Про "Титаник" и пророка Иону

«В наши дни очень трудно обратить необразованного человека, потому что ему все нипочем. Популярная наука, правила его узкого круга, политические штампы и т.п. заключили его в темницу искусственного мира, который он считает единственно возможным. Для него нет тайн. Он все знает. Человеку же культурному приходится видеть, что мир очень сложен и что окончательная истина, какой бы она ни была, обязана быть странной». Льюис К. С. «Христианство и культура».

То, что сделано в этой статье, может не понравиться многим людям. Вот, мол, всё эти церковники подгребают под себя. И даже абсолютно светский, наш, развлекательный фильм — и его они ухитрились перетолковать по-своему, и его умудрились нафаршировать своей тухлой моралистикой. В общем, пришли в своих черных рясах и украли наш праздник.
Но нет здесь никакого воровства и никакого идеологического мошенничества. Ничего ни у кого я не хочу красть.
Напротив, мне хотелось подсказать читателям, что есть возможность получить подарок. Что за подарок! Нет, я не о «вечной радостной жизни с нашим любящим Другом Иисусом». Подарком может стать более глубокое, осмысленное и яркое видение мира.
Оказывается, если овладеть языком православного богословия и языком религиеведения — даже обычные вещи могут заиграть совершенно новыми гранями. В обыденном открывается необычное. Назовем ли мы насилием такую метаморфозу! Грабеж ли это! Жизнь человека с такими, новыми глазами — становится ли она тусклее и беднее — или ярче и богаче! Я убежден во втором. Но что я буду выпячивать свои убеждения! Как мог, на частном примере я это попробовал ПОКАЗАТЬ.
Для религиозного взгляда любая вещь больше самой себя. Все становится символом. Все указывает за свои пределы. И камень, и фильм, и моя душа. И, кроме того, как запретить мысли работать, используя в качестве материала все, что попадается под ее пальцы! Вот попался фильм «Титаник». Просто глазеть — или разрешено подумать! Мысленные пальцы и принялись привычно ткать паутину силлогизмов. Тем более, что в фильме так много воды и льда — а у меня они с юности связаны со строчками Цветаевой:
«…О, кому повем печаль мою, беду мою,
жуть — зеленее льда… —
Вы слишком много думали. Задумчивое: да…».
Вот и захотелось показать, что столкновение веры и фильма может родить — мысль. То есть попытку серьезного разговора о том, что кажется несерьезным.
Православные публицисты обычно ругают американское кино. Но слишком уж черно-белым и неумным выглядит деление всего мира на «наше», «русское», «хорошее» и — «американское», «дурное», «антихристианское». «Новое русское кино», как и бесконечные телеигры и лотереи российского телевидения твердят одно: главное — «успех». И лишь старое советское кино, как и некоторые голливудские картины намекают: «успех» — не главное. Главное — не предавай, не топчи других людей, уступи слабому и защити его…
Когда в «Терминаторе-2» биоробот из будущего (персонаж Шварценеггера) погружается в кипящую сталь на глазах у спасенного им мальчика — имеем ли мы право сказать, что перед нами проповедь антихристианства? Терминатор уничтожает себя — чтобы никакая из составляющих его деталек не досталась тем, кто пожелает воспроизвести подобного ему робота и использовать его в качестве супероружия. И в сознании детей, смотревших этот фильм, остается плачущий мальчик, смотрящий на защитившего его странного друга — и рука Терминатора, постепенно погружающаяся в лаву и прощально поднимающая большой палец… Разве не легче будет после этого рассказывать детям о Евангелии и о той жертвенной этике, что возвещается им?
Вот и после знакомства с «Титаником» я решил сводить в кино своих крестников. Пусть искусствоведы спорят о художественных достоинствах или пустотах этого фильма. Мне важно, что в нем есть то, что так нужно детям и подросткам: ясная грань добра и зла. Вообще-то это та ясность, что нужна и взрослым — но те предпочитают более сложные игры: «с одной стороны… с другой стороны…». Для кого-то «Титаник» — технотриллер. Крестникам же я объяснил, что мы идем на фильм о мужской чести. Тем, кто фильм так и не видел, напомню: мест в шлюпках не хватало на всех. Зная об этом — как поведут себя люди? И кто останется человеком, хоть и потонет в морской пучине, а кто, хоть и спасет свою плоть, но потонет в своей собственной низости?..
При чем тут мои мальчишки-крестники? Мол, крестный отец должен рассказывать своим воспитанникам о «духовном» и заботиться о спасении их душ, а тут речь идет о чем-то чисто человеческом, о чем-то, что вполне умещается в принципы совершенно светской этики… Это правда — тут чисто человеческое. Но разве христианство расчеловечивает человека? Еще во втором столетии св. Ириней Лионский сказал, что грех людей (даже самых первых) состоял в том, что они «не став еще людьми, хотели стать богами». Не пройдя школу человеческой чести и вежливости, воспитанности и человечности — что ж говорить об «обожении»!
Слишком часто я видел (в том числе и в зеркале) православных активистов, богословов, священнослужителей, монахов, которые своей жизнью не соответствуют элементарным требованиям порядочности, но при этом проповедуют о ничтожестве мирских ценностей (в том числе и нравственных) по сравнению с высотами Царствия Божия. Юный батюшка, уверенно «тыкающий» престарелым прихожанкам — пусть уж лучше он перед очередной проповедью, обличающей «антихристовы времена», посмотрит «Титаник»…
ПРОЧТЕНИЕ ПЕРВОЕ: ЯЗЫК МИФОВ И ПСИХОАНАЛИЗА
Самое же поразительное, что увидел я в этом фильме — это наличие в нем прочной, хотя и почти невоспринимаемой религиозной нити. Я не имею в виду священника, остающегося на корабле и до конца дающего людям возможность молиться, то есть возможность умереть по-человечески. Ведь смерть человека тем отличается от смерти животного, что человек осознает свою конечность. И он стремится преодолеть ее тем, что осмысляет свою смерть, тем, что видит нечто, следующее за смертью, после нее, сверх нее. Умереть с молитвой — это в любом случае значит победить смерть, ибо освободить свой взор от плененности ее близостью. Это значит сквозь смерть смотреть на Того, Кто за ней, Кто выше ее и сильнее ее. Предсмертная молитва есть уже победа над смертью. Эту победу дарит людям священник, отказывающийся сесть в последнюю шлюпку…
Но самая глубокая религиозная линия фильма другая — и она незаметна для поверхностного зрителя. Последние кадры фильма взывают именно к религиозной расшифровке. Свою религиозную идею они несут прямо к подсознанию обычного зрителя, но они же очевидно обращены к профессиональному разуму тех, кто владеет языком религиеведения. Попробуем теперь на этом языке последовательно раскрутить тот идейно-эмоциональный заряд, который несет очень небольшая образная дорожка из концовки фильма. Попробуем осознать то, что было обращено к нашему подсознанию. Понятно, что язык религиеведения хоть порой и близок к языку православного богословия, но не тождественен с ним… Да и создателям «Титаника» язык православного богословия вряд ли был знаком.
Тем, кто не видел фильма, поясню: сюжет фильма выстроен вокруг истории любви двух юных пассажиров «Титаника». Ночь катастрофы была их единственной ночью любви. Эта ночь кончается тем, что юноша жертвует собой, оставаясь в ледяной воде и оставляя место на спасительном обломке для своей любимой (Роуз). Проходят десятилетия. И постаревшая Роуз на уже другом корабле вновь оказывается в том месте, где затонул «Титаник». Фильм завершается последним поступком Роуз, уже понимающей, что ее земной путь завершен — она дарит морю бриллиант. Этот бриллиант она надевала единственный раз в жизни — в ту ночь.
Ее предсмертный жест можно прочитать как простое прощание. Понимая, что ее жизнь окончена, рассказав (исповедав) свою жизнь и свою любовь тем исследователям «Титаника», что и привезли ее вновь в эти места, она подводит черту. Круг жизни замкнут. Все исполнилось. И драгоценнейший бриллиант мира бросается в ту же пучину, что уже давно отняла у Роуз самое большое ее сокровище — ее возлюбленного.
Но есть некоторые детали, которые понуждают видеть в этом жесте и в концовке фильма нечто более сложное и символическое. Прежде всего, речь идет не просто об украшении или памятной вещице, но о бриллианте. Все то, что было сказано выше о смысле последнего поступка Роуз, осталось бы в силе, если бы речь шла не о бриллианте, а о любом другом предмете, напоминающем ей о любви. Но бриллиант, тем более помещенный в таком месте сюжета (в финале), где все должно быть предельно сжато, емко и символично, требует более внимательного взгляда. Бриллиант — символ богатства, света и твердости. И в мифологическом языке, и на языке психоанализа (использование этих языков считается сегодня хорошим тоном в работе современных западных интеллектуалов, к числу которых относится режиссер «Титаника» Кеймерон) этот символ прочитывается одинаково. Это — разные грани, проявляющие и символизирующие мужское начало.
И этот бриллиант опускается в морскую глубину, в лоно вод. Он изначально предназначен именно к этому — ведь в фильме он носит имя «Сердце моря». «Сердце моря» погружается в сердце моря, в глубину, — туда, где покоится «Титаник».
Морские глубины, «сердце моря» на языке психоанализа и мифологии — это символ женского начала. Вода способна вынашивать в себе жизнь. Но для этого ее покой должен быть нарушен вторжением в ее податливые, аморфные глубины мужского начала. То, что кажется концом фильма, на самом деле является началом, зачатием чего-то нового. То, что кажется трагичным (кончина героини), есть на самом деле ее возрождение. Как в романах Достоевского, каждый из которых кончается доброй переменой, но — как предупреждает автор — «это уже другая история».
Встреча моря и света — вот последняя тема фильма. Но в традиционных, древнейших пластах культуры плодом этой встречи всегда оказывается рождение новой жизни.
В большинстве мифологий мира море предшествует созданию космоса, то есть упорядоченной вселенной («космоса», который греческая мифология и философия противопоставляет «хаосу»). Вода аморфна, она не стеснена никакой собственной формой и потому потенциально готова принять любую. В себе вода не имеет жизни — но она готова стать ее соучастницей, если свет коснется ее.
Эта аморфность, докосмичность, дожизненность воды двусмысленна. Вода способна принять новую форму — и потому оказывается символом новизны, творчества, жизни. И вода же растворяет в себе любую форму — и потому, оказывается символом уничтожения и смерти. Эта пронизанность океана символикой жизни, равно как и символикой смерти точно выражена в бальмонтовском «Воззваньи к Океану»: «Океан, мой древний прародитель, ты хранишь тысячелетний сон. Светлый сумрак, жизнедатель, мститель…».
Не только у христиан погружение в воду (Крещение) является символом нового рождения, символом снятия с человека груза прежних ошибок. Погружение в воду есть возвращение к тому состоянию бытия, когда не было еще знакомого нам мира, а, значит, и не было времени, не было истории. Там, вне истории и до истории, еще не было ошибок, а значит, — не было и смерти. Это возвращение к тому перекрестку, на котором впервые произошел сбой, когда впервые было избрано неверное направление движения. Ты понял, что перепутал дороги? — Вернись к перекрестку и пойди другим путем. Но для этого прежде — пройди обратный путь, пройди вспять по пути своей жизни (хотя бы путем покаянного ее припоминания), вернись к исходной точке. Так в религиозном сознании оказались совмещены символы морской глубины, крещения, покаяния, возрождения к новой жизни.
Воды сами по себе, впрочем, не могут произвести жизнь. Большинство религий мира полагают, что вода родила жизнь вследствие вторжения в нее иного, небесно-деятельного начала: молния, бьющая в воды, рождает жизнь (вспомним индо-арийский миф о громовержце Вритре, побеждающем водного дракона Инд-ру). Рождение происходит «водою и огнем» или «водою и духом», «водою и Словом». Слово Творца, подобно молнии, вторгается в дремлющие первоводы, расторгает их внутреннее неразличимо-индифферентное единство, разделяет воды, структурирует их — и создает из них первую жизнь.
Иногда психологи полагают, что за этими по сути общерелигиозными представлениями стоят подсознательные воспоминания о начале человеческой жизни. Жизнь начинается с зачатия; зачатие же есть именно вторжение извне (вторжение семени) в молчащие и спокойные воды яйцеклетки. Это вторжение нарушает покой вод, но именно потому они, приходя в волнение, начинают «разделяться» и это все умножающееся и усложняющееся деление приводит в конце концов к рождению нового человека…*
Итак, в мифах человечества и в подсознании человека есть устойчивый архетип, сближающий погружение в воды с рождением и с возрождением. Полагаю, что создатели фильма о «Титанике» были достаточно грамотными людьми, чтобы знать об этих ассоциациях — и потому вполне сознательно их вызывать у зрителя.
ПРОЧТЕНИЕ ВТОРОЕ: СОВРЕМЕННЫЙ ОПЫТ ПОСМЕРТИЯ
Так что же за новая жизнь приоткрывается в конце «Титаника»? Смотрим следующую сцену за бросанием бриллианта в море. Роуз испускает последнее дыхание. Камера отходит от ее лица к темной стене, а затем… погружается тем путем, которым чуть раньше последовал бриллиант — в сердце моря. Вслед за ним в те же глубины следует душа умершей Роуз. Камера («глаза» уходящей души) подходит к затонувшему «Титанику» и летит по коридору, постепенно наполняющемуся светом… Итак, не просто бриллиант, но и сама душа погружается в тот мир, который стоит на грани смерти и жизни (или жизни и смерти).
Здесь надо вспомнить другой опыт, равно знакомый и психиатрам, и мифологам: опыт умирания (психиатрам знакомый по описаниям людей, переживших клиническую смерть, а религиям по опыту их инициации, мистерий и видений) включает в себя следование по темному коридору, который в итоге выводит на Свет, на встречу с Богом. Этот опыт умирания на весьма большом материале описан в знаменитых книгах Моуди.** Стоит лишь добавить, что если бы младенец мог поделиться с нами воспоминаниями о своем рождении — он выразил бы его точно в таких же образах: выход из привычной жизненной среды (материнской утробы) пролегает через длинный темный и болезненный коридор, за которым блещет обилие света и новых лиц.
Так и в «Титанике»: погружение в глубину вод сменяется следованием по коридору. Коридор переходит в свет. В свете проявляются лица. Те, кто честно умерли, не оттолкнули других, не убежали с корабля — они встречают спустившуюся (или уже, напротив, поднявшуюся?) к ним душу.
Собственно, концовка фильма отрицает его начало. Завязка сюжета: до зубов вооруженные наукоемкой технологией искатели затонувших сокровищ тревожат покой затонувшего «Титаника», чтобы поднять с морского дна к новой жизни части корабля и имущества пассажиров. Прежде всего они ищут драгоценный бриллиант (ибо уверены, что он затонул вместе с кораблем; о том, что он был сохранен Роуз, не знает никто до самой концовки фильма). Эта попытка механического возвращения к жизни (хотя бы культурно-музейной) «Титаника» терпит крах. Для механических глаз — глубоководных телекамер — «Титаник» мертв. Но есть иной путь преодоления времени, истории, смерти. Это путь любви и путь мистерии. «Титаник» безвозвратно погиб. Тела утонувших давно съедены рыбами. Но ДУШИ ЖИВЫ. Человек, читавший Библию, может вспомнить: «Сильна как смерть любовь… И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить» (Песнь песней 8,6; Мф. 10,28). Верность и любовь могут то, чего не могут батискафы.
Несомненно, что верхом идиотизма было бы считать, будто по убеждению создателей фильма аквалангист, спустившийся к затонувшему «Титанику», найдет там залитый не водою, но светом банкетный зал, наполненный счастливыми людьми в вечерних туалетах (а именно таким предстает уже затонувший «Титаник» в последних кадрах фильма). Но не менее смешно выглядят попытки буквалистского прочтения тех религиозных текстов, которые исполнены подобного символизма. И уже совсем странно выглядела бы «научно-позитивистская полемика, стремящаяся опровергнуть символические тексты (фильма о «Титанике» или Библии) ссылками на «данные науки»: мол, в затонувшем «Титанике» не может быть жизни, а Иона не мог быть проглочен китом…
ПРОЧТЕНИЕ ТРЕТЬЕ: ЧТО ЗНАЧАТ БИБЛЕЙСКИЕ ОБРАЗЫ
Памятуя о том, что было сказано выше о символизме морских глубин в религиозном мышлении, посмотрим на библейскую притчу о пророке Ионе. Корабль, на котором он путешествует, застигнут бурей. Люди поняли, что обрушившееся на них бедствие есть Божия кара за их грехи. И потому Иона бросается в море, чтобы принести себя в искупительную жертву. Он отказывается от своей жизни, погружает себя в морские пучины, чтобы очистить от грехов и защитить от Божеского гнева других людей. В морских глубинах Иона встречается с китом, который заглатывает его. Но, чудесным образом пребыв во чреве китовом три дня, Иона спасается и оказывается на земле, где начинает проповедь покаяния жителям Ниневии.
Стоит ли в ответ на это библейское повествование облачаться во всеоружие современных зоологических представлений и утверждать, что кит, питающийся планктоном, не может проглотить и рыбки, не то что человека? Стоит ли приводить химические формулы реакций, происходящих в желудке кита, и доказывать, что в этой кислотной среде человеку никак не прожить три дня? Если кому-то понравится такое занятие -то пусть уж заодно отчитает Льва Толстого за то, что у него солнце «встает» над Аустерлицем. В просвещенном XIX веке, конечно, следовало написать строго научно: «Планета Земля повернулась на столько-то градусов вокруг своей оси по отношению к центральному светилу, и потому солнечные лучи смогли под таким-то углом достичь поверхности земли в районе Аустерлица». И пусть такой критик устроит публичную порку Тютчеву за его совершенно антинаучные стишки насчет Черного моря: «Опять зовет и к делу нудит родную Русь твоя волна, и к распре той, что Бог рассудит, великий Севастополь будит от заколдованного сна. И то, что ты во время оно от бранных скрыла непогод в свое сочувственное лоно, отдашь ты нам — и без урона — бессмертный черноморский флот»…
Любой текст надо рассматривать, исходя из его соответствия тем целям, которые он сам ставил перед собой. Текст не должен отвечать на те вопросы, которые есть у нас; он должен ответить на те вопросы, ради ответа на которые его создал его автор. Иначе можно выбросить вон Достоевского за то, что он не отвечает на вопросы из области квантовой механики. И Библию за то, что она понимает многие слова и события не так, как их понимает современная биология.
Ведь тот кит, о котором говорит Библия, совсем не тот, что знаком современным биологам. Евреи — народ сухопутный, и в их языке не было уж очень большого запаса слов для обозначения многообразия морских обитателей. То еврейское слово (dag), что русские переводчики перевели словом «кит», означает всего лишь «большая рыба». Так что если уж и будут претензии у ученых — то не к Библии, а к ее переводчикам. Что такое «большая рыба» религиозного текста — это знают не биологи, а религиеведы. Это и есть те хтонические чудовища («драконы», «водные змии»), которые в мифах всех народов символизируют изначальные, докосмические, неупорядоченные воды. На библейском языке «киты» (греч. khthon; евр. dag) и «драконы» (греч. drakontes; евр. tanninim) — слова взаимозаменимые. Так, например, в книге Бытия 1.21 русские переводчики вслед за авторами Септуагинты (перевод книг Ветхого Завета на греческий, исполненный в третьем веке до Р. Хр.) слово tannin перевели как «кит» (khtos), а Аквила (иудейский переводчик тех же книг на греческий же язык, работавший уже во втором веке по Р. Хр.) перевел это же слово как drakontas.
На языке Библии по сути все равно, как сказать: «Иону поглотили воды» или «большая рыба» или «смерть». Водные чудовища есть персонификация водного хаоса, то есть мира, в котором еще нет жизни, и который даже, пожалуй, враждебен жизни. Это символ того хаоса, который от века подмывает берега, который шевелится под космосом (напомню, что космос — это упорядоченное бытие) и грозит все вернуть в изначальную неразличимость и всерастворенность. Вот в этот мир смерти и бросил себя добровольно Иона. Он приносит себя в жертву. Но по воле Творца, то есть Того, Кто изначально из хаоса сотворил космос, смерть оказалась над ним бессильна. Тот, Кто на заре мироздания из безжизненного мира смог вывести жизнь, может повторить это чудо. Создавший из воды всю жизнь может и одну душу извести из вод и из царства смерти (пред-жизни). Спустя столетия то же самое произойдет со Христом. Но рассказ о жертве Христа будет выражен уже на другом языке — не на языке мифа, а на языке истории. Иона же в христианском восприятии стал прообразом Христа.
Христова победа над смертью стала основой для нашего водного крещения. Вспомним, что по-гречески слово baptisma, переводимое у нас как «крещение», означает буквально «погружение», и прочитаем: «все мы, крестившиеся во Христа, в смерть Его крестились. Итак, мы погреблись с Ним крещением в смерть, дабы, как Христос воскрес из мертвых, так и нам ходить в обновленной жизни» (Рим. 6,3-4). Крещальная купель символически тождественна могиле Христа, миру смерти. Поэтому эту воду надо обязательно освятить перед крещением. И поэтому священник, опуская в этот символ смерти свои сложенные крестообразно пальцы, говорит: «Да сокрушатся под знамением образа Креста Твоего вся сопротивныя силы… И да не утаится в воде сей демон темный, но Ты, Владыко всех, покажи воду сию, воду избавления».
Могила Христа осталась пустой. Его Жизнь оказалась сильнее смерти. Так же и купель крещения становится для нас входом в ту единственную погребальную камеру, которая оказалась пробита Воскресением. К новой жизни — через смерть, через воду. Пасха Ветхого Завета — прохождение через воду (бегство евреев из Египта через Красное море). Пасха Нового Завета — через погребальную пещеру (через смерть и Воскресение Христа). Крещение совмещает в себе обе символики.
О ПРАВДЕ ВОСКРЕСЕНЬЯ ГОВОРЯ
Есть еще одна ниточка, связующая погружение Ионы в водные пучины и жертву Христа. И Иона, и Христос преодолели вязкость смерти: оба воскресли «на третий день». Св. Мефодий Олимпийский, христианский писатель III века, пояснял значение этой подробности библейских сказаний: «Великую тайну заключает в себе история Ионы. Под китом, кажется, разумеется время, как никогда не останавливающееся, но всегда текущее и поглощающее рождающиеся вещества в более или менее продолжительные промежутки времени… Свержение Ионы с корабля в море означает ниспадение от жизни в смерть первозданного. Поглощение китом означает наше неизбежное разрушение, происходящее во времени; ибо чрево, в котором скрылся поглощенный Иона, есть всепоглощающая земля, принимающая все, истребляемое временем. И так подобно тому, как Иона, проведши во чреве кита три дня и столько же ночей, вышел опять здоровым, так и все мы, прошедши на земле три расстояния настоящего века, то есть начало, средину и конец, из которых состоит настоящее время, воскреснем. Ибо вообще три подразделения времени: прошедшее, настоящее и будущее. Посему и Господь, знаменательно проведши в земле столько же дней, ясно показал, что по исполнении упомянутых подразделений времени наступит наше воскресение, которое есть начало будущего века и конец настоящего. В том веке нет ни прошедшего, ни будущего, а только настоящее».
Кит=вода. Вода=хаос. Вода=время. Время=смерть. Путь в жизнь — обратный: это выход из пасти водного чудища, это освобождение от времени, преодоление смерти и исхождение из воды. Вхождение в жизнь связано с вхождением в Вечность. Обретение Вечности есть преодоление времени. Преодоление времени есть раскаяние в своих грехах, которые человек, живя во времени, совершил против воли Вечного Бога. Покаяние — попытка человека растождествить себя и свое прошлое: «Господи, не запомни меня таким, каким я был в ту минуту, не отождествляй меня и тот мой поступок, позволь мне быть другим!». Совсем не случайно, что Иона, спасшийся из чрева кита, выступает на страницах Библии как проповедник покаяния. Та же нерасторжимая связь погружения в воды и покаяния будет у Иоанна Крестителя и у Христа. Крещение и покаяние едины. И притча об Ионе не есть рассказ «из жизни животных», но повествование о жизни человека, о самом человеческом в человеке — о его способности к покаянному обновлению.
Вообще при вдумчивом и любящем вглядывании в религиозные символы и тексты они раскрывают в себе такие глубины, которые не заметны нигилистически или враждебно настроенному рассудку.
Я не буду утверждать, будто все в Православии и в Библии научно. Естествознание — не единственный способ человеческого познания и не единственный способ мысли. Мы называем православие «верой», а не «синтезом науки и философии». Изначально настаивая на том, что язык нашей мысли не является языком позитивистской науки, Православие ставит себя на другую плоскость, нежели биология или астрономия, и потому не входит с ними в отношение прямого логического противоречия. У религий и у мифов есть свой язык. Его надо изучать и в него надо вдумываться. Но есть еще и мифы о религиях. Вот с ними-то и надо полемизировать, в том числе используя язык гуманитарной науки, язык религиеведения.
Язык последних сцен «Титаника» близок к языку поэзии и к языку мифа. Глазами инженера или авантюриста можно смотреть весь этот длиннющий фильм. Но последние его минуты лучше просмотреть другими глазами. Тогда они не покажутся непонятным сентиментальным довеском к «фильму-катастрофе».
Создатели «Титаника» вряд ли знали стихи Бальмонта. Но их знаем мы. И потому имеем право сопоставить:
Что лиц милей, ушедших без возврата?
Мы были вместе. Память их жива.
Я помню каждый взгляд, и все слова.
Они слышней громового раската.
Как запахом — раздавленная мята
Сильней, чем вся окрестная трава,
Так слышен голос Божества
В том, что любил, в твоем, что смертью смято.
Насмешкой был бы мир, всё было б зря
Когда бы жизнь сменялась пустотою.
Не на песке свою часовню строю —
О правде воскресенья говоря…