Почему мы становимся жестокими в своей правоте
В предрождественские дни, когда я пишу эти строки, в одном из православных храмов случилась обычная история, одна из тех историй, которые выслушиваются с нескрываемой зевотой, настолько это привычно, буднично и, кажется, неистребимо.
Архимандрит Савва (Мажуко)
Молодой священник служит литургию. Время причастия. Люди идут к Чаше. Среди них тоненькая девочка лет семи. Вот и она подошла. Неожиданно появляется старший батюшка, хватает девчушку за руку и кричит священнику с Чашей:
– Эту не причащайте! Она на исповеди не была!
Молодой батюшка вместо ответа спокойно причащает девочку и возвращается в алтарь. Там его поджидает старший собрат, нервно шагающий вдоль престола.
– Ты почему не слушаешься? Она же не каялась! С семи лет на исповедь, разве не знаешь?
– Господи! Да почему бы не причастить ребенка! Отец, у вас же дети, сами знаете, как они там каются, вообще мало что понимают! Да и какие там грехи? И так уж необходима этим карапузам исповедь?
– Ты с кем споришь? Со святыми отцами? Положено и – точка!
– Но вы же сами не перед всякой службой каетесь.
– Нам, священникам, особая благодать дана, чтобы без исповеди приобщаться.
– Что же, мы святее детей?
– В Писании что сказано? – «Не давайте святыни псам»!
– Отец, вы слышите, что говорите? Эта девочка – собака? Вы про своего ребенка тоже такое скажете? Может, вы пойдете и ее отцу это повторите?
Разговор, видимо, на этом не закончился, и оппоненты продолжили обстреливать друг друга цитатами. Когда я рассказывал эту историю друзьям, каждый, бессознательно включаясь в спор, вставал на сторону молодого священника и подсказывал свои аргументы:
– Ну, надо было сразу вспомнить: «Пустите детей приходить ко Мне, таковых бо есть Царство Божие»!
Но меня эти доводы не устраивают, потому что в наших привычных церковных спорах мы проходим мимо самого главного. С какого возраста исповедовать детей – кто установил эти правила? Какая ценность этого положения и канонический вес, кто определяет? Тут можно возражать до бесконечности. Но суть не в этом.
Пожилой священник свою жестокость подкрепил евангельскими словами. Это не просто часть притчи или апостольская реплика, это наставление из Нагорной проповеди, которая вся будто соткана из заповедей Нового Завета. Что означают эти слова? Златоуст говорит, что это о закоренелых кощунниках, о неисправимых нечестивцах, которые живут глумлением над святыней. Применимо ли это определение к семилетней девочке, которую два батюшки не поделили перед Чашей и умудрились напугать прямо во время причастия? Ответ очевиден. Но даже и не об этом речь. Тема еще глубже. Она не про девочку и богословские толкования. Это разговор о жестокости, которую мы умудряемся обосновать Евангелием, превращая священный текст в орудие убийства.
Ведь дело не в богословской подготовке батюшки, а в нравственной чуткости и сердечности, которая порой правдивее любых канонов. И в таких случаях более прав оказывается пусть и невежда в богословии, но человек, не растерявший сердечности, чуткости, деликатности и такта.
Можно ли убить Евангелием? Нет, не книгой в тяжелом переплете, а самим текстом благовестия? Представляете, какое это уродство: словами проповеди любви и надежды отобрать последнюю надежду? Все Евангелие – это правда и откровение, но жестокое сердце, пусть и съедаемое ревностью о доме Божием, способно даже эти правдивые и важные слова обратить против живого, превратить в машину для истязаний.
Другая история. Молоденькая студентка лет двадцати, совсем нецерковная, скорее перепуганная и растерянная оттого, что ее молодой человек сегодня утром разбился на мотоцикле. И она бежит в слезах в церковь в каком-то нелепом чужом платке – черном, траурном, «как положено». Вот батюшка, и она ему пытается всё рассказать, сбивается, плачет, суетливо ищет в сумочке платочек, который уже держит в руках. И слышит в ответ, что во всем виновата она, именно она. Потому что жили они с мальчиком нерасписанные, а это блудное смешение и страшный грех, за который Господь и послал справедливое возмездие. И надо было думать раньше, когда юношу толкала на блуд, и на исповеди даже ни разу не были!
Слава Богу, вечером рядом с девочкой оказались друзья, которые успели вытащить ее из петли. Потом она долго лечилась.
Да, Церковь осуждает безответственное поведение в сфере пола. Почему? Потому что подобная неразборчивость умножает количество боли в мире. Речь о боли брошенных детей, о покалеченном здоровье родителей, о распутстве, которое умерщвляет душу. И формально батюшка говорил правильные вещи и законные. Только не вовремя и некстати. И получилось, что количество боли умножилось благодаря лекарствам, которые должны утешать, поддерживать, успокаивать. Не было недостатка в богословских знаниях и владении библейским текстом. Был недостаток сердечности.
Жестокое сердце даже Евангелие способно сделать орудием убийства.
Александр Иванович Герцен, человек, переживший множество трагедий и разочарований в своей жизни, на исходе дней своих каялся и беспощадно судил себя за жестокость, которой он обжигал своих близких в молодости:
«Жесток человек, и одни долгие испытания укрощают его; жесток в своем неведении ребенок, жесток юноша, гордый своей чистотой, жесток поп, гордый своей святостью, и доктринер, гордый своей наукой, – все мы беспощадны и всего беспощаднее, когда мы правы. Сердце обыкновенно растворяется и становится мягким вслед за глубокими рубцами, за обожженными крыльями, за сознанными падениями; вслед за испугом, который обдает человека холодом, когда он один, без свидетелей начинает догадываться – какой он слабый и дрянной человек» (Герцен А. И. «Былое и думы», IV, 25).
Какие важные слова: «мы всего беспощаднее, когда мы правы». Так и хочется добавить: когда мы право-славны.
Но ведь не жестокостью мы служим Богу, не ожесточением уподобляемся Ему. Как ни странно, светская культура понимает это очень хорошо, и время Рождества даже в сознании неверующих и атеистов – время доброты и милосердия. Потому что явился Бог Доброты, Который Сам – Источник и Основание Доброты этого мира.
Еще в юности, когда я сам страдал от припадков религиозной жестокости, меня покорили слова пророка Исаии, которые цитирует евангелист Матфей. Если вам нужен портрет Иисуса – вот он, написанный так ярко и осязаемо, что годится всякому, кто хочет с ним сверять свою жизнь:
се, Отрок Мой,
Которого Я избрал,
Возлюбленный Мой,
Которому благоволит душа Моя.
Положу дух Мой на Него,
и возвестит народам суд.
Не воспрекословит, не возопиет,
и никто не услышит на улицах голоса Его.
Трости надломленной не переломит,
и льна курящегося не угасит, доколе не доставит суду победы.
И на имя Его будут уповать народы (Мф 12:18-21).
У каждого человека бывают в жизни времена, когда он не прочнее надломленной тростиночки. И Господь подходит так нежно, так деликатно, что эта трагическая рана затягивается и огонь, который почти умер в отсыревшем льне, снова вспыхивает, потому что Кроткий Бог приходит приободрить к жизни, насытить Своей Жизнью полумертвых людей, и это самое важное, что надо помнить.
Один старый батюшка часто повторял:
– Лучше согрешить милостью, чем строгостью!
Сколько мудрости в этих словах! Если мы взяли на себя дерзновение называться христианами, то есть подражать Христу во всем, то сердечность и доброта – первое и самое главное, что нужно усвоить, потому что нет ничего уродливее в жизни, чем убивать Евангелием.
Архимандрит Савва (Мажуко)
Молодой священник служит литургию. Время причастия. Люди идут к Чаше. Среди них тоненькая девочка лет семи. Вот и она подошла. Неожиданно появляется старший батюшка, хватает девчушку за руку и кричит священнику с Чашей:
– Эту не причащайте! Она на исповеди не была!
Молодой батюшка вместо ответа спокойно причащает девочку и возвращается в алтарь. Там его поджидает старший собрат, нервно шагающий вдоль престола.
– Ты почему не слушаешься? Она же не каялась! С семи лет на исповедь, разве не знаешь?
– Господи! Да почему бы не причастить ребенка! Отец, у вас же дети, сами знаете, как они там каются, вообще мало что понимают! Да и какие там грехи? И так уж необходима этим карапузам исповедь?
– Ты с кем споришь? Со святыми отцами? Положено и – точка!
– Но вы же сами не перед всякой службой каетесь.
– Нам, священникам, особая благодать дана, чтобы без исповеди приобщаться.
– Что же, мы святее детей?
– В Писании что сказано? – «Не давайте святыни псам»!
– Отец, вы слышите, что говорите? Эта девочка – собака? Вы про своего ребенка тоже такое скажете? Может, вы пойдете и ее отцу это повторите?
Разговор, видимо, на этом не закончился, и оппоненты продолжили обстреливать друг друга цитатами. Когда я рассказывал эту историю друзьям, каждый, бессознательно включаясь в спор, вставал на сторону молодого священника и подсказывал свои аргументы:
– Ну, надо было сразу вспомнить: «Пустите детей приходить ко Мне, таковых бо есть Царство Божие»!
Но меня эти доводы не устраивают, потому что в наших привычных церковных спорах мы проходим мимо самого главного. С какого возраста исповедовать детей – кто установил эти правила? Какая ценность этого положения и канонический вес, кто определяет? Тут можно возражать до бесконечности. Но суть не в этом.
Пожилой священник свою жестокость подкрепил евангельскими словами. Это не просто часть притчи или апостольская реплика, это наставление из Нагорной проповеди, которая вся будто соткана из заповедей Нового Завета. Что означают эти слова? Златоуст говорит, что это о закоренелых кощунниках, о неисправимых нечестивцах, которые живут глумлением над святыней. Применимо ли это определение к семилетней девочке, которую два батюшки не поделили перед Чашей и умудрились напугать прямо во время причастия? Ответ очевиден. Но даже и не об этом речь. Тема еще глубже. Она не про девочку и богословские толкования. Это разговор о жестокости, которую мы умудряемся обосновать Евангелием, превращая священный текст в орудие убийства.
Ведь дело не в богословской подготовке батюшки, а в нравственной чуткости и сердечности, которая порой правдивее любых канонов. И в таких случаях более прав оказывается пусть и невежда в богословии, но человек, не растерявший сердечности, чуткости, деликатности и такта.
Можно ли убить Евангелием? Нет, не книгой в тяжелом переплете, а самим текстом благовестия? Представляете, какое это уродство: словами проповеди любви и надежды отобрать последнюю надежду? Все Евангелие – это правда и откровение, но жестокое сердце, пусть и съедаемое ревностью о доме Божием, способно даже эти правдивые и важные слова обратить против живого, превратить в машину для истязаний.
Другая история. Молоденькая студентка лет двадцати, совсем нецерковная, скорее перепуганная и растерянная оттого, что ее молодой человек сегодня утром разбился на мотоцикле. И она бежит в слезах в церковь в каком-то нелепом чужом платке – черном, траурном, «как положено». Вот батюшка, и она ему пытается всё рассказать, сбивается, плачет, суетливо ищет в сумочке платочек, который уже держит в руках. И слышит в ответ, что во всем виновата она, именно она. Потому что жили они с мальчиком нерасписанные, а это блудное смешение и страшный грех, за который Господь и послал справедливое возмездие. И надо было думать раньше, когда юношу толкала на блуд, и на исповеди даже ни разу не были!
Слава Богу, вечером рядом с девочкой оказались друзья, которые успели вытащить ее из петли. Потом она долго лечилась.
Да, Церковь осуждает безответственное поведение в сфере пола. Почему? Потому что подобная неразборчивость умножает количество боли в мире. Речь о боли брошенных детей, о покалеченном здоровье родителей, о распутстве, которое умерщвляет душу. И формально батюшка говорил правильные вещи и законные. Только не вовремя и некстати. И получилось, что количество боли умножилось благодаря лекарствам, которые должны утешать, поддерживать, успокаивать. Не было недостатка в богословских знаниях и владении библейским текстом. Был недостаток сердечности.
Жестокое сердце даже Евангелие способно сделать орудием убийства.
Александр Иванович Герцен, человек, переживший множество трагедий и разочарований в своей жизни, на исходе дней своих каялся и беспощадно судил себя за жестокость, которой он обжигал своих близких в молодости:
«Жесток человек, и одни долгие испытания укрощают его; жесток в своем неведении ребенок, жесток юноша, гордый своей чистотой, жесток поп, гордый своей святостью, и доктринер, гордый своей наукой, – все мы беспощадны и всего беспощаднее, когда мы правы. Сердце обыкновенно растворяется и становится мягким вслед за глубокими рубцами, за обожженными крыльями, за сознанными падениями; вслед за испугом, который обдает человека холодом, когда он один, без свидетелей начинает догадываться – какой он слабый и дрянной человек» (Герцен А. И. «Былое и думы», IV, 25).
Какие важные слова: «мы всего беспощаднее, когда мы правы». Так и хочется добавить: когда мы право-славны.
Но ведь не жестокостью мы служим Богу, не ожесточением уподобляемся Ему. Как ни странно, светская культура понимает это очень хорошо, и время Рождества даже в сознании неверующих и атеистов – время доброты и милосердия. Потому что явился Бог Доброты, Который Сам – Источник и Основание Доброты этого мира.
Еще в юности, когда я сам страдал от припадков религиозной жестокости, меня покорили слова пророка Исаии, которые цитирует евангелист Матфей. Если вам нужен портрет Иисуса – вот он, написанный так ярко и осязаемо, что годится всякому, кто хочет с ним сверять свою жизнь:
се, Отрок Мой,
Которого Я избрал,
Возлюбленный Мой,
Которому благоволит душа Моя.
Положу дух Мой на Него,
и возвестит народам суд.
Не воспрекословит, не возопиет,
и никто не услышит на улицах голоса Его.
Трости надломленной не переломит,
и льна курящегося не угасит, доколе не доставит суду победы.
И на имя Его будут уповать народы (Мф 12:18-21).
У каждого человека бывают в жизни времена, когда он не прочнее надломленной тростиночки. И Господь подходит так нежно, так деликатно, что эта трагическая рана затягивается и огонь, который почти умер в отсыревшем льне, снова вспыхивает, потому что Кроткий Бог приходит приободрить к жизни, насытить Своей Жизнью полумертвых людей, и это самое важное, что надо помнить.
Один старый батюшка часто повторял:
– Лучше согрешить милостью, чем строгостью!
Сколько мудрости в этих словах! Если мы взяли на себя дерзновение называться христианами, то есть подражать Христу во всем, то сердечность и доброта – первое и самое главное, что нужно усвоить, потому что нет ничего уродливее в жизни, чем убивать Евангелием.
-
Верующая
- 1
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
0
Спасибо
- ↓
