В чём счастье, брат?
Что, дочка, вот и тронулся наш поезд… Кажется, далеко ехать, а не успеешь оглянуться — и приедем. Как жизнь человеческая. В детстве думаешь, конца-краю не будет, глянь — а уже седина в волосах… Да… Раньше — работаю и молюсь, молюсь да работаю. А сейчас восьмой десяток перешагнула — осталась мне одна молитва. И слава Богу! Все подруги мои давно с того света поклоны мне передают, а я вот — живу… Ещё и на поезде еду… Да… Жизнь моя к закату давно клонится… Многое перевидала на веку… Я тебе не мешаю своими разговорами?
Просишь про старую жизнь рассказать? Эх, дочка, рассказать-то я могу… Да только развеселит ли тебя мой рассказ или опечалит? Я и сама — чем старше, тем всё чаще вспоминать старую жизнь стала… Иной раз задремлешь — и словно в детство вернёшься…
Мои предки — терские казаки — когда-то жили в станице Александрийской. Это одна из чисто русских станиц у Каспийского моря. Дедушка мой, станичный атаман, владел конным и рыболовным заводами, мельницей. Рабочие его очень любили. Когда началась гражданская война, красноармейцы утопили богатых станичников на корабле, среди казненных были мои дедушка и бабушка.
А я родилась в селе Бахтемир, в Кизлярском районе, на берегу Каспийского моря. Хорошо помню родное село: желтые пески, высокие песчаные бугры, море, где купались с подружками, на лодке плавали. Сидели на берегу и мечтали о дальних странах, а седой Каспий вздыхал глубоко, и сочувствовал нашим мечтам, и ласково гладил наши маленькие босые ноги, а белые клочья его белоснежной бороды перекатывались по гребням синих волн.
Братец мой, Лёня, на два года младше меня, шутник был. Пугал меня все время. Раз идем с подружками вечером из кино, я к дому свернула, а сзади — кладбище. Он спрятался — как крикнет! Я враз на бугор взлетела!
У нас там часто бывали вихри. Как-то пошла я в магазин. Возвращаюсь назад — и ветер сухой, вихрь идет. Я помчалась от него. Смотрю: мама навстречу бежит. Схватила меня в охапку, прижала к себе. Я подняла голову, смотрю: змей огромный, с черными крыльями. Страшно — мочи нет! Мама начала читать «Отче наш» — и змей тот рассыпался.
Нас было трое детей в семье: я, брат и сестренка. Мы очень любили отца. Помню, сидим втроем на печке, дверь открывается — военный стоит. Говорит папке:
— Алексей Дмитрич, завтра явиться в РККА!
— Есть явиться в РККА!
Ушел военный.
— Пап, а что такое РККА?
— Рабоче-Крестьянская Красная Армия.
И тут я заплакала — поняла, что папку на войну забирают. Утром сели наши отцы на бричку — человек десять, и уехала та бричка, увезла папу, а с ним и мое счастливое детство. Бегу за бричкой, голые пятки пыль поднимают:
— Папа, возьми меня с собой!
Стали мы без отца жить. Война, голод. Огород наш давал картошку да кабачки, ни помидоров, ни огурцов. Что хорошего появится — все на фронт отправляли. Спали на печке, подросли, на печке тесно стало — на полу. Матрац набьешь кукурузными листьями — вот и постель.
Папка наш был моряк. Воюет он, а маме снится сон: передний угол, где иконы, лопнул, и щель в углу. Не упал угол, не разрушился — просто лопнул. Мамка кричит:
— Дети, проснитесь — нашего папу ранило!
И точно — пришло письмо: именно в этот день папку ранило. Ранение было тяжелым. Повезли его в госпиталь на палубе корабля. Палуба железная, ледяная, ветер гуляет, а него и рука, и нога прострелены — он даже повернуться не мог. Чувствует — бок болит со страшной силой. В госпитале в Туапсе посмотрели: рука и нога заживут, а вот туберкулез открытый может быстро в могилу свести. Пишет папка нам письмо: «Боюсь вернуться домой — вас заражу, да и без лекарств долго не протяну. А в госпитале остаться — в плен попаду».
Вернулся он домой. В рюкзаке с собой лекарства привез от туберкулеза. Врач попался добрый. Сказал:
— Пока лекарства будут — будешь жить!
Так и получилось.
Как я была счастлива, когда папа вернулся! Повел он меня в школу — а я только три класса до войны окончила. Хотел меня в пятый класс пристроить, а я уже переросток была по годам, и директор-еврейка меня не приняла. Сказала: «Она будет мальчишек соблазнять!» Папка возмутился: «Верочка у нас скромная девочка!» Но директор уперлась, так и не приняла. Вот и все мое образование — три класса. А учиться мне очень хотелось! Я была трудолюбивая, любознательная, схватывала все на лету. Но вот, не судьба была выучиться. Читать научилась — и ладно.
Читать-то я очень сильно любила! В нашей школьной библиотеке самая главная читательница была… Про путешествия любила, про природу ещё… Красота природы всегда для меня большим утешением была! Любила наблюдать за сменой времен года, как природа наряды свои меняет… Осень — самая любимая. Весь год её всегда ждала. Прохлада осенняя сердца коснется, ток крови успокоится, хрустальная вода родниковая губы обожжет ледяной сладостью, краски золотые душу порадуют…
Папка не дожил до Победы. Пока лекарства пил — с болезнью боролся. А кончились лекарства — и… У нашего врача в селе от всех болезней только хинин и был…
Мама одна с тремя детьми билась. Росли мы в страшной бедности. А выросла я красавицей! Только худенькая очень была.
И пришла весна, и на мелководьях, прогреваемых солнцем, зацвели нежные белые, кремовые и розовые лотосы — целые поля цветущих лотосов! Из воды на высоких и крепких стеблях поднимались все новые и новые бутоны, и тонкий, нежный аромат миндаля накатывал волнами, дарил предвкушение счастья. Невзрачные просторы вокруг тоже преобразились — вся степь зацвела красным, желтым, сиреневым ковром из диких тюльпанов.
Влюбилась я в парня одного, Гришу. Он был бригадиром на ферме. И он меня полюбил. И была я опять — такая счастливая!
Заслал Гриша сватов. А мне передали подружки, что мать его сказала про меня:
— Вера — хорошая девушка, но бедная очень! Моему сыну не пара!
И зачем подружки мне слова такие передали?! По зависти или по неразумию? А были ли вообще слова эти сказаны? Да если и были, ведь Гриша все равно решил на мне жениться, несмотря на мою бедность! Это я уже потом все передумала! А тогда…
После войны почти все трудно жили, но мы с мамой даже из самых бедных своей бедностью выделялись. У кого-то отцы живые с фронта вернулись, у кого-то деды-прадеды основу хозяйства заложили или сыновья взрослые работали уже. А у нас — бабушка с дедушкой убиты, хозяйство разорено, мама — сирота, и папа такой же. Да ещё, когда папа болел, мама потихоньку от него все ценное из дому вынесла — выменяла на продукты: все хотела больного поддержать. То маслица кусочек выменяет, то яичек. При открытом туберкулезе ведь питание много значит.
И вот после смерти папы стали мы совсем нищими. Я — старшая среди детишек. А толку, что старшая — образования нет, сил физических тоже — тоненькая, хрупкая. У других девушек хоть какое-то приданое, а мне и надеть-то нечего. Стала думать: ведь испорчу я жизнь любимому человеку. Будет его мать попрекать: на нищей женился! Начнут друзья смеяться: невеста как курица общипанная. Такие у меня мысли в то время были — молоденькая, глупая… Казалось: вся жизнь впереди! Огромная, долгая… Счастье от меня никуда не убежит — ждет где-то за поворотом…
И когда отец Гриши пришел в наш дом, мама спросила меня: пойду ли замуж. Я и ответила:
— Нет, не пойду!
В нашем селе работы для меня никакой не было, поехала я в соседнее село, побольше, устроилась работать санитаркой в роддом. Работаю, зарплату получаю и обедаю бесплатно с персоналом. Хоть еда и немудреная, но дома-то и совсем голодно. Из зарплаты немного себе оставлю — остальное маме пошлю, на младших.
Была я хоть и тоненькая, но ловкая, быстрая. Чистоту любила. Все перемою, перетру. Всех рожениц уважу. Они меня любили очень — я их жалела. Старая санитарка приберется, да и сидит под лестницей в своем закутке, дремлет. А я к каждой роженице подойду — может, помочь чем, может, что подать… В свободную минутку «Акушерство: краткое пособие по практическим умениям» читаю, что непонятно, у акушерки спрашиваю. От корки до корки пособие выучила! Хоть экзамен сдавай!
Стала старшая меня звать с ней роды принимать — я стараюсь, все запоминаю. Она мне говорит:
— Ты должна выучиться на акушерку или даже на врача-хирурга — у тебя руки золотые и интуиция какая-то прямо сумасшедшая. Беременных чувствуешь, будто всю жизнь только и делала, что роды принимала. Откуда это у тебя? Может, какая повитуха у тебя в роду была?
А я и правда — чувствовала беременных. Если какую привезут, я только гляну на неё, животик трону — и как-то сразу вижу: будут ли осложнения или нет, быстро родит или помучается. Сама не знаю, как — вижу, и всё. Я с роженицей посижу, успокою, утешу, когда и прикрикну, хоть и молоденькая — а как-то я с ними управлялась.
Первый раз стремительные роды приняла, когда акушерка в кино с мужем ушла. Какое это было счастье, когда помогла я родиться в мир новому человеку — крепенькому, смешному бутузу! А потом уже моя начальница сама стала меня оставлять с роженицами — вроде на пару работаем. Главврач узнал, но не запретил, вроде как и не знает. Возмечтала я выучиться на акушерку, сунулась в медицинское училище — а там про мои три класса узнали и обсмеяли. Сказали:
— Иди, девочка, учись! Окончи хоть семилетку — тогда и поговорим!
Так я и не стала акушеркой, даже медсестрой не получилось стать. Дочери зато у меня — медики. И у обеих руки золотые — в меня. В них моя мечта воплотилась. Да… Ну, это много лет спустя случилось.
А тогда стал за мной ухаживать один молодой человек, на четыре года старше меня. Отец у него был киномеханик — очень по тем временам профессия почетная. Кино в клубе показывают — все рты пооткрывают, смотрят. А этот мой ухажёр отцу помогал. Звали его Михаил, и был он инвалид. В армии они с другом на мину наступили, их и разбросало. Михаилу ногу оторвало, он ходил на протезе. Ещё глаз у него был как бы вывернутый и пипки носа не хватало — нос словно приплюснутый. Я его очень жалела: надо же, такое несчастье с человеком случилось!
И вот стали они с отцом меня сватать, а я любимому отказала, как же за нелюбимого пойду?! А Михаил никак не отставал, так и ходил за мной. Моя хозяйка, у которой я на квартире жила, ему сочувствовала. И вот как-то он опять стоит у двери, меня караулит, в клуб зовет. А я — на работу, да с работы, и ни с кем не гуляла — скромная очень была. Тут моя хозяйка послала меня за капустой: иди, говорит, попроси от моего имени у такой-то капусты квашеной. Я пошла — и Михаил со мной. Говорит:
— Пойдём, я знаю, где капусту искать!
Я и не сообразила сначала, а он привел меня к себе домой. Зашли во двор, там сарайка, в сарае корова, телка, поросенок, куры по двору ходят — они хорошо жили. Он к дому подошел, в дверь постучал — его мать сразу и открыла:
— Заходите, заходите, гости дорогие!
Так обманным путем он меня в дом к себе и завел. Зашли — там и мать, и отец. Я растерялась, оробела. Раньше ведь времена другие были, строгие, особенно в селе. Просто так девушки к парням в гости не хаживали, с родителями не знакомились. Мать посадила нас тут же за стол. Я сижу — пунцовая, на грани обморока. А отец его говорит:
— Наливай щей молодым, да в одну чашку — пусть из одной хлебают!
А какое там «хлебают» — мне в горло от стыда ничего не лезло! Так они и засватали меня. В нынешнее время девушки не поймут — подумаешь, у парня в гостях побывала, да за одним столом посидела! А в те времена все иначе было… Я себя чувствовала так, словно судьба это моя, и никуда мне от этой судьбы не деться…
Да и жалела очень Михаила.
Началась моя семейная жизнь. Когда меня замуж провожали — в грузовик сели, молодежь наверху. Гриша пришел со своими друзьями. Соседка, жена милиционера, дала мне свою фату и платье — и я была такая красивая в этой фате! И я плакала — очень сильно плакала! Вышли все меня провожать — и Гриша стоит, платочком глаза вытирает. Тоже плакал.
Свекровь говорит:
— Сходи в фате сфотографируйся на память!
— Нет, мама, это же нужно через все село идти… Мне стыдно…
Так у меня даже и фотокарточки на память не осталось…
Муж мой оказался очень ревнивым. Ребята часто его спрашивали:
— И как такая красавица за тебя только замуж вышла?!
А он перед ними гордится, а домой придёт — ударит меня:
— Признавайся, с кем бываешь?
— Что ты, Миша, я кроме работы не хожу никуда. Если не на работе — так по хозяйству кручусь… За что ты меня обижаешь?!
Вроде успокоится, да ненадолго. В следующий раз опять — нож со стола схватит:
— Зарежу тебя, если не признаешься!
Стал бить. Как-то протезом в спину пнул, я потом разогнуться не могла. Начнет избивать — я только лицо закрываю, чтобы люди следы побоев не увидели. А мать его очень меня любила. Увидит, что он злой домой пришел — и мне говорит:
— Дочка, иди на мою постель.
Я лягу к стенке, а она с краю, он и не смеет меня бить. Тем только и спасалась.
Приехали его братья, стали его укорять:
— Миша, зачем ты молодичку обижаешь?!
Он только и пробормотал им в ответ сквозь зубы:
— Учите, учите!
Как-то сидели за столом у сестры моей свекрови. А я очень любила песни петь, и голос у меня был чистый, звонкий. И вот все поют, и я сижу, пою, а муж — хмурый. Махнул мне, чтобы вышла — я вышла на двор. А там сеновал, огороженный лоховником. Лоховник — кусты такие с колючками, острыми, как иголки. Он сорвал этот лоховник — и давай меня по ногам стегать. Больно! Я подпрыгиваю, а он рычит:
— Ты зачем песни поешь?!
— Все поют — и я пою!
— Я не хочу, чтобы ты пела!
Еле убежала от него, все ноги в ранках.
Вот такой ревнивый был. К женщинам меня ревновал, не только к мужчинам. Если только увидит, что разговариваю с женщиной, у которой мужа нет — вспыхнет весь… Я жалела его — тяжелая ведь это страсть, ревность-то… Мучает она человека сильно!
А иной раз и все хорошо было, отступал от Михаила этот морок. Вместе ходили с ним на футбол, в кино, к родным в гости — и вроде бы даже похоже было, что у нас настоящая семья…
Время шло, родители его ждали деток, а я никак не беременела. Уже столько родов приняла — а сама никак… Повела меня свекровь к врачу, пришли — а там мужчина, военный врач. Я — бежать: стыдно. Свекровь поймала, в кабинет затолкала. Врач меня на кушетку положил, подол платья задрал, осматривает меня, а я лицо руками от стыда закрыла. Он смеется:
— Здесь закрыла, а тут все открыто!
Как я от стыда жива осталась… Позвал врач мою свекровь и стал ей строго выговаривать:
— Невестка ваша — девушка здоровая. Только у неё дефицит веса! Она у вас что — голодает?! И нагрузки у неё, видимо, физические чрезмерные! Стыдно, дорогие мои! Взяли девушку юную в семью — её беречь нужно, а не пахать на ней! Кого она вам родит, когда сама еле ходит?! И ещё: откуда у неё столько синяков, а?!
Свекровь моя бледнела да краснела, а я и слова вымолвить не могла. Вернулись домой. Она с Михаилом потом и со свекром поговорила, и на какое-то время муж мой угомонился, перестал меня бить. Свекровь кусочек получше подкладывает, свекор тяжелое носить не дает.
И пришло щедрое солнцем лето, и утренний теплый ветерок обласкал щеки. Радость-то какая: серая полынная степь расцвела ярко-зеленым мятликом, розовыми полянами бессмертника, желтыми мазками зверобоя. И птицы, и звери обрадовались: у болот начали перекличку кулики и дикие утки, в тростниках — стаи куропаток, в зарослях басисто замяукали коричневые камышовые коты, запищали их желтые котята.
Стало мне полегче житься — тут я и понесла. Свекор и свекровь очень внука хотели — внук и родился.
Ах, какое это было счастье — радоваться первой улыбке, первому зубику, первому шажку!
Вскоре после родов снова на работу вышла — раньше не было таких декретных отпусков, как сейчас. Часто с собой в роддом брала малыша — привяжу к груди, с ним рожениц смотрю, с ним по палатам бегаю, а если роды, он тут же с новорожденными лежит — ждет, мамочки присматривают. Часто с бабушкой оставляла — бабушка старенькая, мать свекрови, помогала, с правнуком нянчилась. Ну и я, возвращаясь с работы, к нему бросалась птицей! Ах, какое это было счастье — держать в руках маленькое тельце, радоваться первой улыбке, первому зубику, первому шажку!
Как-то Гриша приехал в наше село, а я со свекровью на рынке была, молоко продавали. Она отправила меня зерно для птицы купить, смотрю — Гриша.
— Ну что, Вера, лучше меня выбрала?! За калеку вышла! Разойдись с ним!
— Да что же теперь, Гриша, я девушкой за тебя не вышла… У меня сын…
— Как своего растить буду! Твой сын — мой сын! Я люблю тебя и в жены возьму!
— Поздно теперь, Гришенька…
Узнала потом, что он уехал куда-то далеко, женился там, но детей у них с женой не было. И умер Гришенька рано — желудок у него больной оказался…
Как-то муж в очередной раз меня приревновал. Гуляли мы с ним и с сыночком, что там ему в голову пришло — я даже и не поняла… Говорит мне у дома:
— Заходи, я тебе сейчас башку снесу!
— Подожди, Миша, дай я ребенка на кровать положу. Сына перепугаешь!
Положила я сыночка на кровать — он спит. Смотрю: Михаил топор надо мной заносит. И я только слышу звук:
— У-ух!
От испуга упала. Тут вбежал соседский мальчик да как закричит:
— Дядя Миша, что вы делаете?!
И тут я потеряла сознание.
Очнулась — лежу на постели. Живая. Михаил рядом сидит. И свекровь у кровати рыдает:
— Доченька, что он над тобой сделал?!
А я хочу ответить, но у меня получается только:
— А-а-а-а…
Речь отнялась. После этого решила я уйти от мужа. Раньше нужно было уходить, да в наших краях это позором считалось. Но теперь поняла: не уйду — рано или поздно убьет он меня. А сын на кого останется?! Ради малютки милого решила уходить.
Собрался он на работу, и я будто на работу. А сама домой вернулась, пожитки наши с сыночком в мешок собрала — и мешок не набрался. И поехала тайком в родное село к маме. Я ей ничего не рассказывала, что муж бьет меня. А тут пришлось рассказать, иначе она бы меня назад к нему отправила. Да много и рассказывать не пришлось — достаточно было рукава у платья поднять. Вся в синяках ходила.
Заплакала мамочка, потом твердо сказала:
— Ничего, Верочка, был бы папа жив, он бы тебя не отдал мужу. И я не отдам!
И дня не прошло — Михаил мчится, разъяренный, пипка носа раздувается, как у быка разгневанного. Вошел в избу, мешок мой у печи увидал, схватил его сразу — и меня за руку. Тут мама подскочила, стала его прогонять. А на печи замок лежал огромный, амбарный. Он замок схватил — да как даст ей прямо в лицо. У нее потом все глаза синяками заплыли. Она закричала, и я закричала. Прибежал отчим. Он работал секретарем и водителем у директора совхоза. По тем временам — большим человеком был, можно сказать. Он сразу же Михаила и маму — в нарсуд.
А судья и отчима, и маму мою знала. Она и спрашивает маму:
— Зоя Максимовна, кто Вас так избил?!
— А это зятек мой любимый!
— Пиши на него бумагу, я его судить буду!
— Не надо его судить, пусть он только дочь мою в покое оставит!
И судья строго сказала Михаилу:
— Чтобы тебя здесь близко не было! Если еще в наше село явишься — поедешь срок мотать!
Так и кончилась моя семейная жизнь. А через неделю я поняла, что жду ребенка.
А я уповала на Господа, и упование мое не позволяло мне впасть в отчаяние
И пришла суровая зима, и затрещали страшные морозы, но наш огромный седой Каспий защищал нас от стужи и бережно хранил тепло. А я уповала на Господа, и упование мое не позволяло мне впасть в отчаяние. Потянулись в наши края перелетные птицы с севера и со всей Волги. В камышовых зарослях появились аисты и пеликаны, и даже огромные розовые фламинго.
Родила я двух девочек-близняшек. Одна растила троих детей. Как ты это расценишь — счастье или несчастье? Знаешь, дочка, в молодости кажется нам, что все счастье в жизни — это встретить любимого. Нет, детка, счастье — это много чего.
Вот если на внешнюю канву жизни моей посмотреть — скуповато получается: голод, холод, нищета, война, ранняя смерть отца. Выучиться у меня не получилось — как сейчас говорят, не реализовала я себя, карьеры не сделала. Не было и спутника жизни у меня, опоры. А если смотреть не снаружи… Была на самом деле опора — Господь меня хранил. Была и любовь. И радость работы я испытала, и пользу людям принесла.
Переехали мы с годами в Россию, живем в щедром и добром Калужском крае, недалеко от святой Оптиной Пустыни. Дочери у меня выросли красавицами и умницами. Обе стали медиками, и обеих на работе очень хвалят. Сынок мой женился, дочки замуж вышли, внуки родились. У внуков тоже уже свои семьи. Одна из внучек — матушка, муж у нее — священник, двое правнуков растут, у другой тоже двое. А всех нас вместе — уже очень много. Все меня любят, все хотят, чтобы у них жила. Не знают, куда посадить, да чем угостить. Молюсь за них — в молитве утешение получаю. Жизнь я честно жила, совесть хранила. Вот и скажи теперь: счастливый я человек или нет?
Просишь про старую жизнь рассказать? Эх, дочка, рассказать-то я могу… Да только развеселит ли тебя мой рассказ или опечалит? Я и сама — чем старше, тем всё чаще вспоминать старую жизнь стала… Иной раз задремлешь — и словно в детство вернёшься…
Мои предки — терские казаки — когда-то жили в станице Александрийской. Это одна из чисто русских станиц у Каспийского моря. Дедушка мой, станичный атаман, владел конным и рыболовным заводами, мельницей. Рабочие его очень любили. Когда началась гражданская война, красноармейцы утопили богатых станичников на корабле, среди казненных были мои дедушка и бабушка.
А я родилась в селе Бахтемир, в Кизлярском районе, на берегу Каспийского моря. Хорошо помню родное село: желтые пески, высокие песчаные бугры, море, где купались с подружками, на лодке плавали. Сидели на берегу и мечтали о дальних странах, а седой Каспий вздыхал глубоко, и сочувствовал нашим мечтам, и ласково гладил наши маленькие босые ноги, а белые клочья его белоснежной бороды перекатывались по гребням синих волн.
Братец мой, Лёня, на два года младше меня, шутник был. Пугал меня все время. Раз идем с подружками вечером из кино, я к дому свернула, а сзади — кладбище. Он спрятался — как крикнет! Я враз на бугор взлетела!
У нас там часто бывали вихри. Как-то пошла я в магазин. Возвращаюсь назад — и ветер сухой, вихрь идет. Я помчалась от него. Смотрю: мама навстречу бежит. Схватила меня в охапку, прижала к себе. Я подняла голову, смотрю: змей огромный, с черными крыльями. Страшно — мочи нет! Мама начала читать «Отче наш» — и змей тот рассыпался.
Нас было трое детей в семье: я, брат и сестренка. Мы очень любили отца. Помню, сидим втроем на печке, дверь открывается — военный стоит. Говорит папке:
— Алексей Дмитрич, завтра явиться в РККА!
— Есть явиться в РККА!
Ушел военный.
— Пап, а что такое РККА?
— Рабоче-Крестьянская Красная Армия.
И тут я заплакала — поняла, что папку на войну забирают. Утром сели наши отцы на бричку — человек десять, и уехала та бричка, увезла папу, а с ним и мое счастливое детство. Бегу за бричкой, голые пятки пыль поднимают:
— Папа, возьми меня с собой!
Стали мы без отца жить. Война, голод. Огород наш давал картошку да кабачки, ни помидоров, ни огурцов. Что хорошего появится — все на фронт отправляли. Спали на печке, подросли, на печке тесно стало — на полу. Матрац набьешь кукурузными листьями — вот и постель.
Папка наш был моряк. Воюет он, а маме снится сон: передний угол, где иконы, лопнул, и щель в углу. Не упал угол, не разрушился — просто лопнул. Мамка кричит:
— Дети, проснитесь — нашего папу ранило!
И точно — пришло письмо: именно в этот день папку ранило. Ранение было тяжелым. Повезли его в госпиталь на палубе корабля. Палуба железная, ледяная, ветер гуляет, а него и рука, и нога прострелены — он даже повернуться не мог. Чувствует — бок болит со страшной силой. В госпитале в Туапсе посмотрели: рука и нога заживут, а вот туберкулез открытый может быстро в могилу свести. Пишет папка нам письмо: «Боюсь вернуться домой — вас заражу, да и без лекарств долго не протяну. А в госпитале остаться — в плен попаду».
Вернулся он домой. В рюкзаке с собой лекарства привез от туберкулеза. Врач попался добрый. Сказал:
— Пока лекарства будут — будешь жить!
Так и получилось.
Как я была счастлива, когда папа вернулся! Повел он меня в школу — а я только три класса до войны окончила. Хотел меня в пятый класс пристроить, а я уже переросток была по годам, и директор-еврейка меня не приняла. Сказала: «Она будет мальчишек соблазнять!» Папка возмутился: «Верочка у нас скромная девочка!» Но директор уперлась, так и не приняла. Вот и все мое образование — три класса. А учиться мне очень хотелось! Я была трудолюбивая, любознательная, схватывала все на лету. Но вот, не судьба была выучиться. Читать научилась — и ладно.
Читать-то я очень сильно любила! В нашей школьной библиотеке самая главная читательница была… Про путешествия любила, про природу ещё… Красота природы всегда для меня большим утешением была! Любила наблюдать за сменой времен года, как природа наряды свои меняет… Осень — самая любимая. Весь год её всегда ждала. Прохлада осенняя сердца коснется, ток крови успокоится, хрустальная вода родниковая губы обожжет ледяной сладостью, краски золотые душу порадуют…
Папка не дожил до Победы. Пока лекарства пил — с болезнью боролся. А кончились лекарства — и… У нашего врача в селе от всех болезней только хинин и был…
Мама одна с тремя детьми билась. Росли мы в страшной бедности. А выросла я красавицей! Только худенькая очень была.
И пришла весна, и на мелководьях, прогреваемых солнцем, зацвели нежные белые, кремовые и розовые лотосы — целые поля цветущих лотосов! Из воды на высоких и крепких стеблях поднимались все новые и новые бутоны, и тонкий, нежный аромат миндаля накатывал волнами, дарил предвкушение счастья. Невзрачные просторы вокруг тоже преобразились — вся степь зацвела красным, желтым, сиреневым ковром из диких тюльпанов.
Влюбилась я в парня одного, Гришу. Он был бригадиром на ферме. И он меня полюбил. И была я опять — такая счастливая!
Заслал Гриша сватов. А мне передали подружки, что мать его сказала про меня:
— Вера — хорошая девушка, но бедная очень! Моему сыну не пара!
И зачем подружки мне слова такие передали?! По зависти или по неразумию? А были ли вообще слова эти сказаны? Да если и были, ведь Гриша все равно решил на мне жениться, несмотря на мою бедность! Это я уже потом все передумала! А тогда…
После войны почти все трудно жили, но мы с мамой даже из самых бедных своей бедностью выделялись. У кого-то отцы живые с фронта вернулись, у кого-то деды-прадеды основу хозяйства заложили или сыновья взрослые работали уже. А у нас — бабушка с дедушкой убиты, хозяйство разорено, мама — сирота, и папа такой же. Да ещё, когда папа болел, мама потихоньку от него все ценное из дому вынесла — выменяла на продукты: все хотела больного поддержать. То маслица кусочек выменяет, то яичек. При открытом туберкулезе ведь питание много значит.
И вот после смерти папы стали мы совсем нищими. Я — старшая среди детишек. А толку, что старшая — образования нет, сил физических тоже — тоненькая, хрупкая. У других девушек хоть какое-то приданое, а мне и надеть-то нечего. Стала думать: ведь испорчу я жизнь любимому человеку. Будет его мать попрекать: на нищей женился! Начнут друзья смеяться: невеста как курица общипанная. Такие у меня мысли в то время были — молоденькая, глупая… Казалось: вся жизнь впереди! Огромная, долгая… Счастье от меня никуда не убежит — ждет где-то за поворотом…
И когда отец Гриши пришел в наш дом, мама спросила меня: пойду ли замуж. Я и ответила:
— Нет, не пойду!
В нашем селе работы для меня никакой не было, поехала я в соседнее село, побольше, устроилась работать санитаркой в роддом. Работаю, зарплату получаю и обедаю бесплатно с персоналом. Хоть еда и немудреная, но дома-то и совсем голодно. Из зарплаты немного себе оставлю — остальное маме пошлю, на младших.
Была я хоть и тоненькая, но ловкая, быстрая. Чистоту любила. Все перемою, перетру. Всех рожениц уважу. Они меня любили очень — я их жалела. Старая санитарка приберется, да и сидит под лестницей в своем закутке, дремлет. А я к каждой роженице подойду — может, помочь чем, может, что подать… В свободную минутку «Акушерство: краткое пособие по практическим умениям» читаю, что непонятно, у акушерки спрашиваю. От корки до корки пособие выучила! Хоть экзамен сдавай!
Стала старшая меня звать с ней роды принимать — я стараюсь, все запоминаю. Она мне говорит:
— Ты должна выучиться на акушерку или даже на врача-хирурга — у тебя руки золотые и интуиция какая-то прямо сумасшедшая. Беременных чувствуешь, будто всю жизнь только и делала, что роды принимала. Откуда это у тебя? Может, какая повитуха у тебя в роду была?
А я и правда — чувствовала беременных. Если какую привезут, я только гляну на неё, животик трону — и как-то сразу вижу: будут ли осложнения или нет, быстро родит или помучается. Сама не знаю, как — вижу, и всё. Я с роженицей посижу, успокою, утешу, когда и прикрикну, хоть и молоденькая — а как-то я с ними управлялась.
Первый раз стремительные роды приняла, когда акушерка в кино с мужем ушла. Какое это было счастье, когда помогла я родиться в мир новому человеку — крепенькому, смешному бутузу! А потом уже моя начальница сама стала меня оставлять с роженицами — вроде на пару работаем. Главврач узнал, но не запретил, вроде как и не знает. Возмечтала я выучиться на акушерку, сунулась в медицинское училище — а там про мои три класса узнали и обсмеяли. Сказали:
— Иди, девочка, учись! Окончи хоть семилетку — тогда и поговорим!
Так я и не стала акушеркой, даже медсестрой не получилось стать. Дочери зато у меня — медики. И у обеих руки золотые — в меня. В них моя мечта воплотилась. Да… Ну, это много лет спустя случилось.
А тогда стал за мной ухаживать один молодой человек, на четыре года старше меня. Отец у него был киномеханик — очень по тем временам профессия почетная. Кино в клубе показывают — все рты пооткрывают, смотрят. А этот мой ухажёр отцу помогал. Звали его Михаил, и был он инвалид. В армии они с другом на мину наступили, их и разбросало. Михаилу ногу оторвало, он ходил на протезе. Ещё глаз у него был как бы вывернутый и пипки носа не хватало — нос словно приплюснутый. Я его очень жалела: надо же, такое несчастье с человеком случилось!
И вот стали они с отцом меня сватать, а я любимому отказала, как же за нелюбимого пойду?! А Михаил никак не отставал, так и ходил за мной. Моя хозяйка, у которой я на квартире жила, ему сочувствовала. И вот как-то он опять стоит у двери, меня караулит, в клуб зовет. А я — на работу, да с работы, и ни с кем не гуляла — скромная очень была. Тут моя хозяйка послала меня за капустой: иди, говорит, попроси от моего имени у такой-то капусты квашеной. Я пошла — и Михаил со мной. Говорит:
— Пойдём, я знаю, где капусту искать!
Я и не сообразила сначала, а он привел меня к себе домой. Зашли во двор, там сарайка, в сарае корова, телка, поросенок, куры по двору ходят — они хорошо жили. Он к дому подошел, в дверь постучал — его мать сразу и открыла:
— Заходите, заходите, гости дорогие!
Так обманным путем он меня в дом к себе и завел. Зашли — там и мать, и отец. Я растерялась, оробела. Раньше ведь времена другие были, строгие, особенно в селе. Просто так девушки к парням в гости не хаживали, с родителями не знакомились. Мать посадила нас тут же за стол. Я сижу — пунцовая, на грани обморока. А отец его говорит:
— Наливай щей молодым, да в одну чашку — пусть из одной хлебают!
А какое там «хлебают» — мне в горло от стыда ничего не лезло! Так они и засватали меня. В нынешнее время девушки не поймут — подумаешь, у парня в гостях побывала, да за одним столом посидела! А в те времена все иначе было… Я себя чувствовала так, словно судьба это моя, и никуда мне от этой судьбы не деться…
Да и жалела очень Михаила.
Началась моя семейная жизнь. Когда меня замуж провожали — в грузовик сели, молодежь наверху. Гриша пришел со своими друзьями. Соседка, жена милиционера, дала мне свою фату и платье — и я была такая красивая в этой фате! И я плакала — очень сильно плакала! Вышли все меня провожать — и Гриша стоит, платочком глаза вытирает. Тоже плакал.
Свекровь говорит:
— Сходи в фате сфотографируйся на память!
— Нет, мама, это же нужно через все село идти… Мне стыдно…
Так у меня даже и фотокарточки на память не осталось…
Муж мой оказался очень ревнивым. Ребята часто его спрашивали:
— И как такая красавица за тебя только замуж вышла?!
А он перед ними гордится, а домой придёт — ударит меня:
— Признавайся, с кем бываешь?
— Что ты, Миша, я кроме работы не хожу никуда. Если не на работе — так по хозяйству кручусь… За что ты меня обижаешь?!
Вроде успокоится, да ненадолго. В следующий раз опять — нож со стола схватит:
— Зарежу тебя, если не признаешься!
Стал бить. Как-то протезом в спину пнул, я потом разогнуться не могла. Начнет избивать — я только лицо закрываю, чтобы люди следы побоев не увидели. А мать его очень меня любила. Увидит, что он злой домой пришел — и мне говорит:
— Дочка, иди на мою постель.
Я лягу к стенке, а она с краю, он и не смеет меня бить. Тем только и спасалась.
Приехали его братья, стали его укорять:
— Миша, зачем ты молодичку обижаешь?!
Он только и пробормотал им в ответ сквозь зубы:
— Учите, учите!
Как-то сидели за столом у сестры моей свекрови. А я очень любила песни петь, и голос у меня был чистый, звонкий. И вот все поют, и я сижу, пою, а муж — хмурый. Махнул мне, чтобы вышла — я вышла на двор. А там сеновал, огороженный лоховником. Лоховник — кусты такие с колючками, острыми, как иголки. Он сорвал этот лоховник — и давай меня по ногам стегать. Больно! Я подпрыгиваю, а он рычит:
— Ты зачем песни поешь?!
— Все поют — и я пою!
— Я не хочу, чтобы ты пела!
Еле убежала от него, все ноги в ранках.
Вот такой ревнивый был. К женщинам меня ревновал, не только к мужчинам. Если только увидит, что разговариваю с женщиной, у которой мужа нет — вспыхнет весь… Я жалела его — тяжелая ведь это страсть, ревность-то… Мучает она человека сильно!
А иной раз и все хорошо было, отступал от Михаила этот морок. Вместе ходили с ним на футбол, в кино, к родным в гости — и вроде бы даже похоже было, что у нас настоящая семья…
Время шло, родители его ждали деток, а я никак не беременела. Уже столько родов приняла — а сама никак… Повела меня свекровь к врачу, пришли — а там мужчина, военный врач. Я — бежать: стыдно. Свекровь поймала, в кабинет затолкала. Врач меня на кушетку положил, подол платья задрал, осматривает меня, а я лицо руками от стыда закрыла. Он смеется:
— Здесь закрыла, а тут все открыто!
Как я от стыда жива осталась… Позвал врач мою свекровь и стал ей строго выговаривать:
— Невестка ваша — девушка здоровая. Только у неё дефицит веса! Она у вас что — голодает?! И нагрузки у неё, видимо, физические чрезмерные! Стыдно, дорогие мои! Взяли девушку юную в семью — её беречь нужно, а не пахать на ней! Кого она вам родит, когда сама еле ходит?! И ещё: откуда у неё столько синяков, а?!
Свекровь моя бледнела да краснела, а я и слова вымолвить не могла. Вернулись домой. Она с Михаилом потом и со свекром поговорила, и на какое-то время муж мой угомонился, перестал меня бить. Свекровь кусочек получше подкладывает, свекор тяжелое носить не дает.
И пришло щедрое солнцем лето, и утренний теплый ветерок обласкал щеки. Радость-то какая: серая полынная степь расцвела ярко-зеленым мятликом, розовыми полянами бессмертника, желтыми мазками зверобоя. И птицы, и звери обрадовались: у болот начали перекличку кулики и дикие утки, в тростниках — стаи куропаток, в зарослях басисто замяукали коричневые камышовые коты, запищали их желтые котята.
Стало мне полегче житься — тут я и понесла. Свекор и свекровь очень внука хотели — внук и родился.
Ах, какое это было счастье — радоваться первой улыбке, первому зубику, первому шажку!
Вскоре после родов снова на работу вышла — раньше не было таких декретных отпусков, как сейчас. Часто с собой в роддом брала малыша — привяжу к груди, с ним рожениц смотрю, с ним по палатам бегаю, а если роды, он тут же с новорожденными лежит — ждет, мамочки присматривают. Часто с бабушкой оставляла — бабушка старенькая, мать свекрови, помогала, с правнуком нянчилась. Ну и я, возвращаясь с работы, к нему бросалась птицей! Ах, какое это было счастье — держать в руках маленькое тельце, радоваться первой улыбке, первому зубику, первому шажку!
Как-то Гриша приехал в наше село, а я со свекровью на рынке была, молоко продавали. Она отправила меня зерно для птицы купить, смотрю — Гриша.
— Ну что, Вера, лучше меня выбрала?! За калеку вышла! Разойдись с ним!
— Да что же теперь, Гриша, я девушкой за тебя не вышла… У меня сын…
— Как своего растить буду! Твой сын — мой сын! Я люблю тебя и в жены возьму!
— Поздно теперь, Гришенька…
Узнала потом, что он уехал куда-то далеко, женился там, но детей у них с женой не было. И умер Гришенька рано — желудок у него больной оказался…
Как-то муж в очередной раз меня приревновал. Гуляли мы с ним и с сыночком, что там ему в голову пришло — я даже и не поняла… Говорит мне у дома:
— Заходи, я тебе сейчас башку снесу!
— Подожди, Миша, дай я ребенка на кровать положу. Сына перепугаешь!
Положила я сыночка на кровать — он спит. Смотрю: Михаил топор надо мной заносит. И я только слышу звук:
— У-ух!
От испуга упала. Тут вбежал соседский мальчик да как закричит:
— Дядя Миша, что вы делаете?!
И тут я потеряла сознание.
Очнулась — лежу на постели. Живая. Михаил рядом сидит. И свекровь у кровати рыдает:
— Доченька, что он над тобой сделал?!
А я хочу ответить, но у меня получается только:
— А-а-а-а…
Речь отнялась. После этого решила я уйти от мужа. Раньше нужно было уходить, да в наших краях это позором считалось. Но теперь поняла: не уйду — рано или поздно убьет он меня. А сын на кого останется?! Ради малютки милого решила уходить.
Собрался он на работу, и я будто на работу. А сама домой вернулась, пожитки наши с сыночком в мешок собрала — и мешок не набрался. И поехала тайком в родное село к маме. Я ей ничего не рассказывала, что муж бьет меня. А тут пришлось рассказать, иначе она бы меня назад к нему отправила. Да много и рассказывать не пришлось — достаточно было рукава у платья поднять. Вся в синяках ходила.
Заплакала мамочка, потом твердо сказала:
— Ничего, Верочка, был бы папа жив, он бы тебя не отдал мужу. И я не отдам!
И дня не прошло — Михаил мчится, разъяренный, пипка носа раздувается, как у быка разгневанного. Вошел в избу, мешок мой у печи увидал, схватил его сразу — и меня за руку. Тут мама подскочила, стала его прогонять. А на печи замок лежал огромный, амбарный. Он замок схватил — да как даст ей прямо в лицо. У нее потом все глаза синяками заплыли. Она закричала, и я закричала. Прибежал отчим. Он работал секретарем и водителем у директора совхоза. По тем временам — большим человеком был, можно сказать. Он сразу же Михаила и маму — в нарсуд.
А судья и отчима, и маму мою знала. Она и спрашивает маму:
— Зоя Максимовна, кто Вас так избил?!
— А это зятек мой любимый!
— Пиши на него бумагу, я его судить буду!
— Не надо его судить, пусть он только дочь мою в покое оставит!
И судья строго сказала Михаилу:
— Чтобы тебя здесь близко не было! Если еще в наше село явишься — поедешь срок мотать!
Так и кончилась моя семейная жизнь. А через неделю я поняла, что жду ребенка.
А я уповала на Господа, и упование мое не позволяло мне впасть в отчаяние
И пришла суровая зима, и затрещали страшные морозы, но наш огромный седой Каспий защищал нас от стужи и бережно хранил тепло. А я уповала на Господа, и упование мое не позволяло мне впасть в отчаяние. Потянулись в наши края перелетные птицы с севера и со всей Волги. В камышовых зарослях появились аисты и пеликаны, и даже огромные розовые фламинго.
Родила я двух девочек-близняшек. Одна растила троих детей. Как ты это расценишь — счастье или несчастье? Знаешь, дочка, в молодости кажется нам, что все счастье в жизни — это встретить любимого. Нет, детка, счастье — это много чего.
Вот если на внешнюю канву жизни моей посмотреть — скуповато получается: голод, холод, нищета, война, ранняя смерть отца. Выучиться у меня не получилось — как сейчас говорят, не реализовала я себя, карьеры не сделала. Не было и спутника жизни у меня, опоры. А если смотреть не снаружи… Была на самом деле опора — Господь меня хранил. Была и любовь. И радость работы я испытала, и пользу людям принесла.
Переехали мы с годами в Россию, живем в щедром и добром Калужском крае, недалеко от святой Оптиной Пустыни. Дочери у меня выросли красавицами и умницами. Обе стали медиками, и обеих на работе очень хвалят. Сынок мой женился, дочки замуж вышли, внуки родились. У внуков тоже уже свои семьи. Одна из внучек — матушка, муж у нее — священник, двое правнуков растут, у другой тоже двое. А всех нас вместе — уже очень много. Все меня любят, все хотят, чтобы у них жила. Не знают, куда посадить, да чем угостить. Молюсь за них — в молитве утешение получаю. Жизнь я честно жила, совесть хранила. Вот и скажи теперь: счастливый я человек или нет?
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
