«Я принимал исповедь и плакал»: истории из жизни епископа
О служении в США и об одном сне митрополита Меркурия. О Святейшем Патриархе Кирилле и об отце Иоанне Крестьянкине. Об унынии и внутреннем разломе в человеке. О тех, кому «не нужно было становиться священником» и о «главном» и «второстепенном» в церковной жизни. Об этом и многом другом поговорили митрополит Ростовский и Новочеркасский Меркурий и Владимир Легойда.
Здравствуйте… На всякий случай — я знаю, что вы, спасибо вам большое, смотрели нашу программу, но нашим дорогим телезрителям, может быть, кто-то впервые, вдруг такие есть, сейчас смотрят, — напомню, что у нас пять частей: вера, надежда, терпение, прощение, любовь. У нас есть — спасибо, что вы и на это обратили внимание, я сейчас это называю «отмирающая опция» — вопрос гостя ведущему, она целиком на ваше усмотрение остается в любой момент или можно о ней забыть. И собственно, все. Перед тем, как к первой части перейдем, владыка, я хочу, по нашему замыслу, по традиции, попросить вас ответить на вопрос: кто вы, как вы сегодня из сегодняшнего дня на него отвечаете?
Митрополит Ростовский и Новочеркасский Меркурий — глава Донской митрополии Русской Православной Церкви. В 2000–2009 гг. — управляющий патриаршими приходами в США. В 2009–2020 гг. — председатель Синодального отдела религиозного образования и катехизации. Кандидат богословия.
Отчасти вы меня уже представили, отчасти титулатура там еще осталась где-то за скобками. И прежде чем пойти на программу я, конечно, думал, что бы я сказал о себе. И я подумал, что та триада, которую я сейчас произнесу, она будет соответствовать всем тем духовным смыслам, которые во мне заложены: я русский православный архиерей.
Очень хорошо. Русский православный архиерей.
Если хотите, могу расшифровать, что за этим стоит.
Да, давайте.
За словом «русский» стоит, конечно, моя национальная принадлежность, моя любовь к России, если хотите, не возвышенный, но просто патриотический настрой по отношению к своей стране, любовь к ней, любовь к своему народу. Я вообще себя без России не представляю, это для меня катастрофа, если меня куда-то выгонят из России, я умру тут же, на границе. Православный — в наше время тоже сейчас очень важно, потому что быть христианином индифферентно очень просто, кажется, что ну вот вера во Христа, и она как бы покрывает все твои потребности, а православие вроде как рудимент такой архаичный, ненужный, устаревший и так далее. Мне кажется, что нет, православие, наоборот, в наше время должно приобретать очень яркое значение, потому что никакая другая религия такой свободы для человека не дает, как православие, притом, что человек является исполнителем заповедей Божиих, послушаний, и он обретает эту свободу. Ну и наконец, «архиерей» — это такое слово очень объемное, может быть, связанное с чеховским архиереем, с такими глубинными переживаниями…
Я тоже подумал про это, да...
… с традициями древней нашей Церкви, служения архипастырского. И для меня очень важно, чтобы вот это преемство древнего служения и предреволюционного, и даже послереволюционного архиерейского служения, оно не прерывалось в новых епископах, ну, во мне в частности. Мне бы очень хотелось, чтобы часть и богослужебная, и внутреннее духовное отношение к людям, оно сохранялось.
Мы говорим о внутренней свободе, когда человек свободен прежде всего творить добро. Можно творить добро, руководствуясь скрупулезным исполнением закона: вот человек под законом, и он в соответствии с этим законом делает добро, он не делает зла, такой вот паинька. А православие — это совсем о другом, православие — это когда человек вне закона творит добро, он не опирается на этот закон, он забыл про этот закон, он делает добро людям, любит этих людей, отдает им самого себя только потому, что он, как Николай Васильевич Гоголь сказал, «иначе он не будет человеком». Вот эта свобода творить добро, она, наверное, божественна. Божественная свобода не в исполнении заповедей, не в исполнении законов, божественная свобода — когда человек поднимается над этим, не творить зло, любить людей, уметь прощать, уметь терпеть, уметь любить, воспринимать их как своих, а от этого зависит то, что у тебя внутри, та внутренняя свобода зависит от внешней.
Вот поиграю в злобного журналиста, скажу: ну вот мы смотрим — там православное что-то хотят запретить, там ограничить, там осудили тех, там других, где здесь эта свобода, о которой вы говорите, эти люди не имеют отношения к православию или это какой-то другой аспект?
Вы знаете, мне кажется, что мы часто путаем государственные отношения и личные отношения с Богом. Вот то, о чем вы сказали: запретить, прекратить, поставить препон — это говорит о заботе о своем Отечестве, ну так, как родители заботятся о своих детях: Вася, не лезь, потому что там горячо, Вася, не лезь, там горячо! И Вася полез — обжегся, хорошо, обжегся легко, а может обжечься так, что на всю жизнь инвалидом станет, это касается огромного количества людей. И вот, видимо, вот эти на христианских заповедях основанные табу какие-то, ограничения для, я бы сказал — не для свободы, а для вседозволенности, это дело не христиан, это дело государства, потому что если они не поставят эти препоны, то государство начнет заниматься аутолизингом, оно начнет пережевывать себя, оно начнет разрушать себя. А для христианина свобода — это внутренняя свобода, это мир в сердце, это возможность общения с Богом, и вот в этом есть разница большая. Христианин может сформулировать, и Церковь должна сформулировать то, что мы находимся в какой-то точке, может быть, близкой к точке невозврата, и на эту точку должны реагировать те люди, которые профессионально, грамотно и законодательно могут реагировать.
Спасибо. Владыка, вот мы с вами давно очень знакомы, но я, естественно, тем не менее готовился, концентрированно смотрел ваши интервью, читал и знаете, я на чем себя поймал: вот у вас такая получается почти житийная история. Вот вы в восемь лет приходите в храм, правда, не из верующей семьи, но тем не менее...
Но не из семьи безбожников.
И не из семьи безбожников, да. И вот у вас есть замечательный крестный, и старица, и отец Иоанн Крестьянкин, и вот такой, знаете, ровный такой путь восхождения, хотя я сейчас, я прекрасно понимаю, как вам было тяжело, и вы об этом тоже рассказывали — и о разговорах с учителями, и с родителями, и с папой вы очень-очень долго обо всем… Но у меня вопрос немножко о другом. А вот каких-то испытаний веры, не внешних, а внутренних, сомнений, переосмыслений: а вдруг я ошибся — вот это было в вашей жизни на пути?
Тогда не было. Тогда не было.
Тогда не было?
Я купался просто в этом Божественном присутствии, вот как ребенок, меня передавали из рук на руки, меня ограждали, все вот эти внешние препоны, которые встречались: школа, непонимание со стороны близких, еще что-то, мне казалось, это просто такой святоотеческий путь, который я с радостью принимал, я готов это все был вытерпеть, потому что у меня были добрые люди, хорошие наставники, которые меня вот так поддерживали. И я не понимал, сколь долго это может продлиться, и однажды священнику одному, с которым я служил на приходе, такой отец Валентин Мордасов, я ему задал вопрос: «Батюшка, ну сколько это может продолжаться, ведь что-то же должно меняться?» И он мне сказал тогда: «Деточка, ты знаешь, благодари Бога, что Господь тебе дает сейчас это так пережить в юности все эти сложности, все эти радости, Он тебя утешает, потому что, если бы ты с этим столкнулся в зрелые годы, ты бы просто сломался».
А почему он так сказал?
Потому что природа такая…
В смысле: если бы вы столкнулись с сопротивлением?
С сопротивлением во взрослые годы — я бы сломался, да. А так вот юность, как-то она меня нагибала так, веточку эту шатала, Господь поддерживал, вскармливал, ну и вот поэтому сомнений в вере у меня нет. И вообще, я так думаю, меня часто спрашивают: что такое вера? Вера — это мгновение, когда ты чувствуешь присутствие Бога, вот его не было в твоей жизни и вдруг раз — ты Его почувствовал, и Он обильно тебе открылся, и ты понимаешь, что ты в этом мире не один. Ну и что дальше? А дальше жизнь в этой вере, а как с Богом жить? И вот здесь, конечно, вступает в силу очень тяжелый труд — довериться Богу, он сопряжен с очень многими сложностями. Прежде всего это доверие нужно воспитать в себе, нужно убедить себя в том, что Бог тебя любит настолько, что ты можешь Ему всецело доверять. Он откликается на все твои вопросы, на все твои просьбы, Он всегда рядом с тобой, Он тебя никогда не оставляет, даже тогда, когда тебе кажется, что Он тебя оставил, Он все равно рядом с тобой. И ты Ему должен чем-то ответить, а чем ты Ему можешь ответить в своей жизни? Вот, читая молитву святителя Филарета (Дроздова) — я вообще ее очень боялся читать, то есть я читал, но очень боялся, боялся ради одного места, там есть такие слова: «Приношу себя в жертву Тебе, нету меня у другого желания, как быть жертвой Тебе». Я как-то подумал, что я не могу эти слова произносить. Это было такое долгое внутреннее размышление, а потом я вдруг понял и возрадовался, почему Филарет так сказал, мне так кажется. Потому что Бог отдал всего себя в жертву мне. Моя любовь может быть проявлена к Богу только тем, что я Ему могу отдать самое дорогое, что у меня есть — самого себя и отсюда идут слова: делай со мной то, что ты хочешь делать, пусть будет воля Твоя, я весь твой, я настолько Тебя люблю, я настолько Тебе доверяю, я настолько принимаю Тебя в свою жизнь, что Ты вправе делать со мной все, что ты считаешь нужным, потому что я знаю: что бы Ты ни сделал — это будет благо мне.
А вы помните, когда примерно у вас пропал этот страх?
Я Бога никогда не боялся.
Нет-нет, вот перед чтением этих слов.
Я помню, но это было, уже к пятидесяти мне было.
Серьезно?
Да, к пятидесяти, это не мальчишеское рассуждение такое, а вот опытное, опыт жизни подталкивал к этому.
Владыка, а вот немножко о мальчишеском рассуждении, тоже ведь удивительная вещь: вы принимаете монашеский постриг, вы на пятом были курсе, да?
Да, на пятом курсе.
То есть еще вы учились потом год, да?
Год, да.
Даже сегодня, наверное, это возможно, хотя сегодня вряд ли, обычно все-таки кто хочет, идет сразу в семинарию, но все равно, сегодня, наверное, можно себе представить: человек доучивается, приходит в подряснике. А тогда, я пытался это представить себе: родители не знают, однокурсники, вообще мало кто знает, вы продолжаете, Игорь Владимирович продолжает ходить на занятия...
… в белом халате.
В белом халате. Вот вы себя кем чувствовали, я не знаю — «духовным штирлицем»? Кем вы себя чувствовали и вообще было это проблемойвот такого двойного?.. Вас уже зовут по-другому, а вы должны откликаться...
Я себя чувствовал монахом, который исполняет послушание своего архиерея. Меня благословил на это владыка Иоанн, отец Иоанн Крестьянкин, и я понял, что я должен закончить, это было такое послушание мое, которое не вызывало во мне никаких, что ли, треволнений, противлений, если не сказать больше, что вот я сейчас, когда я говорю о медицине или о хирургии, или о врачевании, я честно признаюсь, я скучаю, мне скучно, я думаю, что, может быть, я когда-то и смог бы работать даже. Когда в свое время на первом курсе мне предлагали, вызвали в облисполком, я думаю: ну, сейчас вербовать будут, а на самом деле меня привели в кабинет руководителя облздравотдела и предложили участок взять, я отказался тогда, сказал, что это невозможно, два великих служения, а вдруг мне надо идти служить литургию, а меня к больному вызывают, я не могу разорваться, здесь надо что-то одно, но я скучаю по этому. Хотя если бы я стал врачом, оставаясь на вторых ролях священником, я бы просто умер. Скука — это одно, а невозможность жить без этого — это другое.
Ну а вот внешне ваша жизнь как-то поменялась, не знаю, вы стали меньше общаться с однокурсниками, они вам вопросы какие-то задавали: а что с тобой? Или это как-то все довольно гладко прошло?
Да нет, гладко прошло. Единственное какое-то отличие было: после принятия пострига, а потом уже и сана дьяконского что-то необъяснимое произошло, они стали более откровенны со мной и пытались как-то прогуляться, посидеть…
Это ваши товарищи?
Мои товарищи, да, товарищи и девчонки из нашей группы, они пытались посидеть, говорят: давай поговорим с тобой, вот какие-то есть вопросы. Однажды один знакомый мой парень сформулировал, говорит: «Ты знаешь, я вот с тобой посидел, поговорил — такое чувство, как в церковь сходил».
Очень интересно.
У меня получалось так: пять дней я работал, служил в Академии медицинской, а на шестой день я в Мариенбург, одевал подрясник и ехал служить туда всенощную, литургию, акафист, приезжал домой, повесил подрясник, выстирал белый халат — и в понедельник на занятия.
Владыка, у Сергея Фуделя есть такая мысль, что самые такие основные грехи серьезные начинаются после сорока — так я его запомнил — для человека церковного, потому что ты уже давно в Церкви и тебе кажется: ну, я уж не первый год, все понимаю и тут вот… Вы понимаете о чем он, вы согласитесь с этой мыслью? Я, может быть, не точно ее воспроизвожу, но вот так она мне запомнилась.
Вы знаете, мне кажется, что грех и дьявол сеет семя порока в человеческой душе за много ранее до сорока лет, а в сорок лет оно уже начинает произрастать и иногда давать плоды. Пример сейчас могу привести. Ну вот смотрите, взрослое нормальное сообщество ополчилось против постоянного присутствия детей в системе Интернета. Иногда они там берут что-то хорошее, иногда — и чаще всего — нет, формируется их взгляд на жизнь, их ментальность какая-то. Дети не смогут реализовать в восемь-в девять лет, хотя некоторые в 12, в 13 уже пытаются реализоваться во многих пороках, а потом это начинается как такая сплошняковая распущенность и так далее. Поэтому я думаю, что очень важен возраст именно, в который закладываются основы духовной жизни. И в пример вам приведу слова святителя Феофана Затворника, его спросили: «Батюшка, ну что же, вот вы учите детей вере, там три года, четыре, поститься заставляете, креститься, поклоны, ну они же ничего не понимают. Нужно учить этому человека, когда ему будет уже 18, 19, ну созревший такой». И он говорит: «Да, вероятнее это все правильно, потому что полное осознание веры именно в этом возрасте приходит. Но самое главное, что, когда у них придет осознание веры, у них будет опыт церковной жизни...»
Да, это очень интересно.
А вера приходит, а опыта церковной жизни нет. Тогда люди часто начинают искать себя в другом — в протестантизме, в каких-то оккультных явлениях или еще в чем-то, реализовывать свой опыт духовной жизни, свою потребность. Поэтому не думаю, что в сорок лет все это реализуется, не думаю, но страшно, что это и после сорока реализуется, когда ты уже сознаешь это.
Да, это очень интересный поворот, я думаю, что, наверное, так и есть. Владыка, а вот мы сейчас перед съемкой с вами говорили, вы сказали не задавать вопросов про Америку. Но у меня есть, знаете, какой вопрос, мне кажется, он немножко другой: вот из церковной жизни, девять с половиной лет вы служили в Штатах, вот что-то, что было там и чего вам сейчас не хватает, есть такое? Может быть, в общении с людьми? Все-таки он не просто сложный, как вы не раз говорили, это же другой опыт. Я чуть-чуть знаю жизнь наших приходов за границей, я понимаю, что она другая все равно, там другие расстояния между людьми, другие...
Я не скучаю по расстояниям, я не скучаю по природе, я не скучаю по…
Я именно про церковную жизнь говорю.
… по галушкам, которые там делают «по-нашо́му», я не скучаю по пуританству американскому… Вы знаете, я, наверное, скучаю, может быть, по той… хотя она у меня присутствует, эта вот близость к Богу, как тогда была. Я был очень в тяжелом состоянии, потому что были поставлены грандиозные задачи, которые нужно было решить в чужой стране, не зная ее законов, не зная языка, не зная людей, не зная вообще ничего. И вот тогда у меня состоялся очень серьезный разговор со святителем Николаем, я где-то даже об этом писал. Я просто встал перед иконой и сказал: «Слушай, святитель Христов, ну храм этот твой, денег у меня нет. Я могу разрушить это все, вот убрать, подготовить, я это смогу, но воссоздать я не смогу. Но коль это твой храм — помогай». И вы знаете, наверное, это было дерзостью с моей стороны, превышающей всякое дерзновение, и у меня была абсолютная уверенность, что я от иконы услышал голос, спокойный, тихий голос святителя: «Готовьте собор к реставрации». И мы начали все убирать, сворачивать, переносить в нижний храм, начались, конечно, письма в Патриархию, что денег нет, все разворачивается накануне юбилея, все вот это рушится… А потом начались чудеса, одно за одним: начали появляться люди, которые помогали, которые делали, всегда не хватало, но все было сделано. То же самое было, кстати сказать, и в Ростове в соборе Пресвятой Богородицы, такой же разговор состоялся… Но это… меня как-то спросили: «Почему вы такой оптимист в жизни?» Я говорю: «От безысходности». Вот безысходность, она тебя приближает настолько к Богу, что Бог становится не потусторонним существом, к которому ты должен пробиться через какую-то стену, достучаться до Него, а Он становится настолько близким тебе, что ты даже шепотом Ему — и то говорить не надо, Он просто считывает с тебя все и отвечает.
Это не деревня, это был поселок городского типа.
Но тем не менее вряд ли это совпадало с вашим ожиданием, мечтой, если позволительно так сказать. Вы становитесь архиереем, вы уже сказали о своей любви к России и наверняка думали о том, что где-то будете служить в России — вас отправляют в США. Вы возвращаетесь в Россию и возглавляете Синодальный отдел образования и катехизации, что тоже вряд ли было...
… пределом моих мечтаний.
Да, пределом моих мечтаний. Ну и недавнее возглавление нашего замечательного Софрино, уже я могу свидетельствовать, что никогда не слышал и не видел, чтобы вы говорили: «Вот еще бы Софрино возглавить — совсем было б хорошо». То есть иными словами, получается, что какие-то человеческие надежды у вас возможно и были, какие-то представления, они все не сбывались, то есть происходило не то, что вам представлялось, а совершенно другое. Ну, мы можем, наверное, сказать о том, что было нужно Церкви в этот момент. Вот, во-первых, так ли это, насколько эта версия имеет право на существование и как вы это все воспринимали и воспринимаете?
Сложный вопрос. Перед принятием монашества, я не рассказывал об этом никому, мне приснился сон, но не так, как — я не делюсь снами — как в салоне у Веры Павловны, но это был такой удивительный сон, сон моего пострига, как поют «Объятия Отча», и вот меня постригают, называют какое-то имя, и все мое сердце, все то, что во мне, оно вдруг вот жаждет удивительной тишины, удивительной тишины, и я понимаю, что в этой тишине в самой глухой какой-то деревне, куда меня пошлют, я могу вот раствориться и служить там людям, и молиться, и что-то делать, и это будет такое умиротворение у меня на сердце, от которого просто благость будет исходить от меня и от того, что я делаю. И вот постриг совершился и мне говорят: «Ну вот дверь, иди туда, где ты должен будешь быть и где ты найдешь то, чего ты ищешь». Я закрываю глаза от страха, двери передо мной открываются и с шумом закрываются сзади. Я открываю глаза — и я стою в монашеских одеждах посредине какого-то перекрестка огромного города, мегаполиса, кругом люди, машины, что-то ездит, летает, шум, куда-то спешат люди, я стою на перекрестке, на меня показывают, как на идиота, пальцем, и я понимаю, что я попал в ту атмосферу, в которой я буду жить. Вот после — он произвел, этот сон, на меня очень сильное впечатление, —но после этого сна я уже не так, не с таким страхом воспринимал все эти назначения, которые получал. Я действительно ничего никогда не просил — ни Янтарного, ни Светлогорска, ни Калининграда, ни Америки, ни назначений в Синодальный отдел, ни московских вот этих, ни тем более Софрино, у меня в мыслях даже такого никогда не было. Но был один человек, и он остается, которому я не могу сказать «нет». И здесь уже, пожалуй, не о послушании идет речь, а идет речь о какой-то более тесной связи духовной. Я, может, становлюсь уже сентиментальным к каким-то годам своей жизни, и я бы сказал даже вот о любви к этому человеку, которому я не могу сказать «нет», и ради этого я готов это терпеть — это Святейший Патриарх, вся моя жизнь священническая была…
И это мой следующий вопрос, да.
… была с ним связана и поэтому, когда Патриарх мне говорил, что это нужно, я говорил, что нужно так нужно.
Вы не обсуждали никогда: владыка сначала, потом Ваше Святейшество, а вот стоит, может быть, все-таки… нет?
Нет, я пытался какие-то аргументы, но против харизмы Патриарха аргументы, они абсолютно бессильны. И я понимал, что я там нужен до тех пор, пока я нужен, вот я смогу что-то сделать — Патриарх меня оттуда уберет. Поэтому это не за послушание, это за любовь к Патриарху, вот это все, что я могу сказать.
Любовь и доверие, да?
Да. Любовь больше, потому что я понимал, что ему тоже сложно, ему тоже что-то нужно делать, в чем-то помогать, и если он считал поставить меня нужным туда, чтобы я в этом помог, я должен это был делать настолько, насколько меня хватало.
Наверное, немножко странный вопрос. чему вы научились от Святейшего Патриарха, потому что мы, может быть, до конца даже не понимаем, чему учимся, когда находимся рядом с такими людьми, но вот если осознанно пытаться это представить, вот как вы думаете, что в первую очередь?
Мне бы очень хотелось сказать, что я научился у него служить, все остальное неважно.
Вы говорили где-то о том, что вы были первый раз, когда...
Да, первый раз я пришел студентом в храм, и я был поражен тем, как он служит. В то время ходило много, как и сейчас, всяких разных фейковых мыслей о том, что он и католикам продался, и с лютеранами общается, и еще что-то, и ко мне подошли, спросили: «Ну как, ты видел?» Я говорю: «Да, так может служить только тот человек, который никогда православие не предавал». И эта мысль, она у меня осталась, я с ней живу, и я в этом абсолютно уверен. Вот служить — самое главное, потому что служба — это концентрация всего того, что человек делает. Он может ошибаться в своей жизни, он может принимать неправильные решения, он может раздражаться, он может быть где-то чрезмерно милостивым, принимать правильные или неправильные решения, в той или иной среде так или иначе себя ассоциировать — это не столь важно. Важно, как он стоит у престола Божия, а Он предстоит престолу Божию, он молится, он плачет, он болезнует, он переживает, нет такой клетки в его теле, которая бы в это время не была с Богом. Вот это самый важный урок для меня от Патриарха, я так, может быть, не умею, но стараюсь.
Владыка, а вот если вспомнить еще отца Иоанна Крестьянкина, который вас благословил на ваш путь, на выбор этого пути, вот вы что в первую очередь о нем вспоминаете?
Милость и любовь, безграничная любовь, он нас любил такими, какие мы есть, какими мы были настоящими.
Эту фразу же часто произносят, а что это значит, это же не значит, что он...
Расскажу.
Да.
Я приехал сюда в отдел работать после Америки, и ко мне пришел на встречу один из депутатов нашей Государственной Думы, уважаемый человек. Мы с ним сидели, разговаривали, в том числе о Боге, о том, что нам нужно сделать в области религиозного образования. И как, вероятнее всего, как один из людей, недавно пришедших к Богу, он мне задал вопрос, он говорит: «А кто у вас был духовник?» Я говорю: «Отец Иоанн Крестьянкин». — «Он был прозорливым человеком?» А мы ведь никогда не говорили о том, что батюшка прозорливый, у нас мысли не приходило, мы с ним беседовали, он нам отвечал на вопросы, мы шли, и жизнь текла своим чередом. И я говорю: «Да вероятнее всего нет». «Как жаль», — он мне сказал. Мне так стало обидно, и я говорю: «Послушайте, но ведь прозорливость — это один из низших даров Духа Святого, почему вы его так высоко ставите?» Он говорит: «А высший?» Я говорю: «А высший — это любовь». «Ну, знаете, — возразил мне депутат, — это очень все так относительно». Я говорю: «Ну давайте, я вам расскажу: вот я прозорливый человек?» Он говорит: «Нет». Говорю: «Я абсолютно с вами не согласен. Давайте я вам сейчас расскажу все ваши грехи, вот так, прямо глядя вам в глаза...»
Тут депутат заерзал на кресле.
Он заерзал на кресле и говорит: «Ну, может быть, не надо, владыка...»
Все, может, не надо все, да?
Да, я говорю: «Правильно, не нужно, потому что, рассказав ваши грехи, ни вы, ни я ничего не получим, и в этом нет особенного дара Духа Святого. А вот любить вас с такими грехами — здесь действительно должна быть помощь Духа Божия». Вот батюшка нас любил всех, и он тянул нас всех за собой, когда мы приходили, всегда начинал все с молитвы, краткой — с «Царю Небесный» по «Отче наш», но он молится так, что вот этот уголочек его, где иконки висели, он открывался, там небо было видно, понимаете, он туда обращался и нас всех туда вел. И вот эти краткие мгновения какие-то, они очень много дали. И уж если говорить, вспоминать отца Иоанна, мне говорят: что бы вы хотели? Я бы единственное, что хотел — это вот сесть, как Мария, рядом с его ногами и вот просто сидеть и слушать, не задавать вопросов, просто сидеть и слушать, питаться тем, что он есть, этой огромной Божественной энергией, которую он через себя пропускал и которой щедро делился.
Да, это замечательный рассказ. Владыка, а вот если немножко в другую сторону, есть анекдот такой, наверняка вы его знаете, когда какая-то дама исповедуется архимандриту, говорит: «Вот у меня уныние, уныние, меня одолело уныние», он ей говорит: «Уныние — это монашеское, у вас депрессия». Вот скажите, уныние — это монашеское? Я почему про уныние говорю, это чувство в теме «Надежды» почему — когда нет надежды, вот оно вам знакомо, это чувство?
Знакомо, и я пытаюсь многие годы проанализировать, откуда у меня происходит это все. Может быть, это даже не уныние, Владимир Романович, это какая-то, знаете, окалина, это какой-то разлом в человеческой жизни, не раздвоение, это не шизофрения духовная, нет, это разлом. Вот я недавно прочел несколько строк Бродского, и он где говорит, что «я проснулся от боли, страдания и не мог изменить исход, и я для всех казался веселым, а внутри был давно уже мертв». Вот мне показалось, что он говорит это о монашестве, потому что монашеский путь — это совершенно другой путь, это не тот путь внешней показухи и внешнего присутствия, администрации, это совершенно другой путь, и каждый монах в той или иной степени, он ищет этого пути, ему хочется и этого одиночества с Богом, и этой тихой молитвы, этой тихой радости, и молчания после литургии, когда тебя не побуждает ничто, никакие обязанности тебя не заставляют делать то, что не свойственно в данный момент твоей не до конца созревшей душе. Вот а внешние обстоятельства нас побуждают: тебе нужно идти, говорить, присутствовать, администрировать, подписывать бумаги, встречаться еще с кем-то — ну, я про себя говорю, и вот это у меня действует на разрыв, оно меня разрывает. Бог соединяет, Он не может допустить того, но вот эта лава, которая изнутри идет, она обжигает стенки вот этой трещины, происходит окаливание такое, и оно очень болезненно. И если не надеяться, что Бог это вылечит, возлив вино и елей на это на все, то, конечно, очень безрадостная картина, поэтому надежда не угасает.
Владыка, но это такое, это ваше признание...
Это мое личное, простите
Нет, я понимаю, и такое очень глубокое, я вам за него очень благодарен, но оно связано с тем, с чего мы начали, что это все время какое-то послушание, которое не то чтобы в стороне, я не могу сказать, что вы его через силу совершаете, все равно вы делаете — я же знаю и видел это — и с любовью, и с полной отдачей, но это вот как-то, что вы делаете не то, что вы хотели бы, откуда вот это?.. Я понимаю, что это, может быть, не так просто...
Я вам сейчас отвечу словами…
Разве вот это послушание, оно не сглаживает?.. Мне что-то подобное владыка Дионисий сказал, что вот этот выбор монах совершает один раз, когда он становится монахом, а дальше оно как-то должно идти… я понимаю, что у всех по-своему.
У всех по-своему, конечно, у каждого ведь, каждый человек индивидуален. Вероятнее всего, в своей жизни я чего-то хотел, у каждого есть «хотелки» свои, и мы себе эти «хотелки» представляем по-своему. И вот недавно, читая книгу о старце Иосифе Кавсокаливите (Возможно, речь о Порфирие Кавсокаливит — прим. ред.), достаточно большая книга, с которой я отчасти могу согласиться, с ее таким популярным изданием и большим тиражом, отчасти нет, я вычитал несколько строк, которые поразили меня. И вот старец пишет: «Я молился Богу и просил его о чем-то для себя, и Бог услышал меня и дал мне то, что я просил, но не то, чего я хотел».
Да, это хорошо.
Вот в этом я нахожу себе глубокое утешение — в том, что, во-первых, мои «хотелки» все Господь пресекает и дает только то, что мне полезно. Я прошу его: помоги, дай, управь, наставь, и Он дает, но дает это не по моему хотению, а так как Он считает это нужным. А я должен склонить голову и благодарить Его за это, что это помимо моих всяких хотелок.
Вот пока мы еще с надеждой, страх — чувство, противоположное надежде. Вы чего боитесь?
Подлецов, как бы это ни было… подлецов боюсь. Их столько развелось в этом мире, что я их боюсь. Потому что любовь, она приобретает какие-то различные оттенки, но все равно ты чувствуешь, что это любовь. Радость, она тоже может быть буйной, тихой, еще какой-то — это радость. Дружба со всеми ее проявлениями — это тоже дружба. А вот подлость, она такие принимает формы, на которые у тебя даже голова бы никогда не сработала. Потому я очень боюсь подлецов. И если у меня спрашивают, как я живу, то я отвечаю: я стараюсь жить по-пушкински, «хвалу и клевету приемля равнодушно». Вот с первым у меня совершенно спокойно, я это не кичась говорю, а вот со вторым очень тяжело, с клеветой очень тяжело, но и это надо прожить, это жизнь же.
Здравствуйте… На всякий случай — я знаю, что вы, спасибо вам большое, смотрели нашу программу, но нашим дорогим телезрителям, может быть, кто-то впервые, вдруг такие есть, сейчас смотрят, — напомню, что у нас пять частей: вера, надежда, терпение, прощение, любовь. У нас есть — спасибо, что вы и на это обратили внимание, я сейчас это называю «отмирающая опция» — вопрос гостя ведущему, она целиком на ваше усмотрение остается в любой момент или можно о ней забыть. И собственно, все. Перед тем, как к первой части перейдем, владыка, я хочу, по нашему замыслу, по традиции, попросить вас ответить на вопрос: кто вы, как вы сегодня из сегодняшнего дня на него отвечаете?
Митрополит Ростовский и Новочеркасский Меркурий — глава Донской митрополии Русской Православной Церкви. В 2000–2009 гг. — управляющий патриаршими приходами в США. В 2009–2020 гг. — председатель Синодального отдела религиозного образования и катехизации. Кандидат богословия.
Отчасти вы меня уже представили, отчасти титулатура там еще осталась где-то за скобками. И прежде чем пойти на программу я, конечно, думал, что бы я сказал о себе. И я подумал, что та триада, которую я сейчас произнесу, она будет соответствовать всем тем духовным смыслам, которые во мне заложены: я русский православный архиерей.
Очень хорошо. Русский православный архиерей.
Если хотите, могу расшифровать, что за этим стоит.
Да, давайте.
За словом «русский» стоит, конечно, моя национальная принадлежность, моя любовь к России, если хотите, не возвышенный, но просто патриотический настрой по отношению к своей стране, любовь к ней, любовь к своему народу. Я вообще себя без России не представляю, это для меня катастрофа, если меня куда-то выгонят из России, я умру тут же, на границе. Православный — в наше время тоже сейчас очень важно, потому что быть христианином индифферентно очень просто, кажется, что ну вот вера во Христа, и она как бы покрывает все твои потребности, а православие вроде как рудимент такой архаичный, ненужный, устаревший и так далее. Мне кажется, что нет, православие, наоборот, в наше время должно приобретать очень яркое значение, потому что никакая другая религия такой свободы для человека не дает, как православие, притом, что человек является исполнителем заповедей Божиих, послушаний, и он обретает эту свободу. Ну и наконец, «архиерей» — это такое слово очень объемное, может быть, связанное с чеховским архиереем, с такими глубинными переживаниями…
Я тоже подумал про это, да...
… с традициями древней нашей Церкви, служения архипастырского. И для меня очень важно, чтобы вот это преемство древнего служения и предреволюционного, и даже послереволюционного архиерейского служения, оно не прерывалось в новых епископах, ну, во мне в частности. Мне бы очень хотелось, чтобы часть и богослужебная, и внутреннее духовное отношение к людям, оно сохранялось.
ВЕРА
Вы подчеркнули тему свободы. Я думаю, что для людей, мало знакомых с православием, но представляющих какой-то внешний контур, это будет не то что даже неожиданно, они просто с этим не согласятся, скажут: какая же у вас свобода? И вы оговорились, что при соблюдении заповедей и прочее. А почему вы об этом сказали — вот о свободе и о какой свободе мы говорим?Мы говорим о внутренней свободе, когда человек свободен прежде всего творить добро. Можно творить добро, руководствуясь скрупулезным исполнением закона: вот человек под законом, и он в соответствии с этим законом делает добро, он не делает зла, такой вот паинька. А православие — это совсем о другом, православие — это когда человек вне закона творит добро, он не опирается на этот закон, он забыл про этот закон, он делает добро людям, любит этих людей, отдает им самого себя только потому, что он, как Николай Васильевич Гоголь сказал, «иначе он не будет человеком». Вот эта свобода творить добро, она, наверное, божественна. Божественная свобода не в исполнении заповедей, не в исполнении законов, божественная свобода — когда человек поднимается над этим, не творить зло, любить людей, уметь прощать, уметь терпеть, уметь любить, воспринимать их как своих, а от этого зависит то, что у тебя внутри, та внутренняя свобода зависит от внешней.
Вот поиграю в злобного журналиста, скажу: ну вот мы смотрим — там православное что-то хотят запретить, там ограничить, там осудили тех, там других, где здесь эта свобода, о которой вы говорите, эти люди не имеют отношения к православию или это какой-то другой аспект?
Вы знаете, мне кажется, что мы часто путаем государственные отношения и личные отношения с Богом. Вот то, о чем вы сказали: запретить, прекратить, поставить препон — это говорит о заботе о своем Отечестве, ну так, как родители заботятся о своих детях: Вася, не лезь, потому что там горячо, Вася, не лезь, там горячо! И Вася полез — обжегся, хорошо, обжегся легко, а может обжечься так, что на всю жизнь инвалидом станет, это касается огромного количества людей. И вот, видимо, вот эти на христианских заповедях основанные табу какие-то, ограничения для, я бы сказал — не для свободы, а для вседозволенности, это дело не христиан, это дело государства, потому что если они не поставят эти препоны, то государство начнет заниматься аутолизингом, оно начнет пережевывать себя, оно начнет разрушать себя. А для христианина свобода — это внутренняя свобода, это мир в сердце, это возможность общения с Богом, и вот в этом есть разница большая. Христианин может сформулировать, и Церковь должна сформулировать то, что мы находимся в какой-то точке, может быть, близкой к точке невозврата, и на эту точку должны реагировать те люди, которые профессионально, грамотно и законодательно могут реагировать.
Спасибо. Владыка, вот мы с вами давно очень знакомы, но я, естественно, тем не менее готовился, концентрированно смотрел ваши интервью, читал и знаете, я на чем себя поймал: вот у вас такая получается почти житийная история. Вот вы в восемь лет приходите в храм, правда, не из верующей семьи, но тем не менее...
Но не из семьи безбожников.
И не из семьи безбожников, да. И вот у вас есть замечательный крестный, и старица, и отец Иоанн Крестьянкин, и вот такой, знаете, ровный такой путь восхождения, хотя я сейчас, я прекрасно понимаю, как вам было тяжело, и вы об этом тоже рассказывали — и о разговорах с учителями, и с родителями, и с папой вы очень-очень долго обо всем… Но у меня вопрос немножко о другом. А вот каких-то испытаний веры, не внешних, а внутренних, сомнений, переосмыслений: а вдруг я ошибся — вот это было в вашей жизни на пути?
Тогда не было. Тогда не было.
Тогда не было?
Я купался просто в этом Божественном присутствии, вот как ребенок, меня передавали из рук на руки, меня ограждали, все вот эти внешние препоны, которые встречались: школа, непонимание со стороны близких, еще что-то, мне казалось, это просто такой святоотеческий путь, который я с радостью принимал, я готов это все был вытерпеть, потому что у меня были добрые люди, хорошие наставники, которые меня вот так поддерживали. И я не понимал, сколь долго это может продлиться, и однажды священнику одному, с которым я служил на приходе, такой отец Валентин Мордасов, я ему задал вопрос: «Батюшка, ну сколько это может продолжаться, ведь что-то же должно меняться?» И он мне сказал тогда: «Деточка, ты знаешь, благодари Бога, что Господь тебе дает сейчас это так пережить в юности все эти сложности, все эти радости, Он тебя утешает, потому что, если бы ты с этим столкнулся в зрелые годы, ты бы просто сломался».
А почему он так сказал?
Потому что природа такая…
В смысле: если бы вы столкнулись с сопротивлением?
С сопротивлением во взрослые годы — я бы сломался, да. А так вот юность, как-то она меня нагибала так, веточку эту шатала, Господь поддерживал, вскармливал, ну и вот поэтому сомнений в вере у меня нет. И вообще, я так думаю, меня часто спрашивают: что такое вера? Вера — это мгновение, когда ты чувствуешь присутствие Бога, вот его не было в твоей жизни и вдруг раз — ты Его почувствовал, и Он обильно тебе открылся, и ты понимаешь, что ты в этом мире не один. Ну и что дальше? А дальше жизнь в этой вере, а как с Богом жить? И вот здесь, конечно, вступает в силу очень тяжелый труд — довериться Богу, он сопряжен с очень многими сложностями. Прежде всего это доверие нужно воспитать в себе, нужно убедить себя в том, что Бог тебя любит настолько, что ты можешь Ему всецело доверять. Он откликается на все твои вопросы, на все твои просьбы, Он всегда рядом с тобой, Он тебя никогда не оставляет, даже тогда, когда тебе кажется, что Он тебя оставил, Он все равно рядом с тобой. И ты Ему должен чем-то ответить, а чем ты Ему можешь ответить в своей жизни? Вот, читая молитву святителя Филарета (Дроздова) — я вообще ее очень боялся читать, то есть я читал, но очень боялся, боялся ради одного места, там есть такие слова: «Приношу себя в жертву Тебе, нету меня у другого желания, как быть жертвой Тебе». Я как-то подумал, что я не могу эти слова произносить. Это было такое долгое внутреннее размышление, а потом я вдруг понял и возрадовался, почему Филарет так сказал, мне так кажется. Потому что Бог отдал всего себя в жертву мне. Моя любовь может быть проявлена к Богу только тем, что я Ему могу отдать самое дорогое, что у меня есть — самого себя и отсюда идут слова: делай со мной то, что ты хочешь делать, пусть будет воля Твоя, я весь твой, я настолько Тебя люблю, я настолько Тебе доверяю, я настолько принимаю Тебя в свою жизнь, что Ты вправе делать со мной все, что ты считаешь нужным, потому что я знаю: что бы Ты ни сделал — это будет благо мне.
А вы помните, когда примерно у вас пропал этот страх?
Я Бога никогда не боялся.
Нет-нет, вот перед чтением этих слов.
Я помню, но это было, уже к пятидесяти мне было.
Серьезно?
Да, к пятидесяти, это не мальчишеское рассуждение такое, а вот опытное, опыт жизни подталкивал к этому.
Владыка, а вот немножко о мальчишеском рассуждении, тоже ведь удивительная вещь: вы принимаете монашеский постриг, вы на пятом были курсе, да?
Да, на пятом курсе.
То есть еще вы учились потом год, да?
Год, да.
Даже сегодня, наверное, это возможно, хотя сегодня вряд ли, обычно все-таки кто хочет, идет сразу в семинарию, но все равно, сегодня, наверное, можно себе представить: человек доучивается, приходит в подряснике. А тогда, я пытался это представить себе: родители не знают, однокурсники, вообще мало кто знает, вы продолжаете, Игорь Владимирович продолжает ходить на занятия...
… в белом халате.
В белом халате. Вот вы себя кем чувствовали, я не знаю — «духовным штирлицем»? Кем вы себя чувствовали и вообще было это проблемойвот такого двойного?.. Вас уже зовут по-другому, а вы должны откликаться...
Я себя чувствовал монахом, который исполняет послушание своего архиерея. Меня благословил на это владыка Иоанн, отец Иоанн Крестьянкин, и я понял, что я должен закончить, это было такое послушание мое, которое не вызывало во мне никаких, что ли, треволнений, противлений, если не сказать больше, что вот я сейчас, когда я говорю о медицине или о хирургии, или о врачевании, я честно признаюсь, я скучаю, мне скучно, я думаю, что, может быть, я когда-то и смог бы работать даже. Когда в свое время на первом курсе мне предлагали, вызвали в облисполком, я думаю: ну, сейчас вербовать будут, а на самом деле меня привели в кабинет руководителя облздравотдела и предложили участок взять, я отказался тогда, сказал, что это невозможно, два великих служения, а вдруг мне надо идти служить литургию, а меня к больному вызывают, я не могу разорваться, здесь надо что-то одно, но я скучаю по этому. Хотя если бы я стал врачом, оставаясь на вторых ролях священником, я бы просто умер. Скука — это одно, а невозможность жить без этого — это другое.
Ну а вот внешне ваша жизнь как-то поменялась, не знаю, вы стали меньше общаться с однокурсниками, они вам вопросы какие-то задавали: а что с тобой? Или это как-то все довольно гладко прошло?
Да нет, гладко прошло. Единственное какое-то отличие было: после принятия пострига, а потом уже и сана дьяконского что-то необъяснимое произошло, они стали более откровенны со мной и пытались как-то прогуляться, посидеть…
Это ваши товарищи?
Мои товарищи, да, товарищи и девчонки из нашей группы, они пытались посидеть, говорят: давай поговорим с тобой, вот какие-то есть вопросы. Однажды один знакомый мой парень сформулировал, говорит: «Ты знаешь, я вот с тобой посидел, поговорил — такое чувство, как в церковь сходил».
Очень интересно.
У меня получалось так: пять дней я работал, служил в Академии медицинской, а на шестой день я в Мариенбург, одевал подрясник и ехал служить туда всенощную, литургию, акафист, приезжал домой, повесил подрясник, выстирал белый халат — и в понедельник на занятия.
Владыка, у Сергея Фуделя есть такая мысль, что самые такие основные грехи серьезные начинаются после сорока — так я его запомнил — для человека церковного, потому что ты уже давно в Церкви и тебе кажется: ну, я уж не первый год, все понимаю и тут вот… Вы понимаете о чем он, вы согласитесь с этой мыслью? Я, может быть, не точно ее воспроизвожу, но вот так она мне запомнилась.
Вы знаете, мне кажется, что грех и дьявол сеет семя порока в человеческой душе за много ранее до сорока лет, а в сорок лет оно уже начинает произрастать и иногда давать плоды. Пример сейчас могу привести. Ну вот смотрите, взрослое нормальное сообщество ополчилось против постоянного присутствия детей в системе Интернета. Иногда они там берут что-то хорошее, иногда — и чаще всего — нет, формируется их взгляд на жизнь, их ментальность какая-то. Дети не смогут реализовать в восемь-в девять лет, хотя некоторые в 12, в 13 уже пытаются реализоваться во многих пороках, а потом это начинается как такая сплошняковая распущенность и так далее. Поэтому я думаю, что очень важен возраст именно, в который закладываются основы духовной жизни. И в пример вам приведу слова святителя Феофана Затворника, его спросили: «Батюшка, ну что же, вот вы учите детей вере, там три года, четыре, поститься заставляете, креститься, поклоны, ну они же ничего не понимают. Нужно учить этому человека, когда ему будет уже 18, 19, ну созревший такой». И он говорит: «Да, вероятнее это все правильно, потому что полное осознание веры именно в этом возрасте приходит. Но самое главное, что, когда у них придет осознание веры, у них будет опыт церковной жизни...»
Да, это очень интересно.
А вера приходит, а опыта церковной жизни нет. Тогда люди часто начинают искать себя в другом — в протестантизме, в каких-то оккультных явлениях или еще в чем-то, реализовывать свой опыт духовной жизни, свою потребность. Поэтому не думаю, что в сорок лет все это реализуется, не думаю, но страшно, что это и после сорока реализуется, когда ты уже сознаешь это.
Да, это очень интересный поворот, я думаю, что, наверное, так и есть. Владыка, а вот мы сейчас перед съемкой с вами говорили, вы сказали не задавать вопросов про Америку. Но у меня есть, знаете, какой вопрос, мне кажется, он немножко другой: вот из церковной жизни, девять с половиной лет вы служили в Штатах, вот что-то, что было там и чего вам сейчас не хватает, есть такое? Может быть, в общении с людьми? Все-таки он не просто сложный, как вы не раз говорили, это же другой опыт. Я чуть-чуть знаю жизнь наших приходов за границей, я понимаю, что она другая все равно, там другие расстояния между людьми, другие...
Я не скучаю по расстояниям, я не скучаю по природе, я не скучаю по…
Я именно про церковную жизнь говорю.
… по галушкам, которые там делают «по-нашо́му», я не скучаю по пуританству американскому… Вы знаете, я, наверное, скучаю, может быть, по той… хотя она у меня присутствует, эта вот близость к Богу, как тогда была. Я был очень в тяжелом состоянии, потому что были поставлены грандиозные задачи, которые нужно было решить в чужой стране, не зная ее законов, не зная языка, не зная людей, не зная вообще ничего. И вот тогда у меня состоялся очень серьезный разговор со святителем Николаем, я где-то даже об этом писал. Я просто встал перед иконой и сказал: «Слушай, святитель Христов, ну храм этот твой, денег у меня нет. Я могу разрушить это все, вот убрать, подготовить, я это смогу, но воссоздать я не смогу. Но коль это твой храм — помогай». И вы знаете, наверное, это было дерзостью с моей стороны, превышающей всякое дерзновение, и у меня была абсолютная уверенность, что я от иконы услышал голос, спокойный, тихий голос святителя: «Готовьте собор к реставрации». И мы начали все убирать, сворачивать, переносить в нижний храм, начались, конечно, письма в Патриархию, что денег нет, все разворачивается накануне юбилея, все вот это рушится… А потом начались чудеса, одно за одним: начали появляться люди, которые помогали, которые делали, всегда не хватало, но все было сделано. То же самое было, кстати сказать, и в Ростове в соборе Пресвятой Богородицы, такой же разговор состоялся… Но это… меня как-то спросили: «Почему вы такой оптимист в жизни?» Я говорю: «От безысходности». Вот безысходность, она тебя приближает настолько к Богу, что Бог становится не потусторонним существом, к которому ты должен пробиться через какую-то стену, достучаться до Него, а Он становится настолько близким тебе, что ты даже шепотом Ему — и то говорить не надо, Он просто считывает с тебя все и отвечает.
НАДЕЖДА
Вы стали священником, вы к этому шли, и все равно у вас было какое-то человеческое представление о том, как это будет, какой путь вам уготован и, насколько я понимаю, когда вас отправили служить в деревню — Янтарное называлась?Это не деревня, это был поселок городского типа.
Но тем не менее вряд ли это совпадало с вашим ожиданием, мечтой, если позволительно так сказать. Вы становитесь архиереем, вы уже сказали о своей любви к России и наверняка думали о том, что где-то будете служить в России — вас отправляют в США. Вы возвращаетесь в Россию и возглавляете Синодальный отдел образования и катехизации, что тоже вряд ли было...
… пределом моих мечтаний.
Да, пределом моих мечтаний. Ну и недавнее возглавление нашего замечательного Софрино, уже я могу свидетельствовать, что никогда не слышал и не видел, чтобы вы говорили: «Вот еще бы Софрино возглавить — совсем было б хорошо». То есть иными словами, получается, что какие-то человеческие надежды у вас возможно и были, какие-то представления, они все не сбывались, то есть происходило не то, что вам представлялось, а совершенно другое. Ну, мы можем, наверное, сказать о том, что было нужно Церкви в этот момент. Вот, во-первых, так ли это, насколько эта версия имеет право на существование и как вы это все воспринимали и воспринимаете?
Сложный вопрос. Перед принятием монашества, я не рассказывал об этом никому, мне приснился сон, но не так, как — я не делюсь снами — как в салоне у Веры Павловны, но это был такой удивительный сон, сон моего пострига, как поют «Объятия Отча», и вот меня постригают, называют какое-то имя, и все мое сердце, все то, что во мне, оно вдруг вот жаждет удивительной тишины, удивительной тишины, и я понимаю, что в этой тишине в самой глухой какой-то деревне, куда меня пошлют, я могу вот раствориться и служить там людям, и молиться, и что-то делать, и это будет такое умиротворение у меня на сердце, от которого просто благость будет исходить от меня и от того, что я делаю. И вот постриг совершился и мне говорят: «Ну вот дверь, иди туда, где ты должен будешь быть и где ты найдешь то, чего ты ищешь». Я закрываю глаза от страха, двери передо мной открываются и с шумом закрываются сзади. Я открываю глаза — и я стою в монашеских одеждах посредине какого-то перекрестка огромного города, мегаполиса, кругом люди, машины, что-то ездит, летает, шум, куда-то спешат люди, я стою на перекрестке, на меня показывают, как на идиота, пальцем, и я понимаю, что я попал в ту атмосферу, в которой я буду жить. Вот после — он произвел, этот сон, на меня очень сильное впечатление, —но после этого сна я уже не так, не с таким страхом воспринимал все эти назначения, которые получал. Я действительно ничего никогда не просил — ни Янтарного, ни Светлогорска, ни Калининграда, ни Америки, ни назначений в Синодальный отдел, ни московских вот этих, ни тем более Софрино, у меня в мыслях даже такого никогда не было. Но был один человек, и он остается, которому я не могу сказать «нет». И здесь уже, пожалуй, не о послушании идет речь, а идет речь о какой-то более тесной связи духовной. Я, может, становлюсь уже сентиментальным к каким-то годам своей жизни, и я бы сказал даже вот о любви к этому человеку, которому я не могу сказать «нет», и ради этого я готов это терпеть — это Святейший Патриарх, вся моя жизнь священническая была…
И это мой следующий вопрос, да.
… была с ним связана и поэтому, когда Патриарх мне говорил, что это нужно, я говорил, что нужно так нужно.
Вы не обсуждали никогда: владыка сначала, потом Ваше Святейшество, а вот стоит, может быть, все-таки… нет?
Нет, я пытался какие-то аргументы, но против харизмы Патриарха аргументы, они абсолютно бессильны. И я понимал, что я там нужен до тех пор, пока я нужен, вот я смогу что-то сделать — Патриарх меня оттуда уберет. Поэтому это не за послушание, это за любовь к Патриарху, вот это все, что я могу сказать.
Любовь и доверие, да?
Да. Любовь больше, потому что я понимал, что ему тоже сложно, ему тоже что-то нужно делать, в чем-то помогать, и если он считал поставить меня нужным туда, чтобы я в этом помог, я должен это был делать настолько, насколько меня хватало.
Наверное, немножко странный вопрос. чему вы научились от Святейшего Патриарха, потому что мы, может быть, до конца даже не понимаем, чему учимся, когда находимся рядом с такими людьми, но вот если осознанно пытаться это представить, вот как вы думаете, что в первую очередь?
Мне бы очень хотелось сказать, что я научился у него служить, все остальное неважно.
Вы говорили где-то о том, что вы были первый раз, когда...
Да, первый раз я пришел студентом в храм, и я был поражен тем, как он служит. В то время ходило много, как и сейчас, всяких разных фейковых мыслей о том, что он и католикам продался, и с лютеранами общается, и еще что-то, и ко мне подошли, спросили: «Ну как, ты видел?» Я говорю: «Да, так может служить только тот человек, который никогда православие не предавал». И эта мысль, она у меня осталась, я с ней живу, и я в этом абсолютно уверен. Вот служить — самое главное, потому что служба — это концентрация всего того, что человек делает. Он может ошибаться в своей жизни, он может принимать неправильные решения, он может раздражаться, он может быть где-то чрезмерно милостивым, принимать правильные или неправильные решения, в той или иной среде так или иначе себя ассоциировать — это не столь важно. Важно, как он стоит у престола Божия, а Он предстоит престолу Божию, он молится, он плачет, он болезнует, он переживает, нет такой клетки в его теле, которая бы в это время не была с Богом. Вот это самый важный урок для меня от Патриарха, я так, может быть, не умею, но стараюсь.
Владыка, а вот если вспомнить еще отца Иоанна Крестьянкина, который вас благословил на ваш путь, на выбор этого пути, вот вы что в первую очередь о нем вспоминаете?
Милость и любовь, безграничная любовь, он нас любил такими, какие мы есть, какими мы были настоящими.
Эту фразу же часто произносят, а что это значит, это же не значит, что он...
Расскажу.
Да.
Я приехал сюда в отдел работать после Америки, и ко мне пришел на встречу один из депутатов нашей Государственной Думы, уважаемый человек. Мы с ним сидели, разговаривали, в том числе о Боге, о том, что нам нужно сделать в области религиозного образования. И как, вероятнее всего, как один из людей, недавно пришедших к Богу, он мне задал вопрос, он говорит: «А кто у вас был духовник?» Я говорю: «Отец Иоанн Крестьянкин». — «Он был прозорливым человеком?» А мы ведь никогда не говорили о том, что батюшка прозорливый, у нас мысли не приходило, мы с ним беседовали, он нам отвечал на вопросы, мы шли, и жизнь текла своим чередом. И я говорю: «Да вероятнее всего нет». «Как жаль», — он мне сказал. Мне так стало обидно, и я говорю: «Послушайте, но ведь прозорливость — это один из низших даров Духа Святого, почему вы его так высоко ставите?» Он говорит: «А высший?» Я говорю: «А высший — это любовь». «Ну, знаете, — возразил мне депутат, — это очень все так относительно». Я говорю: «Ну давайте, я вам расскажу: вот я прозорливый человек?» Он говорит: «Нет». Говорю: «Я абсолютно с вами не согласен. Давайте я вам сейчас расскажу все ваши грехи, вот так, прямо глядя вам в глаза...»
Тут депутат заерзал на кресле.
Он заерзал на кресле и говорит: «Ну, может быть, не надо, владыка...»
Все, может, не надо все, да?
Да, я говорю: «Правильно, не нужно, потому что, рассказав ваши грехи, ни вы, ни я ничего не получим, и в этом нет особенного дара Духа Святого. А вот любить вас с такими грехами — здесь действительно должна быть помощь Духа Божия». Вот батюшка нас любил всех, и он тянул нас всех за собой, когда мы приходили, всегда начинал все с молитвы, краткой — с «Царю Небесный» по «Отче наш», но он молится так, что вот этот уголочек его, где иконки висели, он открывался, там небо было видно, понимаете, он туда обращался и нас всех туда вел. И вот эти краткие мгновения какие-то, они очень много дали. И уж если говорить, вспоминать отца Иоанна, мне говорят: что бы вы хотели? Я бы единственное, что хотел — это вот сесть, как Мария, рядом с его ногами и вот просто сидеть и слушать, не задавать вопросов, просто сидеть и слушать, питаться тем, что он есть, этой огромной Божественной энергией, которую он через себя пропускал и которой щедро делился.
Да, это замечательный рассказ. Владыка, а вот если немножко в другую сторону, есть анекдот такой, наверняка вы его знаете, когда какая-то дама исповедуется архимандриту, говорит: «Вот у меня уныние, уныние, меня одолело уныние», он ей говорит: «Уныние — это монашеское, у вас депрессия». Вот скажите, уныние — это монашеское? Я почему про уныние говорю, это чувство в теме «Надежды» почему — когда нет надежды, вот оно вам знакомо, это чувство?
Знакомо, и я пытаюсь многие годы проанализировать, откуда у меня происходит это все. Может быть, это даже не уныние, Владимир Романович, это какая-то, знаете, окалина, это какой-то разлом в человеческой жизни, не раздвоение, это не шизофрения духовная, нет, это разлом. Вот я недавно прочел несколько строк Бродского, и он где говорит, что «я проснулся от боли, страдания и не мог изменить исход, и я для всех казался веселым, а внутри был давно уже мертв». Вот мне показалось, что он говорит это о монашестве, потому что монашеский путь — это совершенно другой путь, это не тот путь внешней показухи и внешнего присутствия, администрации, это совершенно другой путь, и каждый монах в той или иной степени, он ищет этого пути, ему хочется и этого одиночества с Богом, и этой тихой молитвы, этой тихой радости, и молчания после литургии, когда тебя не побуждает ничто, никакие обязанности тебя не заставляют делать то, что не свойственно в данный момент твоей не до конца созревшей душе. Вот а внешние обстоятельства нас побуждают: тебе нужно идти, говорить, присутствовать, администрировать, подписывать бумаги, встречаться еще с кем-то — ну, я про себя говорю, и вот это у меня действует на разрыв, оно меня разрывает. Бог соединяет, Он не может допустить того, но вот эта лава, которая изнутри идет, она обжигает стенки вот этой трещины, происходит окаливание такое, и оно очень болезненно. И если не надеяться, что Бог это вылечит, возлив вино и елей на это на все, то, конечно, очень безрадостная картина, поэтому надежда не угасает.
Владыка, но это такое, это ваше признание...
Это мое личное, простите
Нет, я понимаю, и такое очень глубокое, я вам за него очень благодарен, но оно связано с тем, с чего мы начали, что это все время какое-то послушание, которое не то чтобы в стороне, я не могу сказать, что вы его через силу совершаете, все равно вы делаете — я же знаю и видел это — и с любовью, и с полной отдачей, но это вот как-то, что вы делаете не то, что вы хотели бы, откуда вот это?.. Я понимаю, что это, может быть, не так просто...
Я вам сейчас отвечу словами…
Разве вот это послушание, оно не сглаживает?.. Мне что-то подобное владыка Дионисий сказал, что вот этот выбор монах совершает один раз, когда он становится монахом, а дальше оно как-то должно идти… я понимаю, что у всех по-своему.
У всех по-своему, конечно, у каждого ведь, каждый человек индивидуален. Вероятнее всего, в своей жизни я чего-то хотел, у каждого есть «хотелки» свои, и мы себе эти «хотелки» представляем по-своему. И вот недавно, читая книгу о старце Иосифе Кавсокаливите (Возможно, речь о Порфирие Кавсокаливит — прим. ред.), достаточно большая книга, с которой я отчасти могу согласиться, с ее таким популярным изданием и большим тиражом, отчасти нет, я вычитал несколько строк, которые поразили меня. И вот старец пишет: «Я молился Богу и просил его о чем-то для себя, и Бог услышал меня и дал мне то, что я просил, но не то, чего я хотел».
Да, это хорошо.
Вот в этом я нахожу себе глубокое утешение — в том, что, во-первых, мои «хотелки» все Господь пресекает и дает только то, что мне полезно. Я прошу его: помоги, дай, управь, наставь, и Он дает, но дает это не по моему хотению, а так как Он считает это нужным. А я должен склонить голову и благодарить Его за это, что это помимо моих всяких хотелок.
Вот пока мы еще с надеждой, страх — чувство, противоположное надежде. Вы чего боитесь?
Подлецов, как бы это ни было… подлецов боюсь. Их столько развелось в этом мире, что я их боюсь. Потому что любовь, она приобретает какие-то различные оттенки, но все равно ты чувствуешь, что это любовь. Радость, она тоже может быть буйной, тихой, еще какой-то — это радость. Дружба со всеми ее проявлениями — это тоже дружба. А вот подлость, она такие принимает формы, на которые у тебя даже голова бы никогда не сработала. Потому я очень боюсь подлецов. И если у меня спрашивают, как я живу, то я отвечаю: я стараюсь жить по-пушкински, «хвалу и клевету приемля равнодушно». Вот с первым у меня совершенно спокойно, я это не кичась говорю, а вот со вторым очень тяжело, с клеветой очень тяжело, но и это надо прожить, это жизнь же.
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
