Как меня поразили эти слова из Акафиста Страстям Христовым — Пассии.
Там в кондаке речь идет об отречении и раскаянии апостола Петра: «…егда узре Тя во дворе архиерейстем, Господа своего и Учителя, умилився сердцем (выделено мною) исшед вон, плакася горько. Призри убо и на мя, Господи, и порази жестокое сердце мое, да слезами моими омыю грехи моя, поя Тебе аллилуйя».
Вы понимаете, раскаяние — не такое простое дело. Не всякое сожаление о содеянном, не всякое, даже и сильное страдание от собственной вины есть раскаяние в христианском смысле слова. Иуда от отчаяния удавился, но не раскаялся.
Я чувствую и сознаю, что моя хроническая боль от многого-многого, бывшего в моей жизни, мой постоянный стыд от поступков, совершенных в детстве, в юности — это моя большая проблема, но это не раскаяние мое перед Христом. Формально я каялась в этих вещах, говорила о них на исповеди. Но даже то, что легче после исповеди не становилось — своего рода симптом: это не раскаяние, нет, это сожаление, горькое сожаление, да, но не раскаяние.
И вот, вчера вечером в Старом соборе — эти слова… Прежде всего — умилився. Петр не просто содрогнулся, встретив встретив взгляд связанного Учителя; он увидел Любовь — и свое несоответствие этой любви. И далее: слезами омывать грехи — не просто так, а поя, воспевая Того, Кто дает нам возможность очиститься,
Кто ждет нашего ответа на вопрос «Любишь ли ты Меня?». Раскаяние — боль, но одновременно и радость. И пока радости этой в тебе нет, нет и подлинного раскаяния.