Жизнь продолжалась
Сегодня в моем электронном почтовом ящике вновь будет лежать очередное письмо от моей незримой собеседницы. Каждый понедельник она присылает мне послание с четко пронумерованными пунктами вопрошаний, без решения которых, по ее мнению, идти в храм Божий и молиться не надобно.
— Вот докажите мне, что Бог точно есть и в нашей жизни участвует, тогда и пойду я в вашу церковь.
Уже больше года объясняю, рассказываю, растолковываю. Тщетно. Ворох вопросов не уменьшается, и порой мне кажется, что испытывает мою веру и знания не симпатичная собеседница, смотрящая на меня с присланной фотографии распахнутыми карими глазами, а какая-то корпорация атеистов, иноверцев или даже бесят. Да и как иначе думать, если этот непрекращающийся экзамен не имеет границ ни в светских науках, ни в богословских?
Наверное, давно надо было прекратить этот бесконечный диалог, в котором победителя быть не может, но каждый раз очень уж хочется показать и растолковать истину: рядом с нами всегда есть то, что не подвластно нашей логике и окончательному пониманию. Вот, кажется, еще один штрих, одно предложение, один пример — и станет ясным, что без веры и Бога нет полноценного человека. Но то, что очевидно для меня, не понимается и не принимается.
Уже несколько раз принимал я решение остановить этот разговор и остановил бы, но последняя тема затянувшейся беседы заставила продолжить. Вопрос-то этот моей невидимой собеседницы (или собеседников?) всех касается. И меня, и моих прихожан, и каждого из вас, читающих.
Аккурат перед Троицей, когда зашла речь о поминальной родительской субботе, тут же и очередное утверждение-вопрос появился:
— Какое у вас может быть человеколюбие, если вы просите Бога от смерти внезапной избавить и страдание проповедуете?
Собрался уже целый трактат написать, чтобы ответ по полочкам, как говорится, разложить, да звоно́к из недалекого села помешал. Звали меня к бабе Лиде. Исповедать ее, причастить да пособоровать. Умирать старушка собралась и священника к себе потребовала, а так как последние два десятка лет именно я у нее в качестве духовного пастыря числился, то мне и ехать следовало.
* * *
Баба Лида — человек неординарный. Особенность ее в том, что она, напрочь игнорируя свои преклонные годы и болезни, каждое утро намечала дневные планы, выполнить которые и молодице не так-то просто. К вечеру, когда становилось ясно, что всего не переделаешь, она, едва волоча ноги, шла к своей корове Зорьке, которой, пока ее доила, и жаловалась на всевозможные обстоятельства, помешавшие ей осуществить намеченное. Корова исправно сочувственно внимала бабушкиным рассуждениям и всегда стояла при данном разговоре смирно, поглядывая на свою хозяйку грустнопонимающими глазами.
Корове было сложнее, потому что она ежедневно выслушивала свою хозяйку, а мне проще, так как эти же сетования старушка выкладывала по субботним вечерам, после всенощной, на исповеди. Исповедовалась и причащалась баба Лида в последнее время еженедельно, так как уже лет десять ожидала смерти, к которой у нее было особое отношение. Она с ней даже разговаривала, причем разговор этот всегда велся в тоне уважительном и был абсолютно конкретным:
— Ох, смертушка моя, ты придешь, а у меня капуста в подвал не прибрана и бельишко не переглажено.
Лишь перед летним приездом многочисленных внуков и внучек в ее обращении к грядущей посетительнице проскальзывали приказные интонации:
— Ты, смертушка, погоди ко мне торопиться. Позже погостишь. Не надобно до смерти онуков пугать.
И своим детям, и мне баба Лида давно дала распоряжения, как ее хоронить, во что одеть, чем поминать и кто все должен организовывать. Организаторы по разным причинам иногда переизбирались, но распорядок будущих похоронных действий бабушка не меняла, лишь постоянно отшлифовывала детали.
Увидев у меня разноцветный на глянцевой бумаге листок с разрешительной молитвой для чтения над усопшими, баба Лида долго его рассматривала, потом вздохнула и, отложив в сторону, приказала:
— Ты, батюшка, с этой новой подорожной (так эту молитву в народе зовут) меня не хорони. У меня своя в сундуке лежит. Я ее еще в старом храме купила и для себя берегу.
Старый храм закрыли, а затем разрушили еще в начале 60-х, при последних хрущевских гонениях. Как не считай, но получалось, что моей прихожанке в то время лет тридцать было, не больше. Удивился я, да и спросил старушку:
— Баб Лид, это что же получается, ты еще молодой была, а уже к смерти готовилась?
— А как же к ней не готовиться, батюшка? Она ведь никого не минует и норовит неожиданно прийти. Вот как ты себя чувствуешь, когда гости нежданные явятся? — спросила старушка, и сама же ответила: — Оно хоть и часто нежданный гость лучше двух жданных, но и плохо, когда не прибрано и не приготовлено.
Это рассуждение бабы Лиды меня окончательно добило, так как, даже пребывая в священническом сане, о нежданных гостях у меня иная поговорка в голове вертится, которая у нашего народа еще со времен татаро-монгольского ига в обиход вошла. Да и думать повседневно о собственной смерти, что и отцы святые советуют, далеко не всегда получается.
Вот поэтому ехал я к позвавшей меня старушке не только службу Божью отслужить, но и взглянуть на нее. Что греха таить? Хотелось увидеть, как она встречает ту, с кем и нам встреча предстоит.
* * *
Баба Лида, высохшая со времени нашего последнего свидания еще больше, лежала в «парадной» зале своей хаты, как и положено, под иконами, на высоких подушках. Моему приезду обрадовалась и за полтора часа службы все пыталась помогать мне молитвословия читать да тропари положенные петь. Когда же причастил старушку, велела она внучке стул рядом с собой поставить и меня на него усадила.
— Ты уж не торопись, батюшка, выслушай старую. Может быть, на твоей священнической должности и пригодится то, что я тебе расскажу. Когда отец мой умер, нас у матери трое осталось. Я — самая старшая. В восемнадцать Феденьку своего встретила, замуж вышла. Только начали мы с ним жизнь семейную, как и мать к отцу отправилась, оставив нам и сестричку, и братика младшеньких. А я ведь молоденькая еще была, да и своего ребеночка уже ожидала, когда мама померла. Трудно было. После войны сытыми редко ходили. За трудодни в колхозе лишь продукты давали, а их на четыре рта и на месяц не хватало, только свой огород да коровка спасали. Родился у меня мальчонка, первенец. Слабенький. Батюшка его на третий день окрестил. Иваном назвали. Боялись, что и недели не проживет, а он целых сорок дней протянул… Обозлилась я тогда на всех. В церковь пошла и на исповеди злобу свою высказала. Всем досталось. И властям, и священнику старенькому, и даже Богу. Молодая была. Глупая. Батюшка меня выслушал да и говорит:
— Знаешь, Лидушка, Бог, видно, посмотрел на семейство ваше, на сестру твою и брата, которые только-только в рост пошли, взрослеть начали, и помочь вам решил, чтобы сил у вас хватило да хлеб каждый день на столе был. Вот и забрал к себе Ванечку, в ангелы Свои определил.
Я молча слушала, плакала. Хотелось мне со священником согласиться, да вот только обидно было, что сыночка моего Бог забрал, несправедливо как-то.
Батюшка же руку свою, тоненькую такую, каждую венку на ней видно, на голову мне положил и добавил:
— Знаешь, дочка, Бог ведь больше всего человека любит. Он для того нас создал, чтобы мы жили в любви, радости да согласии. Он каждого бережет. Когда же видит, что сами не справляемся, то помогает. Смерть ведь тоже Он посылает, когда она необходима. Так что ты Бога не ругай и смерть не проклинай. Нарожаешь еще себе и Федору твоему детишек, а пока о брате с сестрой заботься.
— А еще, — батюшка заглянул мне в глаза, — ты на жизнь-то не серчай. Люби ее, Богом данную. Тогда и смерть погодит к тебе приходить и все, что нужно исполнить, ты сделаешь.
Закончила свой рассказ бабушка Лида, и, хотя не окреп ее голос и остались такими же холодными руки, мне было абсолютно ясно, что она выполнила наказ того старого священника. Любила она жизнь, старалась беречь ее так, чтобы и Бога не гневить, и смерти не бояться.
И этот мой вывод правнук бабы Лиды подтвердил. Он неожиданно будто материализовался откуда-то сзади, взял меня за руку, а сам к прабабке своей обратился:
— Ба, а можно я батюшке нашего маленького теленка покажу?
И, получив согласие, потащил меня в хлев, теленка показывать.
Жизнь продолжалась.
Александр Авдюгин
— Вот докажите мне, что Бог точно есть и в нашей жизни участвует, тогда и пойду я в вашу церковь.
Уже больше года объясняю, рассказываю, растолковываю. Тщетно. Ворох вопросов не уменьшается, и порой мне кажется, что испытывает мою веру и знания не симпатичная собеседница, смотрящая на меня с присланной фотографии распахнутыми карими глазами, а какая-то корпорация атеистов, иноверцев или даже бесят. Да и как иначе думать, если этот непрекращающийся экзамен не имеет границ ни в светских науках, ни в богословских?
Наверное, давно надо было прекратить этот бесконечный диалог, в котором победителя быть не может, но каждый раз очень уж хочется показать и растолковать истину: рядом с нами всегда есть то, что не подвластно нашей логике и окончательному пониманию. Вот, кажется, еще один штрих, одно предложение, один пример — и станет ясным, что без веры и Бога нет полноценного человека. Но то, что очевидно для меня, не понимается и не принимается.
Уже несколько раз принимал я решение остановить этот разговор и остановил бы, но последняя тема затянувшейся беседы заставила продолжить. Вопрос-то этот моей невидимой собеседницы (или собеседников?) всех касается. И меня, и моих прихожан, и каждого из вас, читающих.
Аккурат перед Троицей, когда зашла речь о поминальной родительской субботе, тут же и очередное утверждение-вопрос появился:
— Какое у вас может быть человеколюбие, если вы просите Бога от смерти внезапной избавить и страдание проповедуете?
Собрался уже целый трактат написать, чтобы ответ по полочкам, как говорится, разложить, да звоно́к из недалекого села помешал. Звали меня к бабе Лиде. Исповедать ее, причастить да пособоровать. Умирать старушка собралась и священника к себе потребовала, а так как последние два десятка лет именно я у нее в качестве духовного пастыря числился, то мне и ехать следовало.
* * *
Баба Лида — человек неординарный. Особенность ее в том, что она, напрочь игнорируя свои преклонные годы и болезни, каждое утро намечала дневные планы, выполнить которые и молодице не так-то просто. К вечеру, когда становилось ясно, что всего не переделаешь, она, едва волоча ноги, шла к своей корове Зорьке, которой, пока ее доила, и жаловалась на всевозможные обстоятельства, помешавшие ей осуществить намеченное. Корова исправно сочувственно внимала бабушкиным рассуждениям и всегда стояла при данном разговоре смирно, поглядывая на свою хозяйку грустнопонимающими глазами.
Корове было сложнее, потому что она ежедневно выслушивала свою хозяйку, а мне проще, так как эти же сетования старушка выкладывала по субботним вечерам, после всенощной, на исповеди. Исповедовалась и причащалась баба Лида в последнее время еженедельно, так как уже лет десять ожидала смерти, к которой у нее было особое отношение. Она с ней даже разговаривала, причем разговор этот всегда велся в тоне уважительном и был абсолютно конкретным:
— Ох, смертушка моя, ты придешь, а у меня капуста в подвал не прибрана и бельишко не переглажено.
Лишь перед летним приездом многочисленных внуков и внучек в ее обращении к грядущей посетительнице проскальзывали приказные интонации:
— Ты, смертушка, погоди ко мне торопиться. Позже погостишь. Не надобно до смерти онуков пугать.
И своим детям, и мне баба Лида давно дала распоряжения, как ее хоронить, во что одеть, чем поминать и кто все должен организовывать. Организаторы по разным причинам иногда переизбирались, но распорядок будущих похоронных действий бабушка не меняла, лишь постоянно отшлифовывала детали.
Увидев у меня разноцветный на глянцевой бумаге листок с разрешительной молитвой для чтения над усопшими, баба Лида долго его рассматривала, потом вздохнула и, отложив в сторону, приказала:
— Ты, батюшка, с этой новой подорожной (так эту молитву в народе зовут) меня не хорони. У меня своя в сундуке лежит. Я ее еще в старом храме купила и для себя берегу.
Старый храм закрыли, а затем разрушили еще в начале 60-х, при последних хрущевских гонениях. Как не считай, но получалось, что моей прихожанке в то время лет тридцать было, не больше. Удивился я, да и спросил старушку:
— Баб Лид, это что же получается, ты еще молодой была, а уже к смерти готовилась?
— А как же к ней не готовиться, батюшка? Она ведь никого не минует и норовит неожиданно прийти. Вот как ты себя чувствуешь, когда гости нежданные явятся? — спросила старушка, и сама же ответила: — Оно хоть и часто нежданный гость лучше двух жданных, но и плохо, когда не прибрано и не приготовлено.
Это рассуждение бабы Лиды меня окончательно добило, так как, даже пребывая в священническом сане, о нежданных гостях у меня иная поговорка в голове вертится, которая у нашего народа еще со времен татаро-монгольского ига в обиход вошла. Да и думать повседневно о собственной смерти, что и отцы святые советуют, далеко не всегда получается.
Вот поэтому ехал я к позвавшей меня старушке не только службу Божью отслужить, но и взглянуть на нее. Что греха таить? Хотелось увидеть, как она встречает ту, с кем и нам встреча предстоит.
* * *
Баба Лида, высохшая со времени нашего последнего свидания еще больше, лежала в «парадной» зале своей хаты, как и положено, под иконами, на высоких подушках. Моему приезду обрадовалась и за полтора часа службы все пыталась помогать мне молитвословия читать да тропари положенные петь. Когда же причастил старушку, велела она внучке стул рядом с собой поставить и меня на него усадила.
— Ты уж не торопись, батюшка, выслушай старую. Может быть, на твоей священнической должности и пригодится то, что я тебе расскажу. Когда отец мой умер, нас у матери трое осталось. Я — самая старшая. В восемнадцать Феденьку своего встретила, замуж вышла. Только начали мы с ним жизнь семейную, как и мать к отцу отправилась, оставив нам и сестричку, и братика младшеньких. А я ведь молоденькая еще была, да и своего ребеночка уже ожидала, когда мама померла. Трудно было. После войны сытыми редко ходили. За трудодни в колхозе лишь продукты давали, а их на четыре рта и на месяц не хватало, только свой огород да коровка спасали. Родился у меня мальчонка, первенец. Слабенький. Батюшка его на третий день окрестил. Иваном назвали. Боялись, что и недели не проживет, а он целых сорок дней протянул… Обозлилась я тогда на всех. В церковь пошла и на исповеди злобу свою высказала. Всем досталось. И властям, и священнику старенькому, и даже Богу. Молодая была. Глупая. Батюшка меня выслушал да и говорит:
— Знаешь, Лидушка, Бог, видно, посмотрел на семейство ваше, на сестру твою и брата, которые только-только в рост пошли, взрослеть начали, и помочь вам решил, чтобы сил у вас хватило да хлеб каждый день на столе был. Вот и забрал к себе Ванечку, в ангелы Свои определил.
Я молча слушала, плакала. Хотелось мне со священником согласиться, да вот только обидно было, что сыночка моего Бог забрал, несправедливо как-то.
Батюшка же руку свою, тоненькую такую, каждую венку на ней видно, на голову мне положил и добавил:
— Знаешь, дочка, Бог ведь больше всего человека любит. Он для того нас создал, чтобы мы жили в любви, радости да согласии. Он каждого бережет. Когда же видит, что сами не справляемся, то помогает. Смерть ведь тоже Он посылает, когда она необходима. Так что ты Бога не ругай и смерть не проклинай. Нарожаешь еще себе и Федору твоему детишек, а пока о брате с сестрой заботься.
— А еще, — батюшка заглянул мне в глаза, — ты на жизнь-то не серчай. Люби ее, Богом данную. Тогда и смерть погодит к тебе приходить и все, что нужно исполнить, ты сделаешь.
Закончила свой рассказ бабушка Лида, и, хотя не окреп ее голос и остались такими же холодными руки, мне было абсолютно ясно, что она выполнила наказ того старого священника. Любила она жизнь, старалась беречь ее так, чтобы и Бога не гневить, и смерти не бояться.
И этот мой вывод правнук бабы Лиды подтвердил. Он неожиданно будто материализовался откуда-то сзади, взял меня за руку, а сам к прабабке своей обратился:
— Ба, а можно я батюшке нашего маленького теленка покажу?
И, получив согласие, потащил меня в хлев, теленка показывать.
Жизнь продолжалась.
Александр Авдюгин
-
Верующая
- 1
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
