Святые тоже сомневались...
5 историй об искренней вере: Фома, Антоний Великий, Николай Японский, Иосиф Исихаст, Лука (Войно-Ясенецкий).
В Евангелии от Марка есть одна особенная история о соотношении веры и сомнения. Однажды ко Христу привели бесноватого отрока. Отец его просил Господа сжалиться и исцелить несчастного, на что Иисус сказал ему: Если сколько-нибудь можешь веровать, всё возможно верующему (Мк 9:23). Тогда родитель со слезами воскликнул: Верую, Господи! Помоги моему неверию (Мк 9:24). Удивительно: в одном высказывании совмещаются несовместимые между собой крик «верую» и признание в неверии. Но опыт святых людей показывает, что настоящая, живая, искренняя вера всегда идет бок о бок с сомнением: одно предполагает другое и порознь не существует. Сомнение оказывается незазорным. Наоборот — обоснованным, полезным, даже логически необходимым. Продолжаем нашу рубрику «Как жили святые».
Он сомневался потому, что боялся нового, еще более болезненного разочарования. Но было за этим сомнением и нечто рациональное, последовательно научное. На свидетельства своих друзей он ответил требованием наглядности, физически ощущаемой достоверности. И желаемое святой получил.
Апостол Фома (I век после Р. Х.), вошедший в мировую историю с прозвищем «Неверующий», не был среди других учеников Христа, когда Он явился им всем после Своего Воскресения. Из евангельского текста нам неизвестно, по каким причинам апостол отсутствовал. Возможно, Фома был настолько сломлен, осознав весь ужас произошедшего с Учителем, что полностью изолировался, ушел в себя и на время даже отказался от общения с другими людьми.
Все его надежды, идеалы, наконец главный жизненный смысл остались за огромным камнем, закрывавшим вход в пещеру — могилу Казненного. В своем одиночестве апостол пытался пережить, осознать всю тяжесть настигшего его горя. И когда Фома наконец воссоединился с апостолами, то на их рассказ о встрече с воскресшим Учителем он отреагировал категорично. Если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю (Ин 20:25), — отрезал Фома.
Один из отцов Церкви, святитель Кирилл Иерусалимский предполагал, что неверие апостола было связано с огромной внутренней радостью, которая при этом сочеталась со страхом столкнуться в итоге с еще более горьким разочарованием. Фома, как бы мы сказали сейчас, не верил своему счастью. Кроме того, апостол мог бояться, что его друзья видели не Христа, а галлюцинацию, призрак. Потому он настаивал: «пока не вложу»… В каком-то смысле это было научное требование наглядности, доказуемости. Блаженный Феофилакт Болгарский в своем толковании на Евангелие от Иоанна отмечает: «Смотри, он не сказал: я не верю глазам, но присовокупил: «если не вложу руки моей»». Принципом сомнения апостол хотел испытать факт веры, то есть чудо.
И когда его собственные глаза увидели воскресшего Учителя, и он услышал от Него: подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои; и не будь неверующим, но верующим (Ин 20:27), то, уже ни в чем не сомневаясь, воскликнул: Господь мой и Бог мой (Ин 20:28).
Эти слова апостола часто воспринимается прямолинейно — как простое признание. Но уже упомянутый блаженный Феофилакт указывает, что за ним открывается и нечто более важное: Фома исповедовал во Христе две природы. Сказав «Господь мой», апостол обратился к Нему как к своему господину, учителю, признавая в Нем человека. Сказав же «Бог мой», Фома исповедовал во Христе Его божественную природу.
Так за сомнением открылось богословие.
«Горе мне, дети мои, горе мне грешному, мнимому иноку!» – воскликнул, обращаясь к монахам своего монастыря, преподобный Антоний Великий (ок. 251–356 гг.) незадолго до своей кончины. Невероятно слышать подобное от основателя христианской монашеской традиции. Откуда зародилось такое отношение к себе у того, кто уже, казалось бы, достиг высочайшей праведности? И из жизнеописания святого мы знаем, что сам Антоний однажды мысленно допустил, что на земле нет другого настолько совершенного инока, как он. Тогда старец услышал голос: «Антоний! Есть один раб Божий, который пришел сюда прежде тебя и который совершеннее чем ты». Святой тотчас вышел из своей пещеры и отправился на поиски этого праведника. Так он встретился с преподобным Павлом Фивейским (ок. 228 — ок. 341). Интересно, что подобный случай в жизни святого был не первым. Так, однажды великому подвижнику был голос, что он не вошел еще в меру святости одного сапожника, который живет в Александрии. Преподобный тут же покинул пустыню и так познакомился с никому не известным праведником.
Преподобный Павел поведал Антонию о своей отшельнической жизни в пустыне. Высота совершенного Павлом подвига поразила святого. Антоний отлучился на время, а когда вернулся, застал праведника уже усопшим. Со слезами он похоронил его, а затем возвратился к монахам и поведал о своей поучительной встрече.
Скепсис, с которым преподобный Антоний отнесся после этого к своему духовному состоянию, приоткрывал ему новую высоту. Сомнение здесь стимулировало новый этап возрастания от уже достигнутого, к другому — новому. Об этом же однажды сказал знаменитый философ и ученый Блез Паскаль: «Люди делятся на праведников, которые считают себя грешниками, и грешников, которые считают себя праведниками».
«Мучительные сомнения: не загублена ли даром жизнь и вдобавок множество русских денег? Станет ли Православие в Японии? Кому работать для этого? Ведь вот один как перст, ни единой души русской больше в Миссии». Это запись из дневника святителя Николая Японского (17/29 ноября 1886 г.). Прошло уже 25 лет его проповеди в Японии. «Итак — жизнь загублена! — продолжает святитель, — множество русских кровных денег брошено в огонь! Какое мучение может быть горше этой мысли! <…> Боже, не дай совсем ослабеть! Если же в самом деле я здесь совершенно бесполезен, то укажи путь в Россию!»
Парадоксально: великий миссионер, человек с невероятной по своей силе верой опускает руки, терзается сомнением, проникаясь мучительной мыслью, что вся жизнь будто бы положена впустую… Но уже на следующий день, святитель Николай пишет иначе, с другим настроением: «Вчера написанное — одно малодушие. Нашей нетерпеливости хотелось бы, чтобы перед нашей секундой бытия сейчас же и развернулся весь план судеб Божиих… Вероятно, и моя жизнь имеет какой-нибудь смысл и какую-нибудь пользу, ну хоть бы даже ту, чтоб показать, что в России нет миссионеров… Итак, нужно… стоять на посту и спокойно делать, что под рукой, не заботиться о прочем: мы рабы — Хозяину виднее, Он пусть заботится!» Сомнение осталось позади. Дело продолжилось.
То, что удалось сделать святителю Николаю (1836–1912) в Японии — стране со специфическими культурными традициями, где менталитет людей столетиями был замкнут в непроницаемой оболочке ксенофобии, потрясает. Когда святой скончался, на острове было уже более 33 тысяч православных христиан, 43 священника и более 100 храмов. На это потребовалось 50 с лишним лет непрерывного труда, начатого буквально с нуля. Все эти годы святитель работал не покладая рук, занимаясь переводами богослужебных книг на японский язык, наставляя священство, борясь за финансирование миссии, налаживая общение с местным населением, устраивая систему духовных школ. И это только «вершина айсберга».
Он испытал глубочайшее сомнение в вере, будучи в преклонном возрасте, пройдя долгий монашеский путь, умудренный жизненным опытом.
Когда преподобный Иосиф Исихаст (1897–1959) тяжело заболел, ему был уже 61 год. Духовный наставник афонских монахов, с именем которого связывают обновление, духовный «Ренессанс» на Святой Горе, тяжелейшими монашескими подвигами надорвал свое здоровье. На его шее образовался огромный нарыв. Святой, прикованный к постели, долгое время бредил. Когда же кризис миновал, преподобный Иосиф рассказал своему ближайшему ученику, старцу Ефрему Филофейскому, о чем он думал, что испытал в самые тяжелые минуты болезненной агонии. «Он (то есть диавол, которого святой ассоциировал с сомнением. — Т. С.) засунул лом под фундамент и хотел перевернуть все строение моей веры, — говорил преподобный Иосиф. — Все, что построили подвиг и благодать, он хотел опрокинуть. Он хотел убрать Бога из основания моей веры. И когда я увидел, что шатаются устои моей веры, я сказал себе: “Куда я иду? Куда меня ведут?”»
Глубочайшее сомнение, которое возникло вследствие тяжелейшего физического и психологического состояния, охватило святого подвижника, обесценивая весь накопленный опыт, низводя духовное к психологическому, надуманному, почудившемуся: «И когда я ему (то есть диаволу. — Т. С.) говорил о благодатных состояниях, — продолжал святой, — он представлял их никчемными: “Вот это было по случайности, а это — чисто человеческое”. Дескать, это со мной произошло из-за прелести, то — из-за разных обстоятельств, другое — из-за простого обмана чувств, телесных или душевных, и за всем этим ничего не стоит… То есть все, что было от благодати, все, что я познал из своего опыта, он все это мне объяснял и отбрасывал. И лишил меня всего». Но преподобный Иосиф подобное «объяснение» снял бойким, почти шутовским, по-мальчишески удивленным «Ого!», а вслед за ним добавил: «Поэтому и просил Бога выздороветь, чтобы отразить эту атаку». Преподобный Иосиф понимал: необходимо физическое здоровье, чтобы преодолеть возникшую духовную преграду.
Пережитое великим подвижником — предельная черта богооставленности, когда весь осуществлённый человеком подвиг кажется пустым и бессмысленным. Перенести такое испытание возможно только упованием на Создателя, о чем и говорил святой своему ученику. А о самом сомнении в духовной жизни преподобный Иосиф написал следующее: «Пусть никто не надеется на себя, пока душа его еще в теле. И когда он восходит на Небо, то должен ожидать, что на следующий день спустится в ад. Не говорю уже о том, что в то же самое мгновение может произойти спуск. Поэтому пусть человек не удивляется изменениям, но зарубит себе на носу, что ему свойственно и то и другое».
Святитель Лука (Войно-Ясенецкий) (1877–1961) — один из самых знаменитых подвижников, исповедников и врачей XX века, однажды оказался перед выбором между продолжением епископского служения и занятием любимым профессиональным делом — хирургией. Перенеся тяжелейшее внутреннее сомнение, святитель… выбрал последнее.
В 1931 году Особое Совещание при Коллегии ОГПУ за «контрреволюционную деятельность» приговорило епископа Луку к ссылке (второй по счету) на три года. Он оказался в Архангельске, где был холодно принят не только местными врачами в больнице, куда святой был определен работать, но и архангельским епископом Аполлосом. Неприкаянный святитель мучился своим положением, терзаясь сомнением: быть может, в таких условиях лучше оставить епископское служение и целиком посвятить себя врачебному делу?
Из Архангельска святителя вызвали в Москву, где особоуполномоченный ОГПУ три недели подолгу беседовал с ним, предлагая талантливому врачу престижное место на хирургической кафедре в столице с единственным условием — отказаться от сана. Чиновник бил в самую болезненную точку, углубляя сомнение святителя до предела. Святой в конце концов пошел на компромисс и написал властям следующее: «Я не у дел как архиерей и состою на покое. При нынешних условиях не считаю возможным продолжать служение, и потому, если мой священный сан этому не препятствует, я хотел бы получить возможность работать по хирургии. Однако сана епископа я никогда не сниму».
После освобождения, уже на пути в Москву, произошло крушение поезда, которое, как позднее писал святитель Лука, «к сожалению, только напугало… но не образумило». В столице он отправился в Наркомат здравоохранения, чтобы выхлопотать себе место в каком-нибудь исследовательском институте — заниматься гнойной хирургией. Последовал отказ. Растерянный епископ не знал, что делать. Он приехал в Ташкент, где, как писал позднее, «опустился до такой степени, что надел гражданскую одежду и в Министерстве здравоохранения получил должность консультанта при андижанской больнице».
Все начинает идти наперекосяк. Операции часто проходят неудачно. Затем святитель Лука заболевает тропической лихорадкой. Он возвращается в Москву для лечения и здесь ему снится страшный сон. Он оказался в «маленькой пустой церкви… В алтаре на престоле положена широкая доска, и на ней лежит голый человеческий труп. По бокам и сзади престола стоят студенты и курят папиросы, а я читаю им лекции по анатомии на трупе. Вдруг я вздрагиваю от тяжелого стука и, обернувшись, вижу, что упала крышка с раки преподобного, он сел в гробу и, повернувшись, смотрит на меня с немым укором». Но и увиденное во сне, по словам епископа, не образумило его. Он еще с большим рвением продолжил исследования. Более двух лет, преодолевая внутренние муки совести и духовную опустошенность, святитель Лука напряженно занимался медицинскими разработками, накапливая бесценные материалы для своей будущей научной сенсации — книги «Очерки гнойной хирургии».
Мы не знаем, что произошло в душе святителя Луки, как он сумел преодолеть этот кризис. В его воспоминаниях присутствует всего лишь одна заметка, которая может приоткрыть тот внутренний «ответ», который развернул его обратно, из лаборатории — в алтарь: «В своих покаянных молитвах я усердно просил у Бога прощения за это двухлетнее продолжение работы по хирургии, но однажды моя молитва была остановлена голосом из неземного мира: “В этом не кайся!”» Пережитое им сомнение и последовавшее за ним, казалось бы, неправильное решение оказалось судьбоносным. Во время Великой Отечественной войны его медицинские открытия оказались крайне полезными для лечения раненых солдат.
***
В 1942 году владыка был возведен в сан архиепископа, а позднее назначен на Крымскую кафедру. Весь последующий период, вплоть до самой смерти, святитель Лука весь без остатка отдался служению Церкви.
P. S.
Сомнение — «неотлучный спутник» человека на пути ко внутреннему преображению. И опыт святых тому яркое свидетельство. Для них сомнение — не просто реальность, но и важнейшая внутренняя установка. Лучше всего сказал о ней преподобный Силуан Афонский: «Держи ум твой во аде и не отчаивайся».
В Евангелии от Марка есть одна особенная история о соотношении веры и сомнения. Однажды ко Христу привели бесноватого отрока. Отец его просил Господа сжалиться и исцелить несчастного, на что Иисус сказал ему: Если сколько-нибудь можешь веровать, всё возможно верующему (Мк 9:23). Тогда родитель со слезами воскликнул: Верую, Господи! Помоги моему неверию (Мк 9:24). Удивительно: в одном высказывании совмещаются несовместимые между собой крик «верую» и признание в неверии. Но опыт святых людей показывает, что настоящая, живая, искренняя вера всегда идет бок о бок с сомнением: одно предполагает другое и порознь не существует. Сомнение оказывается незазорным. Наоборот — обоснованным, полезным, даже логически необходимым. Продолжаем нашу рубрику «Как жили святые».
«Если не вложу руки моей в ребра Его, не поверю»
Он сомневался потому, что боялся нового, еще более болезненного разочарования. Но было за этим сомнением и нечто рациональное, последовательно научное. На свидетельства своих друзей он ответил требованием наглядности, физически ощущаемой достоверности. И желаемое святой получил.
Апостол Фома (I век после Р. Х.), вошедший в мировую историю с прозвищем «Неверующий», не был среди других учеников Христа, когда Он явился им всем после Своего Воскресения. Из евангельского текста нам неизвестно, по каким причинам апостол отсутствовал. Возможно, Фома был настолько сломлен, осознав весь ужас произошедшего с Учителем, что полностью изолировался, ушел в себя и на время даже отказался от общения с другими людьми.
Все его надежды, идеалы, наконец главный жизненный смысл остались за огромным камнем, закрывавшим вход в пещеру — могилу Казненного. В своем одиночестве апостол пытался пережить, осознать всю тяжесть настигшего его горя. И когда Фома наконец воссоединился с апостолами, то на их рассказ о встрече с воскресшим Учителем он отреагировал категорично. Если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю (Ин 20:25), — отрезал Фома.
Один из отцов Церкви, святитель Кирилл Иерусалимский предполагал, что неверие апостола было связано с огромной внутренней радостью, которая при этом сочеталась со страхом столкнуться в итоге с еще более горьким разочарованием. Фома, как бы мы сказали сейчас, не верил своему счастью. Кроме того, апостол мог бояться, что его друзья видели не Христа, а галлюцинацию, призрак. Потому он настаивал: «пока не вложу»… В каком-то смысле это было научное требование наглядности, доказуемости. Блаженный Феофилакт Болгарский в своем толковании на Евангелие от Иоанна отмечает: «Смотри, он не сказал: я не верю глазам, но присовокупил: «если не вложу руки моей»». Принципом сомнения апостол хотел испытать факт веры, то есть чудо.
И когда его собственные глаза увидели воскресшего Учителя, и он услышал от Него: подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои; и не будь неверующим, но верующим (Ин 20:27), то, уже ни в чем не сомневаясь, воскликнул: Господь мой и Бог мой (Ин 20:28).
Эти слова апостола часто воспринимается прямолинейно — как простое признание. Но уже упомянутый блаженный Феофилакт указывает, что за ним открывается и нечто более важное: Фома исповедовал во Христе две природы. Сказав «Господь мой», апостол обратился к Нему как к своему господину, учителю, признавая в Нем человека. Сказав же «Бог мой», Фома исповедовал во Христе Его божественную природу.
Так за сомнением открылось богословие.
Мнимый инок
«Горе мне, дети мои, горе мне грешному, мнимому иноку!» – воскликнул, обращаясь к монахам своего монастыря, преподобный Антоний Великий (ок. 251–356 гг.) незадолго до своей кончины. Невероятно слышать подобное от основателя христианской монашеской традиции. Откуда зародилось такое отношение к себе у того, кто уже, казалось бы, достиг высочайшей праведности? И из жизнеописания святого мы знаем, что сам Антоний однажды мысленно допустил, что на земле нет другого настолько совершенного инока, как он. Тогда старец услышал голос: «Антоний! Есть один раб Божий, который пришел сюда прежде тебя и который совершеннее чем ты». Святой тотчас вышел из своей пещеры и отправился на поиски этого праведника. Так он встретился с преподобным Павлом Фивейским (ок. 228 — ок. 341). Интересно, что подобный случай в жизни святого был не первым. Так, однажды великому подвижнику был голос, что он не вошел еще в меру святости одного сапожника, который живет в Александрии. Преподобный тут же покинул пустыню и так познакомился с никому не известным праведником.
Преподобный Павел поведал Антонию о своей отшельнической жизни в пустыне. Высота совершенного Павлом подвига поразила святого. Антоний отлучился на время, а когда вернулся, застал праведника уже усопшим. Со слезами он похоронил его, а затем возвратился к монахам и поведал о своей поучительной встрече.
Скепсис, с которым преподобный Антоний отнесся после этого к своему духовному состоянию, приоткрывал ему новую высоту. Сомнение здесь стимулировало новый этап возрастания от уже достигнутого, к другому — новому. Об этом же однажды сказал знаменитый философ и ученый Блез Паскаль: «Люди делятся на праведников, которые считают себя грешниками, и грешников, которые считают себя праведниками».
«Итак — жизнь загублена!»
«Мучительные сомнения: не загублена ли даром жизнь и вдобавок множество русских денег? Станет ли Православие в Японии? Кому работать для этого? Ведь вот один как перст, ни единой души русской больше в Миссии». Это запись из дневника святителя Николая Японского (17/29 ноября 1886 г.). Прошло уже 25 лет его проповеди в Японии. «Итак — жизнь загублена! — продолжает святитель, — множество русских кровных денег брошено в огонь! Какое мучение может быть горше этой мысли! <…> Боже, не дай совсем ослабеть! Если же в самом деле я здесь совершенно бесполезен, то укажи путь в Россию!»
Парадоксально: великий миссионер, человек с невероятной по своей силе верой опускает руки, терзается сомнением, проникаясь мучительной мыслью, что вся жизнь будто бы положена впустую… Но уже на следующий день, святитель Николай пишет иначе, с другим настроением: «Вчера написанное — одно малодушие. Нашей нетерпеливости хотелось бы, чтобы перед нашей секундой бытия сейчас же и развернулся весь план судеб Божиих… Вероятно, и моя жизнь имеет какой-нибудь смысл и какую-нибудь пользу, ну хоть бы даже ту, чтоб показать, что в России нет миссионеров… Итак, нужно… стоять на посту и спокойно делать, что под рукой, не заботиться о прочем: мы рабы — Хозяину виднее, Он пусть заботится!» Сомнение осталось позади. Дело продолжилось.
То, что удалось сделать святителю Николаю (1836–1912) в Японии — стране со специфическими культурными традициями, где менталитет людей столетиями был замкнут в непроницаемой оболочке ксенофобии, потрясает. Когда святой скончался, на острове было уже более 33 тысяч православных христиан, 43 священника и более 100 храмов. На это потребовалось 50 с лишним лет непрерывного труда, начатого буквально с нуля. Все эти годы святитель работал не покладая рук, занимаясь переводами богослужебных книг на японский язык, наставляя священство, борясь за финансирование миссии, налаживая общение с местным населением, устраивая систему духовных школ. И это только «вершина айсберга».
«Куда я иду? Куда меня ведут?»
Он испытал глубочайшее сомнение в вере, будучи в преклонном возрасте, пройдя долгий монашеский путь, умудренный жизненным опытом.
Когда преподобный Иосиф Исихаст (1897–1959) тяжело заболел, ему был уже 61 год. Духовный наставник афонских монахов, с именем которого связывают обновление, духовный «Ренессанс» на Святой Горе, тяжелейшими монашескими подвигами надорвал свое здоровье. На его шее образовался огромный нарыв. Святой, прикованный к постели, долгое время бредил. Когда же кризис миновал, преподобный Иосиф рассказал своему ближайшему ученику, старцу Ефрему Филофейскому, о чем он думал, что испытал в самые тяжелые минуты болезненной агонии. «Он (то есть диавол, которого святой ассоциировал с сомнением. — Т. С.) засунул лом под фундамент и хотел перевернуть все строение моей веры, — говорил преподобный Иосиф. — Все, что построили подвиг и благодать, он хотел опрокинуть. Он хотел убрать Бога из основания моей веры. И когда я увидел, что шатаются устои моей веры, я сказал себе: “Куда я иду? Куда меня ведут?”»
Глубочайшее сомнение, которое возникло вследствие тяжелейшего физического и психологического состояния, охватило святого подвижника, обесценивая весь накопленный опыт, низводя духовное к психологическому, надуманному, почудившемуся: «И когда я ему (то есть диаволу. — Т. С.) говорил о благодатных состояниях, — продолжал святой, — он представлял их никчемными: “Вот это было по случайности, а это — чисто человеческое”. Дескать, это со мной произошло из-за прелести, то — из-за разных обстоятельств, другое — из-за простого обмана чувств, телесных или душевных, и за всем этим ничего не стоит… То есть все, что было от благодати, все, что я познал из своего опыта, он все это мне объяснял и отбрасывал. И лишил меня всего». Но преподобный Иосиф подобное «объяснение» снял бойким, почти шутовским, по-мальчишески удивленным «Ого!», а вслед за ним добавил: «Поэтому и просил Бога выздороветь, чтобы отразить эту атаку». Преподобный Иосиф понимал: необходимо физическое здоровье, чтобы преодолеть возникшую духовную преграду.
Пережитое великим подвижником — предельная черта богооставленности, когда весь осуществлённый человеком подвиг кажется пустым и бессмысленным. Перенести такое испытание возможно только упованием на Создателя, о чем и говорил святой своему ученику. А о самом сомнении в духовной жизни преподобный Иосиф написал следующее: «Пусть никто не надеется на себя, пока душа его еще в теле. И когда он восходит на Небо, то должен ожидать, что на следующий день спустится в ад. Не говорю уже о том, что в то же самое мгновение может произойти спуск. Поэтому пусть человек не удивляется изменениям, но зарубит себе на носу, что ему свойственно и то и другое».
«Я не у дел как архиерей»
Святитель Лука (Войно-Ясенецкий) (1877–1961) — один из самых знаменитых подвижников, исповедников и врачей XX века, однажды оказался перед выбором между продолжением епископского служения и занятием любимым профессиональным делом — хирургией. Перенеся тяжелейшее внутреннее сомнение, святитель… выбрал последнее.
В 1931 году Особое Совещание при Коллегии ОГПУ за «контрреволюционную деятельность» приговорило епископа Луку к ссылке (второй по счету) на три года. Он оказался в Архангельске, где был холодно принят не только местными врачами в больнице, куда святой был определен работать, но и архангельским епископом Аполлосом. Неприкаянный святитель мучился своим положением, терзаясь сомнением: быть может, в таких условиях лучше оставить епископское служение и целиком посвятить себя врачебному делу?
Из Архангельска святителя вызвали в Москву, где особоуполномоченный ОГПУ три недели подолгу беседовал с ним, предлагая талантливому врачу престижное место на хирургической кафедре в столице с единственным условием — отказаться от сана. Чиновник бил в самую болезненную точку, углубляя сомнение святителя до предела. Святой в конце концов пошел на компромисс и написал властям следующее: «Я не у дел как архиерей и состою на покое. При нынешних условиях не считаю возможным продолжать служение, и потому, если мой священный сан этому не препятствует, я хотел бы получить возможность работать по хирургии. Однако сана епископа я никогда не сниму».
После освобождения, уже на пути в Москву, произошло крушение поезда, которое, как позднее писал святитель Лука, «к сожалению, только напугало… но не образумило». В столице он отправился в Наркомат здравоохранения, чтобы выхлопотать себе место в каком-нибудь исследовательском институте — заниматься гнойной хирургией. Последовал отказ. Растерянный епископ не знал, что делать. Он приехал в Ташкент, где, как писал позднее, «опустился до такой степени, что надел гражданскую одежду и в Министерстве здравоохранения получил должность консультанта при андижанской больнице».
Все начинает идти наперекосяк. Операции часто проходят неудачно. Затем святитель Лука заболевает тропической лихорадкой. Он возвращается в Москву для лечения и здесь ему снится страшный сон. Он оказался в «маленькой пустой церкви… В алтаре на престоле положена широкая доска, и на ней лежит голый человеческий труп. По бокам и сзади престола стоят студенты и курят папиросы, а я читаю им лекции по анатомии на трупе. Вдруг я вздрагиваю от тяжелого стука и, обернувшись, вижу, что упала крышка с раки преподобного, он сел в гробу и, повернувшись, смотрит на меня с немым укором». Но и увиденное во сне, по словам епископа, не образумило его. Он еще с большим рвением продолжил исследования. Более двух лет, преодолевая внутренние муки совести и духовную опустошенность, святитель Лука напряженно занимался медицинскими разработками, накапливая бесценные материалы для своей будущей научной сенсации — книги «Очерки гнойной хирургии».
Мы не знаем, что произошло в душе святителя Луки, как он сумел преодолеть этот кризис. В его воспоминаниях присутствует всего лишь одна заметка, которая может приоткрыть тот внутренний «ответ», который развернул его обратно, из лаборатории — в алтарь: «В своих покаянных молитвах я усердно просил у Бога прощения за это двухлетнее продолжение работы по хирургии, но однажды моя молитва была остановлена голосом из неземного мира: “В этом не кайся!”» Пережитое им сомнение и последовавшее за ним, казалось бы, неправильное решение оказалось судьбоносным. Во время Великой Отечественной войны его медицинские открытия оказались крайне полезными для лечения раненых солдат.
***
В 1942 году владыка был возведен в сан архиепископа, а позднее назначен на Крымскую кафедру. Весь последующий период, вплоть до самой смерти, святитель Лука весь без остатка отдался служению Церкви.
P. S.
Сомнение — «неотлучный спутник» человека на пути ко внутреннему преображению. И опыт святых тому яркое свидетельство. Для них сомнение — не просто реальность, но и важнейшая внутренняя установка. Лучше всего сказал о ней преподобный Силуан Афонский: «Держи ум твой во аде и не отчаивайся».
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
