Евангельский добрый пастырь
Великий пост — совершенно неповторимый период в церковном году. Каждый день, каждая служба наполнены особым смыслом. Важнейшее место занимают евангельские чтения воскресных дней поста и подготовительных недель. Мы попросили разных людей прочитать эти евангельские отрывки и рассказать, как они их понимают и что лично для себя выносят, в рубрике «Евангелия Великого поста». Евангелие второй недели Великого поста читала поэт Анна Логвинова.
Ин., 36 зач., X, 9-16.
9 Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасется, и войдет, и выйдет, и пажить найдет.
10 Вор приходит только для того, чтобы украсть, убить и погубить. Я пришел для того, чтобы имели жизнь и имели с избытком.
***
В Шотландии на некоторых холмах можно увидеть раскрашенных овечек — оранжевых, сиреневых, розовых, они раскрашены не полностью, примерно до половины одного бока. Конечно же это для того, чтобы сразу было понятно, чьи они. Всегда ли я понимаю, Чья я овечка, да, почти всегда, хотя я всего-навсего захожанка.
Лет пятнадцать назад друг потащил меня в Боровский монастырь. Вечерняя исповедь, на которой я забыла сказать главное, потом перемыли гору посуду в трапезной для паломников, потом уже в час ночи стучусь в дверь женской гостиницы, а из-за двери мне отвечают: «А, это ты, кабачок неочищенный?» Я захожу и спрашиваю: откуда вы знаете, что я кабачок? (в детстве это было одно из моих топ-имен в семье, Кабачок, Кабачковий, Марципан Кабачков). А женщина говорит: «Мы тут все про всех знаем».
Иногда я, конечно, додумываю. Думаю: вот, урок мне был преподан, или вот меня проверяли, а я чуть было не провалилась при проверке. Потом с течением времени всегда оказывается, что все было не так. Логическая цепочка разваливается, в зайце оказывается утка, в утке яйцо, в яйце динозавр. Правдой оказываются не уроки и не проверки, а только те предельно простые ситуации, когда все было очень-очень плохо, было адом и вдруг самым хорошим образом наладилось и управилось.
***
Когда меня попросили прокомментировать этот отрывок Евангелия от Иоанна, я сначала запаниковала, потом отложила на потом, потом… стала просто бездумно копошиться в Интернете. Наткнулась на изображение Адама и Евы — какое-то не очень приятное. Стала думать о том, есть ли такая традиция изображать Адама и Еву уже с печатью греха на лице и в движениях тела. «Гугл» показал, что да, кажется, такая традиция есть, они редко просто красивые, они странноватые, и так их изображали самые разные художники во все времена. Стала вспоминать, где я все-таки видела красивых, и вспомнила, что в Библии для малышей, которую мне в 1987 году привез папа из Африки (Африка была перевалочным пунктом в Антарктиду, папа был метеорологом и ехал туда в экспедицию). Дома сейчас все книги запакованы к переезду, а Интернет мне папину книгу нашел: на обложке — Добрый Пастырь. То есть получается, что вы меня, тридцатисемилетнюю, попросили поговорить о самом первом образе Христа в жизни семилетней советской девочки. Из старого книжного шкафа, в котором в моем детстве стояла эта книга, дедушка сделал потом лодку.
В общем, когда я начала думать об этом отрывке, я думала в первую очередь о себе. О том, как меня всегда спасают, подхватывают, о том, как стоит мне свихнуться и решить пуститься во все тяжкие — так все тяжкие сразу сами по себе уплывают, как гантели под несдвигаемый диван. О том, как однажды мне на выставке в Гостином Дворе подарили икону «Взыграние младенца», и по пути домой мне муж сказал, что московская квартира, в которой мы собирались жить и растить нашего будущего ребенка, «уплыла». Я помню себя стоящей под дождем и прижимающей икону к груди и четко-четко понимающей, что это все очень почему-то к лучшему, причем к самому лучшему. Я еще не знала, что следующие 11 лет проживу в Жостово и стану совсем другим человеком. И что, когда через 11 лет внезапно почувствую себя богооставленной, человекооставленной, мечтооставленной и вообще совершенно ни на что не годной — мне позвонит отец Дионисий, настоятель храма в соседнем селе и попросит вести экскурсии в храме. В общем, я думала о том, что я на учете и под присмотром, и что у меня, как у овечек в Шотландии, раскрашен бок.
***
А когда я прочитала отрывок про Доброго Пастыря в двадцатый раз, я стала думать о том, как сложно доказать людям, что ты хороший. У меня такого опыта нет, потому что я не делаю ничего масштабного, но я знаю людей, которые делают что-то существенное, с огромным напряжением, под дамокловым мечом ответственности, прямо и честно — и в ту минуту, когда подвиг совершен и можно было бы выдохнуть и даже, может быть, услышать слова благодарности, кто-то приходит, чтобы расхитить овец, присваивает себе все сделанное, обрушивается с клеветой на героя — и все верят ему.
Я читала, что не нужно весь текст Евангелия воспринимать как стенограмму, что ученики воссоздали образ Христа и часть слов — это их слова, но почему-то мне хочется, чтобы именно эти слова про дверь и про доброго пастыря были стенограммой. Потому что здесь я понимаю, как Христу было важно, чтобы в Него верили — еще и потому что в этой вере в Него также и вера в Отца.
***
Это совершенно неуместная рифма, но она пришла мне в голову, поэтому я ее на всякий случай запишу. Я веду экскурсии в музее жостовских подносов, обычно мои экскурсии нравятся людям, а некоторые посетители даже приходят в ужас и говорят: девушка, вам нельзя так любить подносы, вам нужно подумать о том, чтобы выйти замуж, может быть родить детей (очень удивляются, когда узнают, что у меня есть муж и дети). А я понимаю, что я люблю эти подносы по одной единственной причине: моя мама — директор фабрики, и она возродила фактически из пепла этот народный промысел. То есть все, что я говорю хорошего о подносах, может быть переведено одной фразой: «Я очень люблю мою маму».
***
Еще я хотела сказать про дверь. За день до похорон моей бабушки мы ее завезли в храм Иоанна Предтечи как раз перед вечерней службой. Я спросила одну из женщин, снимать ли крышку гроба. Она сказала: снимай, конечно, пусть она тоже службу слушает. «Вот это настоящая инклюзия», — почему-то промелькнуло в моей голове. Потом к нам с бабушкой все время подходили прихожанки и спрашивали: «А это наша прихожанка?» «Лицо знакомое, светлое», «Наша? А где она стояла?». Моя бабушка — так же как и я — была захожанкой и, конечно же, у нее на службе не было своего места. Но все-таки нам было как-то хорошо в храме в тот вечер. Благодаря не очень удачному удалению зуба мудрости и распухшей щеке я смогла не работать и провести последние две бабушкиных недели с ней. В основном это были мытарства по больницам, никто не знал, что все так быстро закончится, но мы были вместе. И в храме тоже. А утром, незадолго до отпевания, я стояла во внутреннем притворе храма и отправляла смс с адресом кому-то из бабушкиных знакомых. И вдруг в расписанной стене прямо перед моим носом открылась дверь и оттуда вышел человек в светском. Дверь закрылась, и я рассмотрела, что действительно в стене была дверь, и в щелочку замка даже было видно какое-то помещение. Вот если бы это со мной случилось лет в двадцать или даже в тридцать я, наверное, очень поразилась бы этому событию и долго думала бы об этой двери. Но не сейчас. Столько раз уже до этого открывались двери там, где не то что стен храма, а просто даже надежд никаких нет.
Ин., 36 зач., X, 9-16.
9 Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасется, и войдет, и выйдет, и пажить найдет.
10 Вор приходит только для того, чтобы украсть, убить и погубить. Я пришел для того, чтобы имели жизнь и имели с избытком.
***
В Шотландии на некоторых холмах можно увидеть раскрашенных овечек — оранжевых, сиреневых, розовых, они раскрашены не полностью, примерно до половины одного бока. Конечно же это для того, чтобы сразу было понятно, чьи они. Всегда ли я понимаю, Чья я овечка, да, почти всегда, хотя я всего-навсего захожанка.
Лет пятнадцать назад друг потащил меня в Боровский монастырь. Вечерняя исповедь, на которой я забыла сказать главное, потом перемыли гору посуду в трапезной для паломников, потом уже в час ночи стучусь в дверь женской гостиницы, а из-за двери мне отвечают: «А, это ты, кабачок неочищенный?» Я захожу и спрашиваю: откуда вы знаете, что я кабачок? (в детстве это было одно из моих топ-имен в семье, Кабачок, Кабачковий, Марципан Кабачков). А женщина говорит: «Мы тут все про всех знаем».
Иногда я, конечно, додумываю. Думаю: вот, урок мне был преподан, или вот меня проверяли, а я чуть было не провалилась при проверке. Потом с течением времени всегда оказывается, что все было не так. Логическая цепочка разваливается, в зайце оказывается утка, в утке яйцо, в яйце динозавр. Правдой оказываются не уроки и не проверки, а только те предельно простые ситуации, когда все было очень-очень плохо, было адом и вдруг самым хорошим образом наладилось и управилось.
***
Когда меня попросили прокомментировать этот отрывок Евангелия от Иоанна, я сначала запаниковала, потом отложила на потом, потом… стала просто бездумно копошиться в Интернете. Наткнулась на изображение Адама и Евы — какое-то не очень приятное. Стала думать о том, есть ли такая традиция изображать Адама и Еву уже с печатью греха на лице и в движениях тела. «Гугл» показал, что да, кажется, такая традиция есть, они редко просто красивые, они странноватые, и так их изображали самые разные художники во все времена. Стала вспоминать, где я все-таки видела красивых, и вспомнила, что в Библии для малышей, которую мне в 1987 году привез папа из Африки (Африка была перевалочным пунктом в Антарктиду, папа был метеорологом и ехал туда в экспедицию). Дома сейчас все книги запакованы к переезду, а Интернет мне папину книгу нашел: на обложке — Добрый Пастырь. То есть получается, что вы меня, тридцатисемилетнюю, попросили поговорить о самом первом образе Христа в жизни семилетней советской девочки. Из старого книжного шкафа, в котором в моем детстве стояла эта книга, дедушка сделал потом лодку.
В общем, когда я начала думать об этом отрывке, я думала в первую очередь о себе. О том, как меня всегда спасают, подхватывают, о том, как стоит мне свихнуться и решить пуститься во все тяжкие — так все тяжкие сразу сами по себе уплывают, как гантели под несдвигаемый диван. О том, как однажды мне на выставке в Гостином Дворе подарили икону «Взыграние младенца», и по пути домой мне муж сказал, что московская квартира, в которой мы собирались жить и растить нашего будущего ребенка, «уплыла». Я помню себя стоящей под дождем и прижимающей икону к груди и четко-четко понимающей, что это все очень почему-то к лучшему, причем к самому лучшему. Я еще не знала, что следующие 11 лет проживу в Жостово и стану совсем другим человеком. И что, когда через 11 лет внезапно почувствую себя богооставленной, человекооставленной, мечтооставленной и вообще совершенно ни на что не годной — мне позвонит отец Дионисий, настоятель храма в соседнем селе и попросит вести экскурсии в храме. В общем, я думала о том, что я на учете и под присмотром, и что у меня, как у овечек в Шотландии, раскрашен бок.
***
А когда я прочитала отрывок про Доброго Пастыря в двадцатый раз, я стала думать о том, как сложно доказать людям, что ты хороший. У меня такого опыта нет, потому что я не делаю ничего масштабного, но я знаю людей, которые делают что-то существенное, с огромным напряжением, под дамокловым мечом ответственности, прямо и честно — и в ту минуту, когда подвиг совершен и можно было бы выдохнуть и даже, может быть, услышать слова благодарности, кто-то приходит, чтобы расхитить овец, присваивает себе все сделанное, обрушивается с клеветой на героя — и все верят ему.
Я читала, что не нужно весь текст Евангелия воспринимать как стенограмму, что ученики воссоздали образ Христа и часть слов — это их слова, но почему-то мне хочется, чтобы именно эти слова про дверь и про доброго пастыря были стенограммой. Потому что здесь я понимаю, как Христу было важно, чтобы в Него верили — еще и потому что в этой вере в Него также и вера в Отца.
***
Это совершенно неуместная рифма, но она пришла мне в голову, поэтому я ее на всякий случай запишу. Я веду экскурсии в музее жостовских подносов, обычно мои экскурсии нравятся людям, а некоторые посетители даже приходят в ужас и говорят: девушка, вам нельзя так любить подносы, вам нужно подумать о том, чтобы выйти замуж, может быть родить детей (очень удивляются, когда узнают, что у меня есть муж и дети). А я понимаю, что я люблю эти подносы по одной единственной причине: моя мама — директор фабрики, и она возродила фактически из пепла этот народный промысел. То есть все, что я говорю хорошего о подносах, может быть переведено одной фразой: «Я очень люблю мою маму».
***
Еще я хотела сказать про дверь. За день до похорон моей бабушки мы ее завезли в храм Иоанна Предтечи как раз перед вечерней службой. Я спросила одну из женщин, снимать ли крышку гроба. Она сказала: снимай, конечно, пусть она тоже службу слушает. «Вот это настоящая инклюзия», — почему-то промелькнуло в моей голове. Потом к нам с бабушкой все время подходили прихожанки и спрашивали: «А это наша прихожанка?» «Лицо знакомое, светлое», «Наша? А где она стояла?». Моя бабушка — так же как и я — была захожанкой и, конечно же, у нее на службе не было своего места. Но все-таки нам было как-то хорошо в храме в тот вечер. Благодаря не очень удачному удалению зуба мудрости и распухшей щеке я смогла не работать и провести последние две бабушкиных недели с ней. В основном это были мытарства по больницам, никто не знал, что все так быстро закончится, но мы были вместе. И в храме тоже. А утром, незадолго до отпевания, я стояла во внутреннем притворе храма и отправляла смс с адресом кому-то из бабушкиных знакомых. И вдруг в расписанной стене прямо перед моим носом открылась дверь и оттуда вышел человек в светском. Дверь закрылась, и я рассмотрела, что действительно в стене была дверь, и в щелочку замка даже было видно какое-то помещение. Вот если бы это со мной случилось лет в двадцать или даже в тридцать я, наверное, очень поразилась бы этому событию и долго думала бы об этой двери. Но не сейчас. Столько раз уже до этого открывались двери там, где не то что стен храма, а просто даже надежд никаких нет.
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
