33 года назад в Париже умирал от рака Андрей Тарковский. 29 декабря его не стало. Но остались фильмы. Один из них — «Солярис» — до сих пор вызывает споры, восходящие к яростному неприятию режиссерской трактовки одноименной книги со стороны ее автора — польского фантаста Станислова Лема. Лем до хрипоты ругался с Тарковским еще на стадии работы над сценарием. Лем рассказывал о космосе свершений, Тарковский — о космосе покаяния.
Великий фантаст вспоминал потом: ««Солярис» — это книга, из-за которой мы здорово поругались с Тарковским. Я просидел шесть недель в Москве, пока мы спорили о том, как делать фильм, потом обозвал его дураком и уехал домой… У меня Кельвин решает остаться на планете без какой-либо надежды, а Тарковский создал картину, в которой появляется какой-то остров, а на нём домик. И когда я слышу о домике и острове, то чуть ли не выхожу из себя от возмущения».
Но мои симпатии на стороне русского режиссера.
Полагаю, экранизация Тарковского — этот тот редкий случай, когда фильм объемнее текста, ибо размыкает горизонты мифа о прогрессе, возводя зрителя к библейской истине об утерянном рае.
Тем интереснее прислушаться к посланию Андрея Арсеньевича Тарковского, погребенного в канун Рождества 5 января 1987 года на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа после отпевания в парижском храме святого благоверного князя Александра Невского.
«Солярис» лаконичен. Это весть о будущем, но на древнем языке. Дом у пруда, лошадь, дети, отец, мать, любимая, небо, ливень, туман, занавешивающий реальность пеленой времени. Перед нами архаика. Допотопные символы и знаки, запечатленные в сознании самых первых людей.
Но оказывается, это лишь начало исхода из нашего обыденного мира в тот, воспетый Лемом и Тарковским.
Ибо далее сквозь эти символы и знаки проступает совестная боль. Там, в глубоком космосе, куда отправляется герой этой истории Крис Кельвин, визуалируются все те сокровенные движения души, что ранее вытеснялись на периферию сознания.
И ведь, действительно, путешествие в космос подобно смерти, ибо, вернувшись, уже не встретишь ни родных, ни друзей.
Когда, нырнув в звездную бездну, наконец-то остаешься наедине с собой, вдруг замечаешь то, что раньше отказывался видеть и воспринимать.
Пресловутые скелеты выходят из шкафов, пожимают тебе руку, делятся воспоминаниями. Накатывает стыд и растерянность. Точит мысль простая как чаша воды: а что, разве можно было?
И кажется, да, еще не все потеряно, еще что-то успеешь исправить, но это лишь фантомы, плоды воображения.
Безусловно, они хотят быть настоящими, но они вторичны. Они ощущают свою неподлинность и точно также страдают от нее.
Человеку во Вселенной нужен только человек. Не невесомость. Не комфорт. Не компетенции и самореализация.
Человек. Неслучайно Андрей Рублев облекает тайну Троицы в человеческие лики ангелов. И именно этим иконописным образом его тезка-режиссер осеняет космическую станцию соляристов.
И тогда приходит прозрение. Блудный сын находит тропинку к Отчему дому.
Невозможно сделать бывшее небывшим. Даже Богу не под силу. Ибо во внутреннем мире хозяин не Он.
Но можно изменить свое отношение к себе и другим. Попросить прощение и простить самому.
Обрести свободу покаяния и перемахнуть границы времени и пространства навстречу любви, понимаемой в самом широком смысле как общение, доверие и преданность друг другу.
И в судьбе героев картины, каковыми незаметно для себя становятся и зрители, этот свиток безжалостного самопознания, граничащего с самораспятием, и беспредельного удивления разворачивается в полилоге с другими людьми и с таинственным мыслящим метафизическим зеркалом — Солярисом — на фоне непрестанной молитвы ко Христу, льющейся в полифоническом звучании хоральной органной прелюдии Иоганна Себастьяна Баха.
Она вводит нас в пространство фильма и напутствует в его лабиринтах. Подает надежду и утешение.
По первым словам хорала ее именуют так: Ich ruf zu dir, Herr Jesu Christ…
И в течение всего фильма мы вновь и вновь произносим эти слова:
Я взываю к Тебе, Господи Иисусе Христе…
И да, нам ничто не препятствует молитвенно попросить об упокоении Андрея там, где нет ни печали, ни воздыхания.