История обновлеченского раскола
Как происходил обновленческий раскол в XX веке, и каков был главный мотив раскольников — на Международной конференции «Религия и русская революция», прошедшей в октябре в Российской академии народного хозяйства и государственной службы, рассказал священник Александр Мазырин.
Хотя докладчик отдает себе отчет в том, что и обновленческий раскол не был внутренне однородным, не все вовлеченные в него были движимы одним и тем же мотивом. Однако главный мотив раскольников просматривается достаточно отчетливо. Сами обновленцы свою генеалогию выводили из прогрессивного церковного движения, возникшего вначале XX века, выступившего против синодального режима и поддерживаемого тогда первенствующим Санкт-Петербургским митрополитом Антонием Вадковским.
Эта концепция была, в основном, хотя и с оговорками, воспринята советскими религиоведами и некоторыми церковными историками. Однако за последние 20 лет эта обновленческая теория была серьезно пересмотрена. Ныне, как представляется, трудно не согласиться с мнением Александра Геннадьевича Краевского, что церковная полемика начала века завершилась Поместным Собором 1917-18 годов.
Именно Собор, а не маргинальные группы 20-х годов следует считать прямым наследником этих дискуссий. Важнейшие реформы, которые осуществил Собор 1917 года, следующие:
возобновление самого института регулярно созываемых Соборов как высшей церковной власти;
восстановление патриаршества и избрание Патриарха председательствующего, соборно избираемых в Синоде и Высшем Церковном совете;
утверждение принципа выборности епископов и других начальствующих в церкви лиц;
активное привлечение к участию в церковном управлении духовенства и мирян; повышение роли женщин в жизни церкви.
Эти реформы были действительно необходимы Русской Церкви и смогли в значительной мере ее сплотить. Масса верующих почувствовали свою ответственность за дальнейшую судьбу Церкви, что было очень важно в условиях разворачивающихся гонений на нее.
Появились такие представители духовенства, которые стали предлагать свои услуги советской власти. Так, спустя лишь месяц спустя Октябрьского переворота, в Совнарком обратился Петроградский священник Михаил Галкин со своим собственным радикальный проектом отделения церкви от государства.
Согласно этому проекту, например, духовенству рекомендовалось свои рясы носить лишь в храмах, а во всех остальных случаях появляться лишь в общегражданском платье. «Я живу с тяжелым камнем полного неверия в политику официальной Церкви, – писал этот священник народным комиссарам, – Меня тянет к живой работе, хочется строить, бороться, страдать и торжествовать, а в своей рясе я живой мертвец. Если вы снимете с моей души эту безмерную тяжесть, снимите как можно скорее, я буду вам безгранично благодарен».
Галкин предлагал организовать комиссариат по делам культа и недвусмысленно намекал, что желал бы стать во главе этого органа. Его предложение было оперативно рассмотрено на заседании Совнаркома под председательством Ленина и принято вполне благосклонно. Комиссаром, правда, его не назначили, но к активной антирелигиозной работе привлекли. Священный сан после этого он с себя, разумеется, снял. Конечно, случай с Галкиным, по-своему, неординарный, не многим удавалось так быстро выйти на самого Ленина.
Но желавших по-своему приспособиться к советской власти священнослужителей обнаружилось достаточно много. Уже в январе 1918 года на Поместном Соборе епископ Ефрем Кузнецов восклицал: «А сколько духовных лиц оставило свое служение Святой Церкви и ушло на служение революции в комитеты, кооперативы, в милицию, на патриотическую деятельность, в рядах социалистов, до большевиков включительно, не снимая на всякий случай священного своего сана».
На данный момент еще нет исследований, позволяющих в полной мере оценить масштаб явлений, отмеченных епископом Ефремом. Но применительно к отдельным регионам такие расчеты произвести удалось: например, в одном из типичных уездов Смоленской губернии порядка 13% клириков уже за первые годы советской власти оставили свое служение и перешли на светскую работу. Для Церкви это было не катастрофично, но достаточно чувствительно.
Среди духовенства появились и те, кто не переходя на светскую работу, стали искать поддержки новой власти в вопросах внутрицерковных. Уже в апреле 1918-го Поместному Собору пришлось принять определение о мероприятиях прекращения строения церковной жизни, в котором шла речь о некоторых епископах, клириках, монашествующих мирян, не покоряющихся и противящихся церковной власти, и обращающие в делах церковных враждебного Церкви гражданскому начальству.
Собор предусмотрел для таких церковных большевиков наказание вплоть до отлучения от церкви. Однако остановить распространение церковного большевизма соборное определение не могло, тем более советская власть была весьма заинтересована в развитии внутрицерковной смуты.
Себя, как не трудно догадаться, Красницкий как раз и представлял в качестве элемента, готового послужить революции, но при этом, в отличие от Галкина, от священного сана отказываться он не собирался. Нескрываемый интерес к просоветски настроенному духовенству проявляли и органы ВЧК.
В декабре 1919-го заместитель председателя ВЧК Лацис со страниц «Известий» ВЦИК заявил о небезразличии советского государства к тому, что творится в церкви, и каким путем она идет, и о необходимости поддерживать у духовенства то течение, которое следует за течением времени и идет на поддержку советской власти.
Не все в советском руководстве были с таким подходом согласны, а частности, высокопоставленный представитель наркомюста Красиков в ответной полемической статье приписал чекисту едва ли не желание, благодаря объединению с советской властью, дать Церкви счастливую возможность вновь быть приемлемой для миллионов трудящихся.
По мнению Красикова, никакое духовенство не может быть прогрессивным. В действительности органы ВЧК вовсе не собирались осчастливливать Церковь, свою задачу они видели не в приспособлении к советской власти, а в разложении ее изнутри. Чекистам нужен был свой осведомительный аппарат в церковных кругах, и публикация Лациса в «Известиях» была своего рода приглашением приспособленцев в рясах к секретному сотрудничеству. Приглашение не оставалось безответным.
Окончательно же ставка на раскол, как известно, была сделана большевистским руководством весной 1922 года, когда по предложению Троцкого в Политбюро было решено опереться на сменовеховское духовенство и повалить контрреволюционную часть церковников, заставить компанию внутри Церкви до полного организационного разрыва с черносотенной иерархией, до нового Собора и новых выборов.
А далее, по замыслу Троцкого, после разгрома церковных черносотенцев должен был последовать удар по самим сменовеховцам. Можно проиллюстрировать то, как насаждался церковный раскол выдержкой из секретного циркуляра ЦК компартии Украины местным губкомам: «Собрание съезда разрешать беспрепятственно только обновленческому духовенству и только обновленческим мирянам. Сторонникам патриарха Тихона не разрешать ни собраний, ни съездов – арестовывать и предавать суду».
Сами обновленцы, разумеется, не признавались, что выполняют политический заказ власти, смысл своего выступления они пытались описать возвышенными словами. Так например, протоиерей Александр Введенский, один из главных деятелей раскола, заявлял: «Мы не новаторы, мы повторяем старое, но основательно забытое. Мы понимаем неправду капитализма, мы хотим не раскол произвести, а оформить тот сдвиг в религиозном сознании, ту смену настроений, которая сама о себе кричит. Правда Христова там, где отстаивается каноническая справедливость, поэтому гневное слово осуждения тем, кто делает Церковь игрушкой политических страстей. Единственная политика Церкви – это политика любви».
На практике любовь по-обновленчески проявлялась довольно специфически, главным образом, сотрудничеством с органами ГПУ, у которых на живоцерковников были свои виды. Так, в частности, секретной инструкции ГПУ губернским отделам сообщалось: «Не подлежит сомнению, что духовенство и близкие к ним лица великолепно осведомлены о деятельности своих коллег и начальства, поэтому действуя через организацию «Живая Церковь» легко удастся достать необходимый материал и документальные данные о контрреволюционной работе реакционного духовенства.
В виду того, что для поступления в действительные члены, необходимо пробыть заранее какое-то время кандидатом, кандидатам необходимо ультимативно требовать сведения и материалы об активных революционерах из духовенства. Добытые материалы должны быть широко использованы для поставления гласных процессов, имеющих целью дискредитировать духовенство в глазах масс, а с другой стороны физически уничтожить и изолировать черносотенные элементы».
В уставе «Живой Церкви» прямо было прописано: «Борьба с контрреволюционными элементами в церкви». Или еще более выразительно: «ликвидация контрреволюционных элементов в церкви, независимо от того, под каким бы флагом они не выступали».
Соответственно, на ключевые позиции в расколе выдвигались деятели, готовые всемерно вести подобного рода борьбу. Например, один из членов обновленческого ЦУ, священник Борис Дикарев писал в донесении в ГПУ: «Во всем обновленческом движении меня интересует теперь лишь одна его сторона, общественно-политическая борьба. Мягкость своего характера я теперь изжил и линию на сокрушение церковной черной сотни веду беспощадную».
Надо сказать, что вся деятельность обновленцев была наполнена подобного рода борьбой. Даже спустя 20 лет, уже на исходе обновленческого раскола, в существенно изменившейся исторической обстановке один из последних раскольничьих руководителей митрополит Ставропольский Василий Кожин откровенно говорил местному уполномоченному совета по делам РПЦ, что своим двадцатилетним существованием обновленческая церковь вела работу, сводящуюся в конечном итоге к изъятию реакционных элементов тихоновской церкви.
Как видно из этого признания, и не только из него, главным содержанием деятельности обновленцев был повод поиска контрреволюционеров в церкви и изъятие реакционных элементов из нее. Иными словами, сущностью обновленческого раскола было непрерывное доносительство. Все остальное – разговоры о необходимости церковных реформ, об оживлении церкви и так далее, было не более чем прикрытием.
Конечно, данный вывод может выглядеть несколько упрощенным, не все обновленцы были записными доносчиками, как Дикарев или Кожин. Среди них встречались и те, в искренней религиозности которых трудно усомниться, однако такие люди, в действительности стремившиеся внутренне обновить церковь, оказывались в расколе чужеродными элементами и зачастую не уживались в нем.
С другой стороны, и в тихоновской церкви находились те, кто шел на сотрудничество с органами госбезопасности. Были такие даже в ближайшем окружении Патриарха Тихона, например, Серафим Александров, носивший в церковных кругах выразительное прозвище Лубянский митрополит. Можно предположить, что с годами процент сексотов и «осведомов» на ответственных постах в Московской Патриархии возрастал.
Даже упомянутый выше Василий Кожин которого в 1945 году принудили принести «покаяние», вполне вписался в послевоенную структуру Московской Патриархии, и сменив имя на Гермоген, дослужился до сана митрополита уже в патриаршей церкви.
Однако есть разница между сообществом, которое инкорпорировали доносчики, пусть даже со временем и многочисленные, и организацией, которая изначально создавалась с целью доносительства, у которой даже в уставе была прописана как цель ликвидации контрреволюционных элементов в церкви.
То, что для тихоновской церкви оказывалось печальным побочным следствием многолетнего пребывания в условиях враждебной государственной власти, для обновленческого раскола было исконной сущностной характеристикой.
Церковная полемика завершилась Поместным Собором
Феномен обновленческого раскола вполне определенный. Этот раскол возник в совершенно конкретный исторический момент, в мае 1922 года, далее по-своему эволюционировал и постепенно сошел на нет в 40-е годы. В вопросе о его сущности легче выявить главный аспект, на котором и будет сфокусировано внимание в предлагаемом докладе.Хотя докладчик отдает себе отчет в том, что и обновленческий раскол не был внутренне однородным, не все вовлеченные в него были движимы одним и тем же мотивом. Однако главный мотив раскольников просматривается достаточно отчетливо. Сами обновленцы свою генеалогию выводили из прогрессивного церковного движения, возникшего вначале XX века, выступившего против синодального режима и поддерживаемого тогда первенствующим Санкт-Петербургским митрополитом Антонием Вадковским.
Эта концепция была, в основном, хотя и с оговорками, воспринята советскими религиоведами и некоторыми церковными историками. Однако за последние 20 лет эта обновленческая теория была серьезно пересмотрена. Ныне, как представляется, трудно не согласиться с мнением Александра Геннадьевича Краевского, что церковная полемика начала века завершилась Поместным Собором 1917-18 годов.
Именно Собор, а не маргинальные группы 20-х годов следует считать прямым наследником этих дискуссий. Важнейшие реформы, которые осуществил Собор 1917 года, следующие:
возобновление самого института регулярно созываемых Соборов как высшей церковной власти;
восстановление патриаршества и избрание Патриарха председательствующего, соборно избираемых в Синоде и Высшем Церковном совете;
утверждение принципа выборности епископов и других начальствующих в церкви лиц;
активное привлечение к участию в церковном управлении духовенства и мирян; повышение роли женщин в жизни церкви.
Эти реформы были действительно необходимы Русской Церкви и смогли в значительной мере ее сплотить. Масса верующих почувствовали свою ответственность за дальнейшую судьбу Церкви, что было очень важно в условиях разворачивающихся гонений на нее.
Духовенство предлагало услуги советской власти
Приход к власти в России антирелигиозно настроенного правительства осенью 1917-го закономерно вызвал весьма настороженное отношение в церковных кругах, однако свои революционеры нашлись и там. Тем более, что за недолгий, но бурный период правления Временного правительства уже накопился определенный церковный революционный опыт.Появились такие представители духовенства, которые стали предлагать свои услуги советской власти. Так, спустя лишь месяц спустя Октябрьского переворота, в Совнарком обратился Петроградский священник Михаил Галкин со своим собственным радикальный проектом отделения церкви от государства.
Согласно этому проекту, например, духовенству рекомендовалось свои рясы носить лишь в храмах, а во всех остальных случаях появляться лишь в общегражданском платье. «Я живу с тяжелым камнем полного неверия в политику официальной Церкви, – писал этот священник народным комиссарам, – Меня тянет к живой работе, хочется строить, бороться, страдать и торжествовать, а в своей рясе я живой мертвец. Если вы снимете с моей души эту безмерную тяжесть, снимите как можно скорее, я буду вам безгранично благодарен».
Галкин предлагал организовать комиссариат по делам культа и недвусмысленно намекал, что желал бы стать во главе этого органа. Его предложение было оперативно рассмотрено на заседании Совнаркома под председательством Ленина и принято вполне благосклонно. Комиссаром, правда, его не назначили, но к активной антирелигиозной работе привлекли. Священный сан после этого он с себя, разумеется, снял. Конечно, случай с Галкиным, по-своему, неординарный, не многим удавалось так быстро выйти на самого Ленина.
Но желавших по-своему приспособиться к советской власти священнослужителей обнаружилось достаточно много. Уже в январе 1918 года на Поместном Соборе епископ Ефрем Кузнецов восклицал: «А сколько духовных лиц оставило свое служение Святой Церкви и ушло на служение революции в комитеты, кооперативы, в милицию, на патриотическую деятельность, в рядах социалистов, до большевиков включительно, не снимая на всякий случай священного своего сана».
На данный момент еще нет исследований, позволяющих в полной мере оценить масштаб явлений, отмеченных епископом Ефремом. Но применительно к отдельным регионам такие расчеты произвести удалось: например, в одном из типичных уездов Смоленской губернии порядка 13% клириков уже за первые годы советской власти оставили свое служение и перешли на светскую работу. Для Церкви это было не катастрофично, но достаточно чувствительно.
Среди духовенства появились и те, кто не переходя на светскую работу, стали искать поддержки новой власти в вопросах внутрицерковных. Уже в апреле 1918-го Поместному Собору пришлось принять определение о мероприятиях прекращения строения церковной жизни, в котором шла речь о некоторых епископах, клириках, монашествующих мирян, не покоряющихся и противящихся церковной власти, и обращающие в делах церковных враждебного Церкви гражданскому начальству.
Собор предусмотрел для таких церковных большевиков наказание вплоть до отлучения от церкви. Однако остановить распространение церковного большевизма соборное определение не могло, тем более советская власть была весьма заинтересована в развитии внутрицерковной смуты.
Раскол и любовь по-обновленчески
В июле 1919-го в отдел юстиции Петрограда с развернутой запиской обратился местный священник Владимир Красницкий, будущий глава Живой Церкви. Он писал: «Советская власть, осуществляя принцип отделения церкви от государства, всемерно избегает вмешиваться во внутреннюю жизнь церковных учреждений, предоставляя им жить и умереть своей естественной смертью, но обстоятельства нынешнего времени должны заставить советскую власть изменить свое отношение к церковным организациям. Советская власть, несущая ответственность за социальную революцию пред всем эксплуатируемым человечеством, должна найти средства лишить контрреволюцию возможности прикрывать намерения религиозными лозунгами. Она должна найти в среде верующих те элементы, которые послужили бы делу социальной революции».Себя, как не трудно догадаться, Красницкий как раз и представлял в качестве элемента, готового послужить революции, но при этом, в отличие от Галкина, от священного сана отказываться он не собирался. Нескрываемый интерес к просоветски настроенному духовенству проявляли и органы ВЧК.
В декабре 1919-го заместитель председателя ВЧК Лацис со страниц «Известий» ВЦИК заявил о небезразличии советского государства к тому, что творится в церкви, и каким путем она идет, и о необходимости поддерживать у духовенства то течение, которое следует за течением времени и идет на поддержку советской власти.
Не все в советском руководстве были с таким подходом согласны, а частности, высокопоставленный представитель наркомюста Красиков в ответной полемической статье приписал чекисту едва ли не желание, благодаря объединению с советской властью, дать Церкви счастливую возможность вновь быть приемлемой для миллионов трудящихся.
По мнению Красикова, никакое духовенство не может быть прогрессивным. В действительности органы ВЧК вовсе не собирались осчастливливать Церковь, свою задачу они видели не в приспособлении к советской власти, а в разложении ее изнутри. Чекистам нужен был свой осведомительный аппарат в церковных кругах, и публикация Лациса в «Известиях» была своего рода приглашением приспособленцев в рясах к секретному сотрудничеству. Приглашение не оставалось безответным.
Окончательно же ставка на раскол, как известно, была сделана большевистским руководством весной 1922 года, когда по предложению Троцкого в Политбюро было решено опереться на сменовеховское духовенство и повалить контрреволюционную часть церковников, заставить компанию внутри Церкви до полного организационного разрыва с черносотенной иерархией, до нового Собора и новых выборов.
А далее, по замыслу Троцкого, после разгрома церковных черносотенцев должен был последовать удар по самим сменовеховцам. Можно проиллюстрировать то, как насаждался церковный раскол выдержкой из секретного циркуляра ЦК компартии Украины местным губкомам: «Собрание съезда разрешать беспрепятственно только обновленческому духовенству и только обновленческим мирянам. Сторонникам патриарха Тихона не разрешать ни собраний, ни съездов – арестовывать и предавать суду».
Сами обновленцы, разумеется, не признавались, что выполняют политический заказ власти, смысл своего выступления они пытались описать возвышенными словами. Так например, протоиерей Александр Введенский, один из главных деятелей раскола, заявлял: «Мы не новаторы, мы повторяем старое, но основательно забытое. Мы понимаем неправду капитализма, мы хотим не раскол произвести, а оформить тот сдвиг в религиозном сознании, ту смену настроений, которая сама о себе кричит. Правда Христова там, где отстаивается каноническая справедливость, поэтому гневное слово осуждения тем, кто делает Церковь игрушкой политических страстей. Единственная политика Церкви – это политика любви».
На практике любовь по-обновленчески проявлялась довольно специфически, главным образом, сотрудничеством с органами ГПУ, у которых на живоцерковников были свои виды. Так, в частности, секретной инструкции ГПУ губернским отделам сообщалось: «Не подлежит сомнению, что духовенство и близкие к ним лица великолепно осведомлены о деятельности своих коллег и начальства, поэтому действуя через организацию «Живая Церковь» легко удастся достать необходимый материал и документальные данные о контрреволюционной работе реакционного духовенства.
В виду того, что для поступления в действительные члены, необходимо пробыть заранее какое-то время кандидатом, кандидатам необходимо ультимативно требовать сведения и материалы об активных революционерах из духовенства. Добытые материалы должны быть широко использованы для поставления гласных процессов, имеющих целью дискредитировать духовенство в глазах масс, а с другой стороны физически уничтожить и изолировать черносотенные элементы».
Ликвидация контрреволюционных элементов в церкви
Таким образом, приверженность экономической справедливости, о которой заявлял Введенский, оборачивалась необходимостью помочь органам госбезопасности физически уничтожить и изолировать черносотенные элементы в церкви.В уставе «Живой Церкви» прямо было прописано: «Борьба с контрреволюционными элементами в церкви». Или еще более выразительно: «ликвидация контрреволюционных элементов в церкви, независимо от того, под каким бы флагом они не выступали».
Соответственно, на ключевые позиции в расколе выдвигались деятели, готовые всемерно вести подобного рода борьбу. Например, один из членов обновленческого ЦУ, священник Борис Дикарев писал в донесении в ГПУ: «Во всем обновленческом движении меня интересует теперь лишь одна его сторона, общественно-политическая борьба. Мягкость своего характера я теперь изжил и линию на сокрушение церковной черной сотни веду беспощадную».
Надо сказать, что вся деятельность обновленцев была наполнена подобного рода борьбой. Даже спустя 20 лет, уже на исходе обновленческого раскола, в существенно изменившейся исторической обстановке один из последних раскольничьих руководителей митрополит Ставропольский Василий Кожин откровенно говорил местному уполномоченному совета по делам РПЦ, что своим двадцатилетним существованием обновленческая церковь вела работу, сводящуюся в конечном итоге к изъятию реакционных элементов тихоновской церкви.
Как видно из этого признания, и не только из него, главным содержанием деятельности обновленцев был повод поиска контрреволюционеров в церкви и изъятие реакционных элементов из нее. Иными словами, сущностью обновленческого раскола было непрерывное доносительство. Все остальное – разговоры о необходимости церковных реформ, об оживлении церкви и так далее, было не более чем прикрытием.
Конечно, данный вывод может выглядеть несколько упрощенным, не все обновленцы были записными доносчиками, как Дикарев или Кожин. Среди них встречались и те, в искренней религиозности которых трудно усомниться, однако такие люди, в действительности стремившиеся внутренне обновить церковь, оказывались в расколе чужеродными элементами и зачастую не уживались в нем.
С другой стороны, и в тихоновской церкви находились те, кто шел на сотрудничество с органами госбезопасности. Были такие даже в ближайшем окружении Патриарха Тихона, например, Серафим Александров, носивший в церковных кругах выразительное прозвище Лубянский митрополит. Можно предположить, что с годами процент сексотов и «осведомов» на ответственных постах в Московской Патриархии возрастал.
Даже упомянутый выше Василий Кожин которого в 1945 году принудили принести «покаяние», вполне вписался в послевоенную структуру Московской Патриархии, и сменив имя на Гермоген, дослужился до сана митрополита уже в патриаршей церкви.
Однако есть разница между сообществом, которое инкорпорировали доносчики, пусть даже со временем и многочисленные, и организацией, которая изначально создавалась с целью доносительства, у которой даже в уставе была прописана как цель ликвидации контрреволюционных элементов в церкви.
То, что для тихоновской церкви оказывалось печальным побочным следствием многолетнего пребывания в условиях враждебной государственной власти, для обновленческого раскола было исконной сущностной характеристикой.
-
Верующая
- 1
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
