Обряд - это наследство
Одному моему знакомому священнику как-то раз улыбнулось лично поучаствовать в народном обряде. Сам мне по секрету открыл. Дело было так.
После семинарии, когда ему едва исполнилось 23 года, он получил назначение в сельский приход. Сразу туда и отправился. Село не маленькое, старинное. Церковь в селе разрушена. Батюшка в ту пору еще обладал здоровьем, глаза еще горели, и он принялся за дело возрождения.
Не прошло и недели, как его пригласили на поминки: сороковой день кому-то подошел. Священник помолился с людьми в доме усопшего, затем посетил его свежую могилку. Всюду батюшку сопровождал благообразный старичок по прозванию Петрович, который в отсутствие батюшки руководил на селе всеми благочестивыми традициями. И вот священник, Петрович и сродники усопшего вернулись с погоста в дом, где уже накрыт был поминальный стол. Кадило повесили на гвоздь, совершили у стола молитву, пропели «Вечную память». Петровича усадили во главе стола, батюшку рядом с ним: «Как-никак одно дело делают».
Наполнили чарки, воцарилась тишина, и батюшка произнес в утешение родственникам доброе слово о вечной жизни на Небесех. Петрович предложил молодому настоятелю выпить первым. И пока в мертвой тишине священник тянул из своей стопки вонючий самогон, Петрович положил на его тарелку закуску – темный мягкий распаренный блин. Забрал у настоятеля опорожненную стопку и указал, что надо, мол, закусить именно этим блином: «Традиция». Батюшка принялся откусывать от прогорклого блина. Пока он ел, народ сидел с поднятыми стаканами и молча взирал. Когда же священник проглотил последний кусок, Петрович воскликнул: «Всё! Понеслась душа в рай!» Тут стаканы с грохотом сдвинулись, застолье зашумело… Под поминальный гвалт священник поинтересовался у Петровича, что всё это обозначает: тишина, блин на закуску, «понеслась душа в рай». Тот был удивлен, что священника в семинарии не обучили таким знаменитым исконным обрядам, и восполнил пробелы в настоятельских знаниях:
– Попа до тебя у нас лет семьдесят уж как не было, но вот этот обычай все мы знаем. Жила когда-то в нашем селе залетная монашка – от гонений спасалась, что ли; она-то меня и научила. Когда свежего покойника кладут во гроб, для него, чтоб душе не было голодно, требуется испечь блин. Один единственный. Ну, съесть-то его покойник, знамо, не может, вот и укладывают этот блин ему на лицо. Три дня, покуда мертвец в доме, полагается читать Псалтырь. Ну, и блин на лице маслить, чтоб не засох. Потом покойника – на погост, ну а блин – во святой уголок, под иконки. Священное это всё, испокон. Ну, а на сороковой день блин с образов сымают, отпаривают и старшему, самому почетному на поминках, полагается священный тот блин вкушать. Как съел – не поперхнулся, так, стало быть, и понеслась душа в рай. И людям отрадно, что так всё, свято от века. Раньше тот святой блин я вкушал, ну, а теперь у нас батюшка есть. Вот ему-то, то бишь тебе…
Настоятеля тогда шибко скрючило. Побежал, даже кадило не успел с гвоздя ухватить.
И традицию эту народную батюшка в своем приходе сразу же пресек.
Поселяне, было, возмутились, да благо Петрович оказался старичком душевным и кротким, сам отнесся к настоятельским новомодным распоряжениям с пониманием и людей успокоил.
– Батюшка, – говорил Петрович, – молодой, городской, желудком слабый. Вы уж другой раз этот блин потихоньку мне… того… пока он не видит. А то как же… надо ведь как положено, чтоб душа… в рай. Обычай всё-таки.
До рассвета еще целый час.
Именно в такое время Петровна спешит в один из домов, где сорок дней назад кто-то преставился. Ее голова обязательно закутана в черный платок. Зимой и летом – одним цветом. Черная юбка тянется по земле, под мышкой таинственная книга, утратившая от ветхости свой переплет. За такой необычный образ местные обыватели прозвали Петровну Монашкой. Она этим своим прозвищем гордится и высоко задирает нос.
Петровна не слыхивала о загробных мытарствах души, Петровна ничего и знать не хочет про Божий суд. В церкви Петровна не бывает и, разумеется, не верит, что, когда в сороковой день душа усопшего становится перед Господом, родственникам надо бы молиться, усердно просить, чтобы Бог простил усопшему грехи и допустил его до райской жизни. Такие подробности Петровну не занимают.
– Покойнику теперь всё равно, а нам, – говорит она, – надо сделать как положено. Как испокон веку делали. Чтоб никто не осудил.
И спешит скорее править свою «сорокоушку».
Вот по ее приказу посреди дома установлен стол – сорокоушка стартовала. На столе – хлеб, чтобы кормить душу, вода, чтобы душу умывать, рушник, чтоб вытирать душе физиономию. Ну, и водочка, чтоб душку поить и утешать. На закуску душе усопшего – холодец. Ну а если пост, то уж, как водится, по-постному – колбаса. Лучше мягкая «Любительская», ведь с зубами у Петровны дело дрянь. Монашка сама, от имени покойного, опрокидывает стопку, долго беззубо закусывает колбасой. Родственники выстроились поодаль, перешептываются:
– Во, хорошо душке. Правильно, что не самогон выставили, а на «Столичную» раскошелились.
Монашка прожевала, стоит, задумавшись. Наливает еще. Сродники в недоумении:
– Гляди ты, первая не пошла! Видать, у покойника грехо-ов!..
Петровна опрокидывает вторую, кряхтит, занюхивает буханкой. Зажигает свечу, раскрывает свою замусоленную книгу. Косоглазо в нее глядит, щурится, начинает что-то бубнить. Родственники облегченно вздыхают:
– Слава Богу, покойнику теперь радость. Улетит как миленький! Ну как бы мы без Петровны.
Монашка заводит свое ритуальное пение сперва полушепотом, гугниво. Потом «Столичная» Петровну румянит, и ее голос крепнет, крепнет, крепнет… И вот уже внятно промелькивают отдельные жеваные фразы «издревлей молитвы»:
– Отче наш… Ерусалим-Бугуруслан… Кипарис-земля сырая… Устала-приуснула дева поднебесная… Аллилуйя-ладанка… Поникли лютики… Живая помощь… Исус Христос… Вода студена… Аминь-аминь-аминь… Аминь-аминь-аминь…
Так проходит около часа.
Но вот графин пуст, «молитва» окончена, и наступает пора с душкой прощаться, «чтоб она по ночам по дому не шастала, спать не мешала». Под руководством Петровны народ валит на двор. Здесь на столе уже приготовлен веник и ведро с квасом.
– Хрен в квас добавлять грех! – об этом Монашка всегда напоминает, и народ внемлет, греха боится. – Не то душа хреново полетит.
Петровне подносят ковш безгрешного кваса, она отпивает, остатками плескает в народ. Хватает ведро, веник и отправляется кропить все четыре угла дома. Возвращается, грозно всех оглядывает. Ступает в дом, кропит там, раскрывает окна и начинает в доме шуметь – «покойника изгонять». Пошумев-погромыхав, является к народу и призывает публику глазеть по сторонам: «высматривать душку». Пролетает ли птица, жук, или муха, или просто несет ветром сор, Петровна указывает в сторону летящего предмета и восклицает: «Смотрите! Полетела! Понеслась душа в рай!»
А тем временем, пока дом покойного сотрясает традиционная обрядовая свистопляска, он уже прошел все мытарства. Ангелы поставили его перед Божиим Престолом. Господь, Который Своими страданиями на кресте открыл для всех нас райские двери, предлагает рай и новопреставленному. И если тот преуспел в посте, то вполне может отправляться в чертоги, где святые постники. Если же человек преуспел в братолюбии, то место ему среди милосердных братолюбивых святых. Если усопший истовый причастник, значит, ему дорога туда, где святые, что причащались. Но вот беда: новопреставленный – такой же «святой», как и все мы. А значит, ни с постниками, ни с милосердными, ни с причастниками ему не по пути. Не готов! Не делал сего! Ужас! Нет святых подвигов! Зато грехов, оказывается!.. Неужели не найдется ему в раю места? Неужели ему отправляться туда, где злые и немилосердные, где сквернословы и чревоугодники, где стоит плач и скрежет зубов? На что теперь надеяться, когда ничего в жизни уже не исправить? Может, хотя бы по горячим молитвам сродников Господь помилует и избавит от мук? Где вы, родственники, с вашими молитвами? Где? Просите, должно быть, Господа в церквах о моем прощении…
Отнюдь. Сродники, мокрые от кваса, уже за столом. Во главе стола – Петровна. Ей хорошо. Она произносит первый тост: за успешный отход души. Потом второй: «за то, чтоб душа не вернулась, – не чокаясь». Потом – за свою священную сорокоушку: «а иначе как же? Завсегда-испокон».
И сколько крещеного люда из-за подобных народных традиций осталось без отпевания, без поминовения и без последующих молитв об их упокоении – сие одному Богу ведомо…
Семеныч, когда еще церковь в селе была закрыта, справлялся раз у Петровны: по какому чину она правит свой ритуал и не лучше ли почитать Псалтырь, отслужить обедню с панихидой, заказать в каком-нибудь приходе сорокоуст, помолиться? Но та возмутилась:
– Как-как ты сорокоушку называешь? «Сорокоуст»? Болван! А туда же, грамотный! Проводы душки – испокон веку, традиция. А ты кто такой?
На этом ее объяснения закончились.
Однажды на священные манипуляции Петровны попал приезжий дальний сродник очередного покойного – человек интеллигентный. Рассказывали, помню, что он с любопытством разглядывал засаленную пожелтевшую книгу, которую Монашка на минутку оставила на столе. Удивлялся весьма. Откуда, дескать, в исконном центрально-черноземном селе мог взяться этот раритет – «Социалистическое преобразование Советской Чувашии», – да еще и изданный на чувашском? Но ему никто не ответил. Вскоре он убрался домой в свои Чебоксары и больше здесь не показывался.
…С той поры, как в селе открылся и служит-проповедует Божий храм, прошло уже многим больше десятка лет. Слово «сорокоушка» в народе стало, Божией милостью, помаленьку забываться. Церковная тетрадь, куда Семеныч записывает сорокоусты, год от года толстеет.
Но только иной раз нет-нет да и видно, как постаревшая Петровна откуда-то бредет чуть свет, пошатываясь.
Традиция, что поделать.
После семинарии, когда ему едва исполнилось 23 года, он получил назначение в сельский приход. Сразу туда и отправился. Село не маленькое, старинное. Церковь в селе разрушена. Батюшка в ту пору еще обладал здоровьем, глаза еще горели, и он принялся за дело возрождения.
Не прошло и недели, как его пригласили на поминки: сороковой день кому-то подошел. Священник помолился с людьми в доме усопшего, затем посетил его свежую могилку. Всюду батюшку сопровождал благообразный старичок по прозванию Петрович, который в отсутствие батюшки руководил на селе всеми благочестивыми традициями. И вот священник, Петрович и сродники усопшего вернулись с погоста в дом, где уже накрыт был поминальный стол. Кадило повесили на гвоздь, совершили у стола молитву, пропели «Вечную память». Петровича усадили во главе стола, батюшку рядом с ним: «Как-никак одно дело делают».
Наполнили чарки, воцарилась тишина, и батюшка произнес в утешение родственникам доброе слово о вечной жизни на Небесех. Петрович предложил молодому настоятелю выпить первым. И пока в мертвой тишине священник тянул из своей стопки вонючий самогон, Петрович положил на его тарелку закуску – темный мягкий распаренный блин. Забрал у настоятеля опорожненную стопку и указал, что надо, мол, закусить именно этим блином: «Традиция». Батюшка принялся откусывать от прогорклого блина. Пока он ел, народ сидел с поднятыми стаканами и молча взирал. Когда же священник проглотил последний кусок, Петрович воскликнул: «Всё! Понеслась душа в рай!» Тут стаканы с грохотом сдвинулись, застолье зашумело… Под поминальный гвалт священник поинтересовался у Петровича, что всё это обозначает: тишина, блин на закуску, «понеслась душа в рай». Тот был удивлен, что священника в семинарии не обучили таким знаменитым исконным обрядам, и восполнил пробелы в настоятельских знаниях:
– Попа до тебя у нас лет семьдесят уж как не было, но вот этот обычай все мы знаем. Жила когда-то в нашем селе залетная монашка – от гонений спасалась, что ли; она-то меня и научила. Когда свежего покойника кладут во гроб, для него, чтоб душе не было голодно, требуется испечь блин. Один единственный. Ну, съесть-то его покойник, знамо, не может, вот и укладывают этот блин ему на лицо. Три дня, покуда мертвец в доме, полагается читать Псалтырь. Ну, и блин на лице маслить, чтоб не засох. Потом покойника – на погост, ну а блин – во святой уголок, под иконки. Священное это всё, испокон. Ну, а на сороковой день блин с образов сымают, отпаривают и старшему, самому почетному на поминках, полагается священный тот блин вкушать. Как съел – не поперхнулся, так, стало быть, и понеслась душа в рай. И людям отрадно, что так всё, свято от века. Раньше тот святой блин я вкушал, ну, а теперь у нас батюшка есть. Вот ему-то, то бишь тебе…
Настоятеля тогда шибко скрючило. Побежал, даже кадило не успел с гвоздя ухватить.
И традицию эту народную батюшка в своем приходе сразу же пресек.
Поселяне, было, возмутились, да благо Петрович оказался старичком душевным и кротким, сам отнесся к настоятельским новомодным распоряжениям с пониманием и людей успокоил.
– Батюшка, – говорил Петрович, – молодой, городской, желудком слабый. Вы уж другой раз этот блин потихоньку мне… того… пока он не видит. А то как же… надо ведь как положено, чтоб душа… в рай. Обычай всё-таки.
До рассвета еще целый час.
Именно в такое время Петровна спешит в один из домов, где сорок дней назад кто-то преставился. Ее голова обязательно закутана в черный платок. Зимой и летом – одним цветом. Черная юбка тянется по земле, под мышкой таинственная книга, утратившая от ветхости свой переплет. За такой необычный образ местные обыватели прозвали Петровну Монашкой. Она этим своим прозвищем гордится и высоко задирает нос.
Петровна не слыхивала о загробных мытарствах души, Петровна ничего и знать не хочет про Божий суд. В церкви Петровна не бывает и, разумеется, не верит, что, когда в сороковой день душа усопшего становится перед Господом, родственникам надо бы молиться, усердно просить, чтобы Бог простил усопшему грехи и допустил его до райской жизни. Такие подробности Петровну не занимают.
– Покойнику теперь всё равно, а нам, – говорит она, – надо сделать как положено. Как испокон веку делали. Чтоб никто не осудил.
И спешит скорее править свою «сорокоушку».
Вот по ее приказу посреди дома установлен стол – сорокоушка стартовала. На столе – хлеб, чтобы кормить душу, вода, чтобы душу умывать, рушник, чтоб вытирать душе физиономию. Ну, и водочка, чтоб душку поить и утешать. На закуску душе усопшего – холодец. Ну а если пост, то уж, как водится, по-постному – колбаса. Лучше мягкая «Любительская», ведь с зубами у Петровны дело дрянь. Монашка сама, от имени покойного, опрокидывает стопку, долго беззубо закусывает колбасой. Родственники выстроились поодаль, перешептываются:
– Во, хорошо душке. Правильно, что не самогон выставили, а на «Столичную» раскошелились.
Монашка прожевала, стоит, задумавшись. Наливает еще. Сродники в недоумении:
– Гляди ты, первая не пошла! Видать, у покойника грехо-ов!..
Петровна опрокидывает вторую, кряхтит, занюхивает буханкой. Зажигает свечу, раскрывает свою замусоленную книгу. Косоглазо в нее глядит, щурится, начинает что-то бубнить. Родственники облегченно вздыхают:
– Слава Богу, покойнику теперь радость. Улетит как миленький! Ну как бы мы без Петровны.
Монашка заводит свое ритуальное пение сперва полушепотом, гугниво. Потом «Столичная» Петровну румянит, и ее голос крепнет, крепнет, крепнет… И вот уже внятно промелькивают отдельные жеваные фразы «издревлей молитвы»:
– Отче наш… Ерусалим-Бугуруслан… Кипарис-земля сырая… Устала-приуснула дева поднебесная… Аллилуйя-ладанка… Поникли лютики… Живая помощь… Исус Христос… Вода студена… Аминь-аминь-аминь… Аминь-аминь-аминь…
Так проходит около часа.
Но вот графин пуст, «молитва» окончена, и наступает пора с душкой прощаться, «чтоб она по ночам по дому не шастала, спать не мешала». Под руководством Петровны народ валит на двор. Здесь на столе уже приготовлен веник и ведро с квасом.
– Хрен в квас добавлять грех! – об этом Монашка всегда напоминает, и народ внемлет, греха боится. – Не то душа хреново полетит.
Петровне подносят ковш безгрешного кваса, она отпивает, остатками плескает в народ. Хватает ведро, веник и отправляется кропить все четыре угла дома. Возвращается, грозно всех оглядывает. Ступает в дом, кропит там, раскрывает окна и начинает в доме шуметь – «покойника изгонять». Пошумев-погромыхав, является к народу и призывает публику глазеть по сторонам: «высматривать душку». Пролетает ли птица, жук, или муха, или просто несет ветром сор, Петровна указывает в сторону летящего предмета и восклицает: «Смотрите! Полетела! Понеслась душа в рай!»
А тем временем, пока дом покойного сотрясает традиционная обрядовая свистопляска, он уже прошел все мытарства. Ангелы поставили его перед Божиим Престолом. Господь, Который Своими страданиями на кресте открыл для всех нас райские двери, предлагает рай и новопреставленному. И если тот преуспел в посте, то вполне может отправляться в чертоги, где святые постники. Если же человек преуспел в братолюбии, то место ему среди милосердных братолюбивых святых. Если усопший истовый причастник, значит, ему дорога туда, где святые, что причащались. Но вот беда: новопреставленный – такой же «святой», как и все мы. А значит, ни с постниками, ни с милосердными, ни с причастниками ему не по пути. Не готов! Не делал сего! Ужас! Нет святых подвигов! Зато грехов, оказывается!.. Неужели не найдется ему в раю места? Неужели ему отправляться туда, где злые и немилосердные, где сквернословы и чревоугодники, где стоит плач и скрежет зубов? На что теперь надеяться, когда ничего в жизни уже не исправить? Может, хотя бы по горячим молитвам сродников Господь помилует и избавит от мук? Где вы, родственники, с вашими молитвами? Где? Просите, должно быть, Господа в церквах о моем прощении…
Отнюдь. Сродники, мокрые от кваса, уже за столом. Во главе стола – Петровна. Ей хорошо. Она произносит первый тост: за успешный отход души. Потом второй: «за то, чтоб душа не вернулась, – не чокаясь». Потом – за свою священную сорокоушку: «а иначе как же? Завсегда-испокон».
И сколько крещеного люда из-за подобных народных традиций осталось без отпевания, без поминовения и без последующих молитв об их упокоении – сие одному Богу ведомо…
Семеныч, когда еще церковь в селе была закрыта, справлялся раз у Петровны: по какому чину она правит свой ритуал и не лучше ли почитать Псалтырь, отслужить обедню с панихидой, заказать в каком-нибудь приходе сорокоуст, помолиться? Но та возмутилась:
– Как-как ты сорокоушку называешь? «Сорокоуст»? Болван! А туда же, грамотный! Проводы душки – испокон веку, традиция. А ты кто такой?
На этом ее объяснения закончились.
Однажды на священные манипуляции Петровны попал приезжий дальний сродник очередного покойного – человек интеллигентный. Рассказывали, помню, что он с любопытством разглядывал засаленную пожелтевшую книгу, которую Монашка на минутку оставила на столе. Удивлялся весьма. Откуда, дескать, в исконном центрально-черноземном селе мог взяться этот раритет – «Социалистическое преобразование Советской Чувашии», – да еще и изданный на чувашском? Но ему никто не ответил. Вскоре он убрался домой в свои Чебоксары и больше здесь не показывался.
…С той поры, как в селе открылся и служит-проповедует Божий храм, прошло уже многим больше десятка лет. Слово «сорокоушка» в народе стало, Божией милостью, помаленьку забываться. Церковная тетрадь, куда Семеныч записывает сорокоусты, год от года толстеет.
Но только иной раз нет-нет да и видно, как постаревшая Петровна откуда-то бредет чуть свет, пошатываясь.
Традиция, что поделать.
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
