нас над миром, родились удивительные библейские молитвенные аллегории. «Как лань желает к потокам воды, так желает душа моя к Тебе, Боже!» (Пс. 41: 2). От созерцания страницы «Одноклассников» или «Фейсбука» такая молитва не родится и во веки веков.
Отрежь от сердца все искусственные наросты лишних увлечений и дай ему живую воду самоуглубления – и это тоже окажется мучением, особенно с непривычки. И это тоже постный подвиг.
Все угодное Богу и ведущее к заповедям связано так или иначе со страданием ветхого человека в нас. Это страдание не онтологического характера, оно не присуще нам по бытию, будто приближение к Богу является для нас мучением. Нет, это страдание наркомана, у которого зло вошло в привычку и оставление злого навыка порождает ломку. Если страдания наркомана, пытающегося исцелиться, можно назвать мучением, то и наши великопостные подвиги так же можно называть. Ведь мы – типичные наркоманы, сидящие на игле развлечений и плотоугодия.
Поэтому, братья, цель у нас одна: найти в себе этого наркомана и перекрыть источник его зависимости. О, какая тогда ломка начнется! Собственно тогда и наступит реальный, а не календарный Великий пост. Итак, если перед Пасхой окажется, что хотя бы несколько дней мы провели в таком борении, – что ж, значит, пост прошел не зря.