Провокация

Утром, собираясь ехать в Ватикан, мы с дочерью решили воспользоваться услугами римской подземки. Спустились в метро, стоим ждём прибытия поезда. Народу рядом с нами немного, лишь несколько пожилых немцев. Не привлекая к себе внимания тихо переговариваемся с дочкой. Никому не мешаем.

Подходит состав, останавливается. Открываются двери вагона. Я пропускаю перед собой пожилых немцев. Все, кроме одной фрау, проходят внутрь, а она остаётся стоять практически на самом ходу. Я пытаюсь войти вслед за ней, а она, большая крепкая женщина, меня не пропускает. Извиняюсь и прошу пройти её внутрь. Она громко пародирует мои слова и продолжает стоять на месте. Догадываюсь, женщина провоцирует на скандал, и я не знаю как мне поступить.

В этот момент поезд отправился дальше. Двери закрываясь, прижали меня между створок, и я невольно подвинул немку вглубь вагона. Глянув на меня мельком, тётенька кивнула головой и сказала, хоть и негромко, но удовлетворённо:

— Русише швайне.

Я не знаю немецкого языка. Языка, на котором писали великие Гёте и Гейне, языка, словами которого мыслил гениальный Ницше. Все мои познания в нём ограничиваются всего несколькими, но очень важными для моего детства фразами: «хенде хох», «Гитлер капут», «дойчен зольдатен унд унтерофицирен», «цурюк», «мамка млеко яйка», ну и конечно же «русише швайне». Поиграли мы в немцев достаточно.

Я почувствовал как слова пожилой фрау обожгли меня. Обожгли, но даже не столько моё самолюбие, сколько, уснувшую было во мне память о тех фронтовиках, которых я помнил ещё совсем нестарыми. Что мог я сказать в ответ этой немке? Конечно «Гитлер капут»! Не «хенде хох» же, правда?

В этот момент я поймал взгляд моей дочери и её молчаливую просьбу:

— Пожалуйста, промолчи.

И я промолчал. Подумал только, наверняка это дочка какого-то немецкого солдата. Или офицера. Армейского или СС. Воевал её папа на восточном фронте или убивал несчастных русских пленных в каком-нибудь немецком концлагере. Неважно. Определённо он был нашим врагом. Потому и дочь его воспиталась в том же духе.

Я промолчал и вдруг ощутил, как захлёстывает меня чувство огромной благодарности моему отцу, и моему тестю, и нашим с матушкой дядькам. И не только им, но и всем, кто защитил меня, во-первых, от отца этой женщины, а, во-вторых, и от неё самой. Если бы не они, был бы я сейчас рабом и кормил бы свиней на ферме у этой фрау, а потом пеплом моего сожжённого тела удобряла бы рачительная немка поля под картошку и свою любимую капусту.

Только вышло всё по-другому. Мои предки «нагнули» её папу, её свёкра и прочих носителей языка великих Гёте и Ницше. И научили, что не надо входить к нам с мечом.

Правда, мстить и превращать их в скотину они не стали. Потому что мы другие, и они это чувствуют. Чувствуют и боятся, из-под полы трусливо обзывая нас «свиньями».

Завтра утром, хотя нет, уже сегодня, я отслужу в часовне панихиду в память о героях той великой войны. Потом мы с матушкой возьмём портреты наших отцов, и вместе с ними, вечно живыми, пройдём по главной улице нашего посёлка.

А ещё завтра же обе наши внучки всё с теми же портретами прадедушек в руках пойдут по улицам Москвы.

Пускай привыкают чувствовать себя победителями.

Александр Дьяченко, священник