Анечка
Моего духовника архимандрита Павла я застал копающимся в огороде. К церковному дому прилегал участок, и эти несколько соток земли приносили старику великое утешение. Батюшка — из крестьян Орловской губернии — любил работать на земле, отдавая огороду каждую свободную минуту. И все-то у него на участке было по уму.
— Здесь у меня грядки со всякой мелочевкой: редиска, петрушка, укроп. А как без укропа? — объяснял мне отец Павел. — Свое оно и есть свое, на рынок-то не набегаешься, да и цены там кусаются. А там у меня, значит, теплица под огурцы будет, и еще тепличку для помидоров с перцами соорудим. К осени огурчиков засолим, чтобы по зиме нам с тобой, Сашка, было чем закусить. — И, довольный своей шуткой, батюшка рассмеялся.
Но меня на тот момент огурцы интересовали мало, были темы поважнее.
— Батюшка, сегодня вопрос, который волнует буквально всех, — это вопрос о конце света. С кем ни заговоришь, все обращают внимание на явные признаки его приближения: здесь и оскудение святости, и частые природные катастрофы, и…
Я, было, собрался и дальше пальцы загибать, но отец Павел перебил меня:
— Ты мне вот что лучше скажи — стоит или не стоит в этом году картошку сажать? Может, лучше привозной купить, тамбовской? А что, она хорошая, лежкая.
Мне даже обидно стало: я такую тему животрепещущую поднимаю, а он все про огород. Батюшка, видя, как я про себя возмущаюсь, улыбнулся:
— Ты сам посуди, что для Господа есть наша земля? Да почитай тот же огород, что и у меня. Знаешь, сколько нужно трудиться, чтобы земля дала урожай? Подкормить почву нужно? Нужно. А поливать, а полоть? Все нужно. Все, чтобы урожай получить. А Господь? Он ведь еще и саму землю должен был создать, и создавал ее из «ничего». Создай, да еще смотри, чтобы она снова в «ничто» не обратилась! И ради чего этот каторжный труд? Да все ради урожая праведных человеческих душ. Я работаю весну и лето, а Бог трудится всегда. Вот такой у Него «огород круглый год»! Если я работаю, а урожая не получаю, тогда мне ту же картошку проще на рынке купить, а землю бросить. Вот тебе и ответ на твой вопрос. Когда Божий огород перестанет давать урожай праведников, тогда и наступит миру конец. Незачем будет на него такие силы тратить…
***
Давно уже нет на свете отца Павла, а я все вспоминаю его мудрое крестьянское богословие и тружусь над своей «грядкой». И действительно, видишь, как люди, подобно семенам, приходят в храм, стоят на службах, беседуют со священником.
Редко кто приходит по зову души — все больше из-за болезней и неустроенности. Вот и думаешь, какое «семечко» задержится и даст корни, а какое, подобно перекати-полю, покатится дальше, гонимое ветрами мира сего…
Редко, очень редко встречаешь людей, чье предназначение с детства — храм и молитва. У нас в воскресной школе много ребятишек, а сами, без родителей, не приходят в храм. А как подрастают, мы их на службах и вовсе не видим. Может, что-то не так делаем? Не знаю. Вот только Анечка сама пришла. Дело еще было при прежнем батюшке, за несколько лет до моего настоятельства. Училась она в девятом классе, и кроме нее, в семье в церковь никто не ходил.
Пришел подросток в храм, самый обыкновенный ребенок из самой обычной семьи, в которой слово «Бог» никогда не мыслилось с большой буквы. Постояла девочка на службе, а потом объявляет батюшке:
— В школу я больше не пойду, теперь буду ходить к вам в церковь.
Больших усилий стоило уговорить ее закончить девять классов, но не больше. Потом на церковные деньги ее посылали в Москву учиться иконописи.
Возвратившись из столицы, девочка самостоятельно работать еще не могла, нужна была практика под руководством опытных мастеров. Планировали пристроить ее в одну такую артель, но Анечка открылась, что мечтает о монастыре.
Мать поначалу, было, противилась решению дочери уйти в монастырь, но, в конце концов, не устояв перед напором ее просьб, согласилась. И Анечка с радостью уехала в соседнюю епархию, где стала трудницей в женской обители. Правда, пробыла она там недолго, всего около полугода. Что там произошло, я сказать не могу, но, как предполагаю, с девочкой случилось то, что называют у нас иногда «страхованием». Она пересеклась с силой, которой обычно не позволяется проявлять себя перед неопытными подвижниками. А у нее эта встреча почему-то произошла, и Анечка так испугалась, что оказалась в психиатрической больнице.
После лечения ни о каком возвращении в монастырь уже не могло быть и речи. Девушка жила с мамой и продолжала ходить к нам на службы. Состояние Анечки улучшалось, и если можно было говорить о признаках болезни, то проявлялись они большей степенью в ее отчужденности от мира. Как правило, она старалась остаться одна, практически ни с кем не разговаривала, только отвечала на вопросы, сама же их почти не задавала.
Анна не смотрела телевизор, не интересовалась внешним миром. Зато не пропускала ни одной службы, и еще у нее неожиданно открылся талант к рисованию. И раньше девушка училась рисовать, но каких-то видимых успехов не достигла, а сейчас стала писать лики святых. Писала быстро, с помощью одной только шариковой ручки.
Ее рисунки заметили и предложили начать работать с профессиональными иконописцами. Для Анечки наступило трудное время, учиться приходилось по-настоящему. Что-то у нее получалось легко, а какие-то нюансы никак не выходили.
Тогда она садилась в уголок и плакала, тихо и безутешно. Всем сразу же становилось жалко этого, по сути, совсем еще ребенка, ее утешали, как могли, подсказывали, ободряли. Тогда она, улыбаясь сквозь слезы, вновь и вновь выводила неподдающиеся элементы до тех пор, пока у нее, наконец, не начинало получаться.
Я не сказал, что девушка, пребывая в каком-то своем собственном мире, постоянно улыбалась. Чувствовалось, что тот ее мир был добрым и очень светлым. Она никогда не позволяла себе с кем-нибудь заспорить или, не приведи Господь, повысить голос. Если кому-то было от нее что-то нужно, она беспрекословно отдавала или отходила, уступая место, будь то в храме или в трапезной. И еще она постоянно причащалась. Часто исповедовалась.
Ей всегда становилось физически больно, когда рядом кто-нибудь ругался, когда люди не ладили между собой.
— Батюшка, я не могу выносить, когда вижу, что между людьми нет любви, мне становится плохо и хочется убежать.
В монастыре Анечку научили послушанию. Она продолжала считать себя монахиней в миру и отдавалась в полное послушание маме и настоятелю. Кстати, если говорить о послушании, то лучше всего оно постигается именно в монастырских стенах. Оно и понятно: разве сможет та же самая мать-игуменья поддерживать порядок среди сестер, если каждая из них будет делать то, что ей вздумается? Как считается в монашеской практике, послушание есть прямой путь к спасению, и ценится оно очень высоко.
Со временем Анечкино мастерство росло. И не только потому, что удавалось ей все тоньше и тоньше накладывать светотени или искуснее выписывать узоры райских одежд. У нее все лучше получались лики и руки святых. Она научилась смотреть на мир их глазами. Или, если можно так сказать, лики святых смотрели выражением глаз самой Анечки. Она интуитивно вкладывала в них свою неизменную печальную мудрость и одновременно какой-то отпечаток неземной радости, которые читались в ее взоре. Иногда у нее начинали катиться слезы, сами по себе, тогда мама давала ей таблетки, и слезы прекращались. Я сейчас вспоминаю, что она никогда не называла человека просто по имени, а говорила «Ниночка», «Зиночка» и обращалась к людям только на ты.
Ее работодатели, люди сами по себе не очень воцерковленные, оставляли за Анной самый трудный участок работы. Выписывая детали и богато отделывая иконы, они неизменно привозили к Анечке писать лики и руки святых. И я видел, как под ее быстрыми и безошибочными мазками образы оживали. Она писала и для нашего храма, и многие прихожане заказывали ей именные образочки. Так Анна стала основным работником в семье, и уже сама содержала маму.
К деньгам у нее было особое отношение. Если постараться дать ему определение, то можно сказать «никакое». Деньги ее совсем не интересовали. Она никогда не торговалась при оплате за работу.
Однажды я даже решил ее испытать и, рассчитываясь за очередную работу, когда она, улыбаясь, сказала, что хочет получить пять тысяч, сделал удивленное лицо и произнес:
— Анна, побойся Бога, это слишком дорого.
Она, не меняясь в лице и все так же улыбаясь:
— Тогда четыре тысячи.
Вновь нахожу повод торговаться, все больше и больше сбивая цену. И Анна сказала:
— Батюшка, я мечтала подарить эту икону храму, возьмите ее, пожалуйста, как жертву.
И все та же неизменная спокойная улыбка на лице…
Долгое время Анечка не могла получать пенсию по инвалидности, поскольку всякий раз на вопрос председателя комиссии о средствах к существованию простодушно рассказывала о своих иконах. Из ее ответов выходило, что она такая богачка, что не ей нужно пенсию давать, а она должна содержать сотрудников психбольницы. Девушка смотрела на людей в белых халатах и улыбалась им своей доброй ласковой улыбкой.
Наконец, нашу Анну положили в областную психиатрическую больницу, чтобы подтвердить все-таки назначенную ей годом раньше вторую группу инвалидности. В больнице она должна была провести несколько месяцев, и поэтому мы спешили с ней закончить иконы для большой деревянной ризы на престол.
Сперва она писала «Тайную вечерю» и написала ее быстро. Сюжет это классический, часто изображаемый. Зато следующий образ — «Моление о чаше» — оказался очень редким, а поскольку мы писали в старом стиле, то Анечке пришлось создавать собственную икону, что прежде ей приходилось делать очень редко.
В «Несении креста» она крупно выделила фигуру Спасителя, сгибающегося под тяжестью ноши. А на последней, четвертой доске повторила хорошо известное «Снятие с креста». Икона, несмотря на статичность форм, вышла у нее настолько живой, что я невольно воскликнул:
— Аннушка, да ты словно сама это видела!
Поначалу она звонила из больницы, говорила бодрым голосом, рассказывала, что вместе с другими больными расписывала тарелки, но через некоторое время Анечка начала грустить и даже плакала в трубку:
— Батюшка, заберите меня отсюда, я очень скучаю по храму и по всем вам.
Мы, как могли, старались ее поддержать, уговаривали потерпеть:
— Ведь врачи желают тебе только добра.
— Меня не пускают в церковь, я не могу причаститься, — жаловалась Анечка.
А еще через несколько дней мы узнали, что она тяжело заболела и находится в реанимации. Тогда же раздался ее последний звонок:
— Батюшка, мне очень плохо, молитесь обо мне, у меня все болит. И еще я мечтаю вновь всех вас увидеть, только здесь поняла, как же я вас люблю.
Внезапно разговор оборвался, и строгий женский голос запретил мне беспокоить больную.
Уже потом мы узнали, что у Анны ночью внезапно поднялась температура, она стала бредить и метаться в постели.
Дежурной сестре в психбольнице хотелось спать, а наша девочка своими стонами ей мешала. И большая сильная женщина привязала ее руки к верхней спинке, а ноги — к основанию кровати, заткнула рот полотенцем и так оставила на ночь.
Она вовсе не была злой, эта медсестра, просто привыкла к чужому страданию. Зачем кого-то беспокоить? Ночью всем хочется спать.
Утром Анну нашли в критическом состоянии и отправили в реанимацию. Большую сильную женщину от греха подальше немедленно уволили. Мать, дежурившая возле Анечки, увидела что та, наконец, пришла в себя и сказала ей:
— Я подаю в суд на руководство больницы.
В ответ Анечка улыбнулась своей ласковой улыбкой и попросила:
— Не нужно, мама, прости их. Ты себе не представляешь, как ТАМ хорошо.
***
Мы хоронили ее за неделю до Великого поста. После отпевания гроб везли на машине, и хотя шофер старался ехать медленно, из-за выпавшего накануне снега народ все равно не поспевал, приходилось почти бежать.
Моя «грядочка» бежала по снегу, одновременно пела и плакала. Вдруг кто-то из них окликнул меня, показал рукой на солнце:
— Батюшка, смотрите!
В тот февральский день небо было привычно серым, но вдруг мгла разошлась, и мы увидели солнце, окруженное круговой радугой. В ней, словно в воде, слева и справа отражались точно такие же два солнечных диска. Солнце играло, будто на Пасху, я впервые видел это явление.
Когда стали землею забрасывать могилу, небо вновь затянулось серой мглой.
А на следующий день все слегли. Начинаем первую неделю поста, а у нас ни одного чтеца.
***
Вспоминаю Анечку и думаю: вот вроде и человек был неприметный, придет вечно позже всех, проберется, как мышка, на свое местечко и застынет у стены на всю службу, стоит — не шелохнется. А ушла — и храм опустел. Конечно, духовный плод созревает независимо от земного возраста, и Господь знает, что делает, посылая жнецов на Свой «огород». Мы это понимаем, но только нам-то теперь как — без ее улыбки?..
…На днях ее последние иконы рассматривал, понять хотел, почему они у нее будто живые? Так может писать только тот, кто все это видел сам. Разложил по порядку: «Тайная вечеря», «Моление о чаше», «Несение креста», «Снятие с креста».
Беру самую последнюю, четвертую по счету и словно прозреваю: да вот же она, наша Анечка, возле креста стоит, саму себя изобразила. Но она была человеком скромным и никогда бы на такое без благословения не дерзнула.
Выходит, что же, Господь Сам, укрепляя ее в предстоящих страданиях, провел нашу девочку Его крестным путем до Голгофы и благословил ей стать рядом со Своим Крестом?
А на том опустевшем месте в храме возле стены теперь стоит ее мама.
Александр Дьяченко
— Здесь у меня грядки со всякой мелочевкой: редиска, петрушка, укроп. А как без укропа? — объяснял мне отец Павел. — Свое оно и есть свое, на рынок-то не набегаешься, да и цены там кусаются. А там у меня, значит, теплица под огурцы будет, и еще тепличку для помидоров с перцами соорудим. К осени огурчиков засолим, чтобы по зиме нам с тобой, Сашка, было чем закусить. — И, довольный своей шуткой, батюшка рассмеялся.
Но меня на тот момент огурцы интересовали мало, были темы поважнее.
— Батюшка, сегодня вопрос, который волнует буквально всех, — это вопрос о конце света. С кем ни заговоришь, все обращают внимание на явные признаки его приближения: здесь и оскудение святости, и частые природные катастрофы, и…
Я, было, собрался и дальше пальцы загибать, но отец Павел перебил меня:
— Ты мне вот что лучше скажи — стоит или не стоит в этом году картошку сажать? Может, лучше привозной купить, тамбовской? А что, она хорошая, лежкая.
Мне даже обидно стало: я такую тему животрепещущую поднимаю, а он все про огород. Батюшка, видя, как я про себя возмущаюсь, улыбнулся:
— Ты сам посуди, что для Господа есть наша земля? Да почитай тот же огород, что и у меня. Знаешь, сколько нужно трудиться, чтобы земля дала урожай? Подкормить почву нужно? Нужно. А поливать, а полоть? Все нужно. Все, чтобы урожай получить. А Господь? Он ведь еще и саму землю должен был создать, и создавал ее из «ничего». Создай, да еще смотри, чтобы она снова в «ничто» не обратилась! И ради чего этот каторжный труд? Да все ради урожая праведных человеческих душ. Я работаю весну и лето, а Бог трудится всегда. Вот такой у Него «огород круглый год»! Если я работаю, а урожая не получаю, тогда мне ту же картошку проще на рынке купить, а землю бросить. Вот тебе и ответ на твой вопрос. Когда Божий огород перестанет давать урожай праведников, тогда и наступит миру конец. Незачем будет на него такие силы тратить…
***
Давно уже нет на свете отца Павла, а я все вспоминаю его мудрое крестьянское богословие и тружусь над своей «грядкой». И действительно, видишь, как люди, подобно семенам, приходят в храм, стоят на службах, беседуют со священником.
Редко кто приходит по зову души — все больше из-за болезней и неустроенности. Вот и думаешь, какое «семечко» задержится и даст корни, а какое, подобно перекати-полю, покатится дальше, гонимое ветрами мира сего…
Редко, очень редко встречаешь людей, чье предназначение с детства — храм и молитва. У нас в воскресной школе много ребятишек, а сами, без родителей, не приходят в храм. А как подрастают, мы их на службах и вовсе не видим. Может, что-то не так делаем? Не знаю. Вот только Анечка сама пришла. Дело еще было при прежнем батюшке, за несколько лет до моего настоятельства. Училась она в девятом классе, и кроме нее, в семье в церковь никто не ходил.
Пришел подросток в храм, самый обыкновенный ребенок из самой обычной семьи, в которой слово «Бог» никогда не мыслилось с большой буквы. Постояла девочка на службе, а потом объявляет батюшке:
— В школу я больше не пойду, теперь буду ходить к вам в церковь.
Больших усилий стоило уговорить ее закончить девять классов, но не больше. Потом на церковные деньги ее посылали в Москву учиться иконописи.
Возвратившись из столицы, девочка самостоятельно работать еще не могла, нужна была практика под руководством опытных мастеров. Планировали пристроить ее в одну такую артель, но Анечка открылась, что мечтает о монастыре.
Мать поначалу, было, противилась решению дочери уйти в монастырь, но, в конце концов, не устояв перед напором ее просьб, согласилась. И Анечка с радостью уехала в соседнюю епархию, где стала трудницей в женской обители. Правда, пробыла она там недолго, всего около полугода. Что там произошло, я сказать не могу, но, как предполагаю, с девочкой случилось то, что называют у нас иногда «страхованием». Она пересеклась с силой, которой обычно не позволяется проявлять себя перед неопытными подвижниками. А у нее эта встреча почему-то произошла, и Анечка так испугалась, что оказалась в психиатрической больнице.
После лечения ни о каком возвращении в монастырь уже не могло быть и речи. Девушка жила с мамой и продолжала ходить к нам на службы. Состояние Анечки улучшалось, и если можно было говорить о признаках болезни, то проявлялись они большей степенью в ее отчужденности от мира. Как правило, она старалась остаться одна, практически ни с кем не разговаривала, только отвечала на вопросы, сама же их почти не задавала.
Анна не смотрела телевизор, не интересовалась внешним миром. Зато не пропускала ни одной службы, и еще у нее неожиданно открылся талант к рисованию. И раньше девушка училась рисовать, но каких-то видимых успехов не достигла, а сейчас стала писать лики святых. Писала быстро, с помощью одной только шариковой ручки.
Ее рисунки заметили и предложили начать работать с профессиональными иконописцами. Для Анечки наступило трудное время, учиться приходилось по-настоящему. Что-то у нее получалось легко, а какие-то нюансы никак не выходили.
Тогда она садилась в уголок и плакала, тихо и безутешно. Всем сразу же становилось жалко этого, по сути, совсем еще ребенка, ее утешали, как могли, подсказывали, ободряли. Тогда она, улыбаясь сквозь слезы, вновь и вновь выводила неподдающиеся элементы до тех пор, пока у нее, наконец, не начинало получаться.
Я не сказал, что девушка, пребывая в каком-то своем собственном мире, постоянно улыбалась. Чувствовалось, что тот ее мир был добрым и очень светлым. Она никогда не позволяла себе с кем-нибудь заспорить или, не приведи Господь, повысить голос. Если кому-то было от нее что-то нужно, она беспрекословно отдавала или отходила, уступая место, будь то в храме или в трапезной. И еще она постоянно причащалась. Часто исповедовалась.
Ей всегда становилось физически больно, когда рядом кто-нибудь ругался, когда люди не ладили между собой.
— Батюшка, я не могу выносить, когда вижу, что между людьми нет любви, мне становится плохо и хочется убежать.
В монастыре Анечку научили послушанию. Она продолжала считать себя монахиней в миру и отдавалась в полное послушание маме и настоятелю. Кстати, если говорить о послушании, то лучше всего оно постигается именно в монастырских стенах. Оно и понятно: разве сможет та же самая мать-игуменья поддерживать порядок среди сестер, если каждая из них будет делать то, что ей вздумается? Как считается в монашеской практике, послушание есть прямой путь к спасению, и ценится оно очень высоко.
Со временем Анечкино мастерство росло. И не только потому, что удавалось ей все тоньше и тоньше накладывать светотени или искуснее выписывать узоры райских одежд. У нее все лучше получались лики и руки святых. Она научилась смотреть на мир их глазами. Или, если можно так сказать, лики святых смотрели выражением глаз самой Анечки. Она интуитивно вкладывала в них свою неизменную печальную мудрость и одновременно какой-то отпечаток неземной радости, которые читались в ее взоре. Иногда у нее начинали катиться слезы, сами по себе, тогда мама давала ей таблетки, и слезы прекращались. Я сейчас вспоминаю, что она никогда не называла человека просто по имени, а говорила «Ниночка», «Зиночка» и обращалась к людям только на ты.
Ее работодатели, люди сами по себе не очень воцерковленные, оставляли за Анной самый трудный участок работы. Выписывая детали и богато отделывая иконы, они неизменно привозили к Анечке писать лики и руки святых. И я видел, как под ее быстрыми и безошибочными мазками образы оживали. Она писала и для нашего храма, и многие прихожане заказывали ей именные образочки. Так Анна стала основным работником в семье, и уже сама содержала маму.
К деньгам у нее было особое отношение. Если постараться дать ему определение, то можно сказать «никакое». Деньги ее совсем не интересовали. Она никогда не торговалась при оплате за работу.
Однажды я даже решил ее испытать и, рассчитываясь за очередную работу, когда она, улыбаясь, сказала, что хочет получить пять тысяч, сделал удивленное лицо и произнес:
— Анна, побойся Бога, это слишком дорого.
Она, не меняясь в лице и все так же улыбаясь:
— Тогда четыре тысячи.
Вновь нахожу повод торговаться, все больше и больше сбивая цену. И Анна сказала:
— Батюшка, я мечтала подарить эту икону храму, возьмите ее, пожалуйста, как жертву.
И все та же неизменная спокойная улыбка на лице…
Долгое время Анечка не могла получать пенсию по инвалидности, поскольку всякий раз на вопрос председателя комиссии о средствах к существованию простодушно рассказывала о своих иконах. Из ее ответов выходило, что она такая богачка, что не ей нужно пенсию давать, а она должна содержать сотрудников психбольницы. Девушка смотрела на людей в белых халатах и улыбалась им своей доброй ласковой улыбкой.
Наконец, нашу Анну положили в областную психиатрическую больницу, чтобы подтвердить все-таки назначенную ей годом раньше вторую группу инвалидности. В больнице она должна была провести несколько месяцев, и поэтому мы спешили с ней закончить иконы для большой деревянной ризы на престол.
Сперва она писала «Тайную вечерю» и написала ее быстро. Сюжет это классический, часто изображаемый. Зато следующий образ — «Моление о чаше» — оказался очень редким, а поскольку мы писали в старом стиле, то Анечке пришлось создавать собственную икону, что прежде ей приходилось делать очень редко.
В «Несении креста» она крупно выделила фигуру Спасителя, сгибающегося под тяжестью ноши. А на последней, четвертой доске повторила хорошо известное «Снятие с креста». Икона, несмотря на статичность форм, вышла у нее настолько живой, что я невольно воскликнул:
— Аннушка, да ты словно сама это видела!
Поначалу она звонила из больницы, говорила бодрым голосом, рассказывала, что вместе с другими больными расписывала тарелки, но через некоторое время Анечка начала грустить и даже плакала в трубку:
— Батюшка, заберите меня отсюда, я очень скучаю по храму и по всем вам.
Мы, как могли, старались ее поддержать, уговаривали потерпеть:
— Ведь врачи желают тебе только добра.
— Меня не пускают в церковь, я не могу причаститься, — жаловалась Анечка.
А еще через несколько дней мы узнали, что она тяжело заболела и находится в реанимации. Тогда же раздался ее последний звонок:
— Батюшка, мне очень плохо, молитесь обо мне, у меня все болит. И еще я мечтаю вновь всех вас увидеть, только здесь поняла, как же я вас люблю.
Внезапно разговор оборвался, и строгий женский голос запретил мне беспокоить больную.
Уже потом мы узнали, что у Анны ночью внезапно поднялась температура, она стала бредить и метаться в постели.
Дежурной сестре в психбольнице хотелось спать, а наша девочка своими стонами ей мешала. И большая сильная женщина привязала ее руки к верхней спинке, а ноги — к основанию кровати, заткнула рот полотенцем и так оставила на ночь.
Она вовсе не была злой, эта медсестра, просто привыкла к чужому страданию. Зачем кого-то беспокоить? Ночью всем хочется спать.
Утром Анну нашли в критическом состоянии и отправили в реанимацию. Большую сильную женщину от греха подальше немедленно уволили. Мать, дежурившая возле Анечки, увидела что та, наконец, пришла в себя и сказала ей:
— Я подаю в суд на руководство больницы.
В ответ Анечка улыбнулась своей ласковой улыбкой и попросила:
— Не нужно, мама, прости их. Ты себе не представляешь, как ТАМ хорошо.
***
Мы хоронили ее за неделю до Великого поста. После отпевания гроб везли на машине, и хотя шофер старался ехать медленно, из-за выпавшего накануне снега народ все равно не поспевал, приходилось почти бежать.
Моя «грядочка» бежала по снегу, одновременно пела и плакала. Вдруг кто-то из них окликнул меня, показал рукой на солнце:
— Батюшка, смотрите!
В тот февральский день небо было привычно серым, но вдруг мгла разошлась, и мы увидели солнце, окруженное круговой радугой. В ней, словно в воде, слева и справа отражались точно такие же два солнечных диска. Солнце играло, будто на Пасху, я впервые видел это явление.
Когда стали землею забрасывать могилу, небо вновь затянулось серой мглой.
А на следующий день все слегли. Начинаем первую неделю поста, а у нас ни одного чтеца.
***
Вспоминаю Анечку и думаю: вот вроде и человек был неприметный, придет вечно позже всех, проберется, как мышка, на свое местечко и застынет у стены на всю службу, стоит — не шелохнется. А ушла — и храм опустел. Конечно, духовный плод созревает независимо от земного возраста, и Господь знает, что делает, посылая жнецов на Свой «огород». Мы это понимаем, но только нам-то теперь как — без ее улыбки?..
…На днях ее последние иконы рассматривал, понять хотел, почему они у нее будто живые? Так может писать только тот, кто все это видел сам. Разложил по порядку: «Тайная вечеря», «Моление о чаше», «Несение креста», «Снятие с креста».
Беру самую последнюю, четвертую по счету и словно прозреваю: да вот же она, наша Анечка, возле креста стоит, саму себя изобразила. Но она была человеком скромным и никогда бы на такое без благословения не дерзнула.
Выходит, что же, Господь Сам, укрепляя ее в предстоящих страданиях, провел нашу девочку Его крестным путем до Голгофы и благословил ей стать рядом со Своим Крестом?
А на том опустевшем месте в храме возле стены теперь стоит ее мама.
Александр Дьяченко
-
Верующая
- 1
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
