В гулком храме я стоял среди людей, готовящихся к исповеди. Их было немного, человек пять-шесть.
Впереди меня оказалась статная женщина, в черном шерстяном платье, в белой газовой косынке на крашеных желтых волосах. Косынку она то и дело поправляла, и я невольно видел ее тонкие пальцы с перстнем из красного чешского стекла.
У аналоя стоял весь как лунь седой батюшка, с бледным лицом, с усталыми мудрыми глазами, – я знал, что он только-только выписался из больницы после тяжелой операции. И прихожане это знали, и потому, как мне казалось, каждый должен был исповедаться как можно короче, назвав главные свои грехи. Я уже решил, что сегодня скажу, и думал, что каждый поступит так же.
Женщина в черном платье сделала несколько шагов к аналою, где ее ждал священник, и вдруг резко остановилась, прижав руки к груди.
Будто увидела что-то, внезапно поразившее ее. Батюшка выпрямился, выжидательно глядя на женщину.
Она продолжала стоять неподвижно.
Через минуту-другую резко повернулась и быстро пошла к выходу из храма, почти побежала.
Я успел увидеть заплаканное лицо, глубокие серые впадины под глазами, отчетливо видные, потому что все лицо, бледное да еще припудренное, выглядело особенно белым.
Священник подозвал меня к себе и тихонько сказал:
– Подите узнайте, что с ней.
Я вышел из храма, огляделся. В глубине двора, под вязами, стояла скамейка, там и сидела женщина в черном платье, продолжая плакать и утирать лицо платком.
Женщину эту я узнал, увидев близко ее лицо, – несколько раз встречал на службах, по праздникам. И она узнала меня.
Вытирая размазанную подводку глаз, смотря на себя в зеркальце, она постепенно успокаивалась.
– Батюшка просил узнать, что с вами – не нужна ли помощь.
Она быстро посмотрела на меня – сейчас, без краски, глаза ее очистились не только снаружи, но и изнутри – в них появился свет печали, свет страдания.
– Не знаю, поверите ли. Впрочем, вам можно рассказать – вы же писатель.
– Вам что-то привиделось?
– Не привиделось, а я ясно увидела! – глаза ее стали еще более светлыми, будто кто-то еще ярче подсветил их изнутри. – Они стояли рядом, двое, такие хорошие! Господи, я их отчетливо видела, вот как вас сейчас!
– Да кого вы видели?
– Они такие молодые – ну да, одному шестнадцать, другой чуть поменьше, да-да, четырнадцать, я же хорошо помню, – она смотрела на меня и не на меня, куда-то в пространство, в это свежее летнее утро, в эту чистую голубень, и словно опять глядела на тех, кого увидела в храме, перед аналоем.
– Господи, да как же это! Господи!
Она закрыла лицо руками и опять зарыдала.
– Это были ваши близкие? – решился спросить я.
– Да! Мои… сыновья!
Она снова подняла на меня свои глаза – в слезах, они сейчас блестели горем, какого я еще не встречал.
– Они погибли? Почему вы не подошли к батюшке? Почему не попросили его помолиться? Простить вас, если вы виноваты перед своими детьми. Ведь вы же верующая! Пришли к исповеди! И вдруг бежали!
– Да! Бежала! Вы правы! Правы! Господи!
– Успокойтесь, прошу вас. Вы просто много думали о своих сыновьях. Вот они и предстали перед вашим внутренним взором. Это психология, ничего тут сверхъестественного нет. Вы соберитесь, подумайте как следует. Вы же хорошо знаете нашего батюшку. Да ведь и не ему, а Господу вы исповедуете свой грех. Он же незримо стоит у аналоя, вы же знаете.
Она снова вытерла слезы – платок уже весь промок. Я дал ей свой.
– Спасибо. Я пойду на исповедь. Но не сейчас.
– Почему? Если так сильно ваше переживание, как раз сейчас стоит и покаяться.
– Да? Вы думаете?
Она опустила голову, размышляя.
– Нет, не смогу.
– Так тяжек ваш грех? Ваши сыновья живут в нашем городе? Может, встретиться с ними? Нет таких конфликтов, которые нельзя было бы уладить матери со своими детьми.
Она посмотрела мне прямо в глаза:
– Я убила их обоих.
Наверное, я с ужасом посмотрел на нее, потому что лицо ее исказила гримаса.
Она снова смотрела мне в глаза:
– Они ведь не родились. А могли бы… могли бы… быть такими… как я их сейчас увидела!
– Вы… придумали…
– Нет! Я увидела их… увидела! Живыми! Господи! Нет мне прощенья!
– Успокойтесь. Перестаньте, да перестаньте же! Это только ваши фантазии. Вот и всё.
Лицо ее изменилось – стало холодным, сухим.
– Извините, что обеспокоила вас, – она встала. – Прощайте.
– До свиданья. И вы меня извините. Может, я не то сказал… И не так.
– Ничего. Я вас понимаю.
Она уходила к воротам церкви – в черном платье, в белой газовой косынке на желтых крашеных волосах. Уходила со своим горем, которое, как я понял, так ужаснуло ее, явилось таким непоправимым, что вызвало это видение, о котором она рассказала мне.
В ее рассказ я поверил, как только остался один – на этой скамейке под старыми вязами, свежим летним утром, под взглядом Богородицы, Которая смотрела на меня со стены храма, над его входными дверями.
Алексей Солоницын