Вспоминая Беслан
С 1 по 3 сентября 2004 года террористы удерживали в заминированном здании 1128 заложников – детей, родителей и учителей школы № 1 города Беслана. В 13-ю годовщину событий «Правмир» публикует воспоминания участников трагедии из материалов прошлых лет.
Мне было 7 лет, и в тот год я переходила во второй класс. 1 сентября мы – мама, я и мои старшие брат и сестра Борис и Вера – как всегда самые первые пришли в школу, потому что мама учитель истории, и она должна была подготовить класс. Мы разошлись по своим классам, а затем вышли на линейку, начали строиться, включилась музыка, как вдруг в какой-то момент все выключилось и началась стрельба. Тогда никто ничего не понял – паника, все бегут, шум, грохот.
Через какое-то время всех согнали в спортзал. Там я нашла свою двоюродную сестру Аню и маму, потом через какое-то время нас нашли мои брат и сестра, и мы все вместе сидели.
Террористы не разрешали вставать, ходить в туалет. Только один раз мама нас выводила. Это происходило так: террористы поднимали взрослого человека и разрешали группе детей выйти в туалет с ним, человек 5–6. О чем говорили террористы, не помню, было шумно и они очень злились, что такой шум, постоянно били прикладами в пол или стреляли в воздух.
Помню, они заставляли взрослых поднимать руки за голову, говорили: «Сейчас мы поиграем в зайчиков – все руки за голову».Я маленькая была, не всё понимала, не всё осознавала, что происходит. Мы хотели выйти, конечно. Думали о том, что будет, когда все закончится. В какой-то момент была надежда, что детей до шести лет отпустят. Учителя составляли списки – всех, кому шесть, переписали. А потом уже на второй день, ближе к вечеру, было уже все равно, что будет и как будет, останемся мы живы или умрем.
Сказать, что среди них был кто-то более человечный, нельзя, но был один, кто разрешил детям забежать в туалет, чтобы они выпили воды. Я сама была свидетелем.
Говорят, что две шахидки, которых вскоре взорвали, якобы начали протестовать по поводу того, что, мол, мы шли не на такое дело, не детей и женщин убивать. И с ними за их возмущение расправились.
Ходить в туалет нам разрешали только в первый день, но уже к вечеру это было прекращено. Мы поднимали руку, и по десять человек строем боевик выводил нас в соседний класс, где они сделали отверстия в полу, и люди справляли свою нужду туда. Когда нас привели в этот класс впервые, у меня была мысль, что нас повели на расстрел.
Когда нас выводили в класс в туалет, мы умудрялись сорвать немного цветов, там были «декабрист», «раковые шейки», они с довольно сочными кисленькими листьями. Кто-то нам подсказал, чтобы мы листочки срывали и детям давали. Был кабинет домоводства, где мы смогли взять немного сахара, сухого молока. Наша врач Лариса Мамитова пыталась давать маленьким детям таблетки «Глицин», они у кого-то оказались с собой.
Многие дети быстро истощились. Одна знакомая девочка страдала болезнью почек, она была при смерти, у кого-то был сахарный диабет, у кого-то начались проблемы с сердцем. Дамир уже на второй день был сильно истощен, тем более что он перед этим два дня ничего не ел – у него было отравление.
У многих детей поднялась температура, началось обезвоживание. Они просто лежали и просили: «Хотим пить! Хотим есть!»Когда вошел Руслан Аушев, я была метрах в десяти от него. Его сопровождали двое мужчин, один с камерой, он снимал зал. Сам Аушев был в черном плаще, видно было только его лицо. Разговора нам не было слышно. А после того, как он вышел, боевики стали более озлобленными. Что произошло, мы понять не могли. Но грудных детей он вывел.
Нам не давали есть, пить, но в первый день еще можно было выходить в туалет по очереди. Вообще дети держались молодцом, взрослые паниковали больше. На третий день у меня от обезвоживания начались галлюцинации, мне казалось, что на кого-то что-то рассыпали, вода откуда-то лилась, кто-то мне пытается таблетку дать… ужасы мерещились.
И чтобы меня в чувство привести, мама меня просто била по щекам. У меня отнимались ноги, я не могла встать.На момент взрыва мы сидели в середине зала, примерно там, где сейчас крест стоит. Я спала, и мне выбило осколками левый глаз, а несколько осколков осталось в голове. Один до сих пор там. После первого взрыва началась стрельба, я как-то очутилась ближе к окну и легла на тех, кто был рядом, притворилась мертвой, чтобы меня не задело. Когда прекратилась стрельба, я вылезла через окно. Моя сестра, как она мне рассказывала, тоже вылезла из окна и сломала ногу. Она была очень маленькая, а там подоконники высокие.
Террористы говорили: «Не смотрите на нас», угрожали. Мы все тихо сидели, духота, кто-то плакал.
Когда штурм начался, я помню только взрыв, и всё.
Как раз когда бомбы начали падать, я встал и отошел от сестры и племянников. А они все погибли, больше я их не видел.Я побежал к окну, куда все бежали, и выпрыгнул. У меня нога была прострелена, осколки были в ноге. Но в шоке человек этого не замечает.
Мама и отец нашли меня уже в больнице. После такого обычно долго восстанавливаются, очень долго. Но со временем все прошло. Сейчас я учусь в мединституте Осетии на врача. Многие из моих знакомых, кто был тогда в школе, хотят быть или врачами, или военными – это естественно. Такое никогда у нас не забудется. Поверьте, в Осетии об этом всегда будут помнить.
Я вам сейчас скажу то, что редко кто говорит. Ведь они, как профессионалы, знали, что самое важное – действовать быстро, стремительно и твердо, жестко. Но идет время, людей расстреливают… Поступает информация о том, что террористы уже развешивают эту «гирлянду» со взрывчатыми веществами там, куда загнали несчастных пленных. И бойцы готовы, но нет приказа.
И вот это бессилие… Они знали больше, чем кто-то находящийся где-то в далеких кабинетах. Я думаю, это их мучило больше всего. С одной стороны, они понимали, что могут, умеют и знают, как выполнить свой долг, но ведь, как военнообязанным, им нужен был приказ. Я думаю, это тоже одна из самых трагических минут для бойцов «Альфы».
Потом случилось то, что случилось… Это пусть специалисты говорят, что конкретно тогда было, но я никогда не забуду – 13:05, произошел взрыв, и стало ясно: большая беда. Началась атака, и ринулись бойцы. Дальше ждать было нечего, они были готовы.
Никогда не забуду, как буквально за несколько минут до этого я беседовал с командиром, подполковником Дмитрием Разумовским. Это тот самый герой, который погиб. Вот только мы с ним говорили, и буквально через 20 минут его приносят убитым…Когда вынесли тело, даже не на что было положить. Нашли две табуретки, доски, положили. Я закрыл ему глаза и начал совершать первую заупокойную молитву. Это было нечто трудно вообразимое…
Поэтому дело не в десяти годах, а в том, что жизнь продолжается. И мы все время старались понять, как живут эти убитые горем люди, что можно сделать для того, чтобы минимизировать их разочарование в жизни, а у многих и полную потерю смысла жизни. Мы старались и стараемся, но никто не знает, что в такой ситуации можно сделать, чтобы люди это горе забыли.
Ирина Гуриева
Никто ничего не понял – паника, все бегут, шум, грохот
Мне было 7 лет, и в тот год я переходила во второй класс. 1 сентября мы – мама, я и мои старшие брат и сестра Борис и Вера – как всегда самые первые пришли в школу, потому что мама учитель истории, и она должна была подготовить класс. Мы разошлись по своим классам, а затем вышли на линейку, начали строиться, включилась музыка, как вдруг в какой-то момент все выключилось и началась стрельба. Тогда никто ничего не понял – паника, все бегут, шум, грохот.
Через какое-то время всех согнали в спортзал. Там я нашла свою двоюродную сестру Аню и маму, потом через какое-то время нас нашли мои брат и сестра, и мы все вместе сидели.
Террористы не разрешали вставать, ходить в туалет. Только один раз мама нас выводила. Это происходило так: террористы поднимали взрослого человека и разрешали группе детей выйти в туалет с ним, человек 5–6. О чем говорили террористы, не помню, было шумно и они очень злились, что такой шум, постоянно били прикладами в пол или стреляли в воздух.
Помню, они заставляли взрослых поднимать руки за голову, говорили: «Сейчас мы поиграем в зайчиков – все руки за голову».Я маленькая была, не всё понимала, не всё осознавала, что происходит. Мы хотели выйти, конечно. Думали о том, что будет, когда все закончится. В какой-то момент была надежда, что детей до шести лет отпустят. Учителя составляли списки – всех, кому шесть, переписали. А потом уже на второй день, ближе к вечеру, было уже все равно, что будет и как будет, останемся мы живы или умрем.
Тамара Биченова, мама Дамира Биченова
Боевики стали более озлобленными
Сказать, что среди них был кто-то более человечный, нельзя, но был один, кто разрешил детям забежать в туалет, чтобы они выпили воды. Я сама была свидетелем.
Говорят, что две шахидки, которых вскоре взорвали, якобы начали протестовать по поводу того, что, мол, мы шли не на такое дело, не детей и женщин убивать. И с ними за их возмущение расправились.
Ходить в туалет нам разрешали только в первый день, но уже к вечеру это было прекращено. Мы поднимали руку, и по десять человек строем боевик выводил нас в соседний класс, где они сделали отверстия в полу, и люди справляли свою нужду туда. Когда нас привели в этот класс впервые, у меня была мысль, что нас повели на расстрел.
Когда нас выводили в класс в туалет, мы умудрялись сорвать немного цветов, там были «декабрист», «раковые шейки», они с довольно сочными кисленькими листьями. Кто-то нам подсказал, чтобы мы листочки срывали и детям давали. Был кабинет домоводства, где мы смогли взять немного сахара, сухого молока. Наша врач Лариса Мамитова пыталась давать маленьким детям таблетки «Глицин», они у кого-то оказались с собой.
Многие дети быстро истощились. Одна знакомая девочка страдала болезнью почек, она была при смерти, у кого-то был сахарный диабет, у кого-то начались проблемы с сердцем. Дамир уже на второй день был сильно истощен, тем более что он перед этим два дня ничего не ел – у него было отравление.
У многих детей поднялась температура, началось обезвоживание. Они просто лежали и просили: «Хотим пить! Хотим есть!»Когда вошел Руслан Аушев, я была метрах в десяти от него. Его сопровождали двое мужчин, один с камерой, он снимал зал. Сам Аушев был в черном плаще, видно было только его лицо. Разговора нам не было слышно. А после того, как он вышел, боевики стали более озлобленными. Что произошло, мы понять не могли. Но грудных детей он вывел.
Анна Кадалаева
Мне выбило осколками левый глаз, а несколько осколков осталось в голове
Нам не давали есть, пить, но в первый день еще можно было выходить в туалет по очереди. Вообще дети держались молодцом, взрослые паниковали больше. На третий день у меня от обезвоживания начались галлюцинации, мне казалось, что на кого-то что-то рассыпали, вода откуда-то лилась, кто-то мне пытается таблетку дать… ужасы мерещились.
И чтобы меня в чувство привести, мама меня просто била по щекам. У меня отнимались ноги, я не могла встать.На момент взрыва мы сидели в середине зала, примерно там, где сейчас крест стоит. Я спала, и мне выбило осколками левый глаз, а несколько осколков осталось в голове. Один до сих пор там. После первого взрыва началась стрельба, я как-то очутилась ближе к окну и легла на тех, кто был рядом, притворилась мертвой, чтобы меня не задело. Когда прекратилась стрельба, я вылезла через окно. Моя сестра, как она мне рассказывала, тоже вылезла из окна и сломала ногу. Она была очень маленькая, а там подоконники высокие.
Георгий Ильин
Мама и отец нашли меня уже в больнице
Террористы говорили: «Не смотрите на нас», угрожали. Мы все тихо сидели, духота, кто-то плакал.
Когда штурм начался, я помню только взрыв, и всё.
Как раз когда бомбы начали падать, я встал и отошел от сестры и племянников. А они все погибли, больше я их не видел.Я побежал к окну, куда все бежали, и выпрыгнул. У меня нога была прострелена, осколки были в ноге. Но в шоке человек этого не замечает.
Мама и отец нашли меня уже в больнице. После такого обычно долго восстанавливаются, очень долго. Но со временем все прошло. Сейчас я учусь в мединституте Осетии на врача. Многие из моих знакомых, кто был тогда в школе, хотят быть или врачами, или военными – это естественно. Такое никогда у нас не забудется. Поверьте, в Осетии об этом всегда будут помнить.
Митрополит Казанский и Татарстанский Феофан
Началась атака, и ринулись бойцы
Когда спрашивают, сколько это длилось… Для некоторых – два с половиной дня. А для меня это совершенно четко – 52 часа. Все это время из нас не спал никто. Помню, когда я ходил и беседовал с бойцами «Альфы» и других спецподразделений, с командирами, я видел, как они нуждаются в слове поддержки и духовном утешении.Я вам сейчас скажу то, что редко кто говорит. Ведь они, как профессионалы, знали, что самое важное – действовать быстро, стремительно и твердо, жестко. Но идет время, людей расстреливают… Поступает информация о том, что террористы уже развешивают эту «гирлянду» со взрывчатыми веществами там, куда загнали несчастных пленных. И бойцы готовы, но нет приказа.
И вот это бессилие… Они знали больше, чем кто-то находящийся где-то в далеких кабинетах. Я думаю, это их мучило больше всего. С одной стороны, они понимали, что могут, умеют и знают, как выполнить свой долг, но ведь, как военнообязанным, им нужен был приказ. Я думаю, это тоже одна из самых трагических минут для бойцов «Альфы».
Потом случилось то, что случилось… Это пусть специалисты говорят, что конкретно тогда было, но я никогда не забуду – 13:05, произошел взрыв, и стало ясно: большая беда. Началась атака, и ринулись бойцы. Дальше ждать было нечего, они были готовы.
Никогда не забуду, как буквально за несколько минут до этого я беседовал с командиром, подполковником Дмитрием Разумовским. Это тот самый герой, который погиб. Вот только мы с ним говорили, и буквально через 20 минут его приносят убитым…Когда вынесли тело, даже не на что было положить. Нашли две табуретки, доски, положили. Я закрыл ему глаза и начал совершать первую заупокойную молитву. Это было нечто трудно вообразимое…
Программа «Точка опоры» на телеканале «Спас»
Глава Северной Осетии Таймураз Мамсуров
Это боль, она перманентная, и мы умрем с этой больюМеня коробит, когда говорят про десять лет Беслана. Люди воспринимают это странно, десять лет – это что, юбилей какой-то? Почему вдруг сейчас начали задавать вопросы? А когда было девять лет? А потом будет 11 лет, потом 15, потом 25, 48, 59 и так далее – для нас, жителей Беслана, никакого значения нет, сколько лет прошло. Это боль, она перманентная, и мы умрем с этой болью.Поэтому дело не в десяти годах, а в том, что жизнь продолжается. И мы все время старались понять, как живут эти убитые горем люди, что можно сделать для того, чтобы минимизировать их разочарование в жизни, а у многих и полную потерю смысла жизни. Мы старались и стараемся, но никто не знает, что в такой ситуации можно сделать, чтобы люди это горе забыли.
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
0
Земля пухом всем кто там остался. Очень тяжело и больно, когда в мирное время дети гибнут.
- ↓
