Раньше мы крестили всех подряд

Интересно, как расположен праздник Преображения – между Изнесением честных древ Креста Господня и Успением Пресвятой Богородицы. От Креста – к Успению. Что это за символы?

Не надо торопиться и «правильно» отвечать, что Крест – это символ нашего спасения, Жертвенник, на котором Господь искупил грех мира, взяв его на Себя, а Успение – это праздник в память о преставлении Божией Матери от земли на небо… Все так, но есть и другое измерение, об этом — священник Игорь Прекуп.

Об исторической памяти и детском неведении

Слово «правильно» неслучайно закавычено. Никто не покушается на истинность сказанного. Причина другая. Мы настолько привыкли воспринимать эти символы в контексте сложившейся традиции, с той смысловой нагрузкой, которая формировалась достаточно долго, что уже не в состоянии взглянуть на них в том ракурсе, в котором они виделись древним христианам, т.е. во всем богатстве смысловых оттенков. Смысловой контекст, определяющий значение этих символов, нам известен, как бы, так сказать, по конечному результату. Все правильно и насчет Креста как Жертвенника и величайшей святыни нашего спасения, и о торжестве Успения, но… как нам порой все же не хватает этакого детского неведения что ли!..
Вот мы удивляемся непониманию некоторыми сектантами нашего крестопочитания. Не могут они взять в толк, ну, вот, как это так мы поклоняемся Кресту, носим нательные крестики и т.д. Свидетели Иеговы – те и вовсе отрицают крестообразность этого «основания благочестия». Мы удивляемся и не можем взять в толк их непонимание того, что Крест – орудие спасения, потому что уже знаем это, и на его спасительности сосредоточено все наше внимание.
Мы знаем, что каждый крест: вырезанный, отлитый или изображенный жестом – все они благодатно связаны с Крестом Христовым и являются носителями его силы, очищающей и защищающей нас от всякого зла. А сектантам непонятно наше почитание Креста, потому что все внимание их сосредоточено на его изначальной функции, как орудия позорной и мучительной казни. Рассматривая Крест Христов исключительно утилитарно, как орудие убийства, вне контекста христианской сотериологии, они и не могут увидеть в нем ничего другого (в данном случае даже неважно, что «свидетели» его форму отрицают, хотя это у них, несомненно, в одном пакете с отрицанием Божественной природы Спасителя и другими еретическими компонентами).
Однако ни осуждая их невежество, ни свысока жалея их в связи с такой обделенностью, мы не поймем, что нам тут все же есть, в чем «на себя оборотиться»: ведь наше верное понимание и благоговение зачастую страдают односторонностью. Да, слава Богу, мы отдаем себе отчет в спасительной силе Креста и ее распространенности на все его образы, пользуемся этой силой, на опыте убеждаясь в ее действенности. Но, как нам иной раз не хватает исторической памяти! Не только исторического знания о том, какие формы бывали у крестов, для чего их использовали, как мучительна и позорна была смерть на них. Я не об этом: информация о кресте как орудии казни в Римской империи широко распространена, кому надо, все в курсе. Речь не о формальном знании, а именно о памяти.
Чем память о том, что мы знаем, собственно, отличается от знания вообще? Вдумаемся: какие-то эпизоды в своей жизни мы помним, но как-то так, формально. Можно сказать, что мы просто знаем: да, было дело. Даже можем, при желании, что-то вспомнить и достаточно точно описать. Но никакого отношения к нашей нынешней жизни это знание не имеет, никаких чувств не пробуждает, ни к чему не обязывает. Не прилагая сердца. Было и было, прошло.
А есть такие случаи, которые и событиями не назовешь, так, мимолетные мгновения: чей-то взгляд, оброненное слово, жест – а вот их именно помнишь. Случайно кем-то сказанные и так же случайно, быть может, услышанные тобой слова, запавшие в сердце и повлиявшие на формирование твоего мировоззрения. Может задавшие благой вектор развития, а может, наоборот, нанесшие травму или введшие в соблазн – и вся жизнь наперекосяк (причем со временем только понимаешь, что импульс был задан именно этими, случайно услышанными словами).
Или даже не слова и не поступок чей-то запечатлелся (слово-то какое!), а ощущения. Вот, например, врезалось тебе в память с юности, как под твоей рукой во время медленного танца перекатывались тонюсенькие мышцы-струны спины совершенно воздушной, почти бесплотной девушки, и сквозь всю жизнь это воспоминание спокойно себе существует, всякий раз всплывая во всей ясности тактильных ощущений и с тем же ошеломляющим осознанием непричастности этого переживания чему-то плотскому.
Ты именно помнишь. Не потому, что силишься сохранить это в памяти. Оно само в ней хранится, потому что сколь непроизвольно, столь и глубоко было воспринято душой и, по-видимому, оказало на ее формирование определенное влияние. Так-то ведь память много чего хранит. Если покопаться, оттуда много можно достать яркого, волнующего, но то было и прошло, а это – с тобой по сей день. Хотя, сам по себе, вроде, мимолетный эпизод, не имевший никакого развития, ни на что не повлиявший. Но многое серьезное, длительное и объективно значимое осело где-то в глубинах и покрылось пылью, а эти «струны» вспоминаются ясно-ясно.
Не знаю, насколько это подходящий пример, но помним мы то, что живет в нас. Пусть даже и такой мимолетный эпизод. Тем более, это касается тех ценностей, которые должны определять образ нашей жизни. Мы можем говорить, что угодно, только, если ценность, заявленная нами, как смыслообразующая, не переживается, как те «струны», о памяти тут говорить можно с большущей долей условности. Мы многое знаем, но мало, что из этого помним.

Знаем, но не помним

Это я к тому, православные, что наша распространенная проблема в том, что мы не помним Креста. Мы знаем о его спасительной силе, верим в нее, слава Богу, но Креста мы не помним. Знаем о страданиях Спасителя. Но как знаем? В курсе, да. Вот еще Мел Гибсон постарался недавно, чтобы память о них освежить. В католическом, правда, ключе преподнес тему страданий Христовых, но и за то спасибо, потому что целью его было пробудить память нашу. Мы и без него знали, что Христа били палками, плетьми, некоторые из нас даже имели представление, что это были за плети, как выглядели, но фильм основательно отрезвляет своей натуралистичностью, а то у нас очень как-то все лубочно. При самом скептичном отношении к этому кинофильму, со всеми его ляпами, следует признать, что кое-кому он все же был на пользу, формальное знание переведя в память.

Образ Креста почитался христианами изначально вопреки стереотипам иудейского и языческого сознания: «…мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие, для самих же призванных, Иудеев и Еллинов, Христа, Божию силу и Божию премудрость» (1 Кор. 1; 23–24). Для иудеев и язычников крест – это не просто виселица, но худшая из всех, ужаснейшая, обрекающая на проклятие в глазах одних и позорная – в глазах других. Поэтому в понимании древних христиан память о Кресте как явлении «Божией силы и Божией премудрости» включала и память о том, чем он являлся в глазах иудеев и еллинов.
Когда апостол Павел говорит, что «слово о кресте для погибающих юродство (μωρία<мория> – глупость, нелепость, безумие) есть, а для нас, спасаемых, – сила Божия» (1 Кор. 1; 18), он не просто понимает, почему для погибающих, т.е. для сторонящихся спасительного крестного пути, проповедь Креста – глупость, но в этой «глупости» видит возможность приобщения Христу: ведь это Его«глупость» (Бог становится одним из тех, кто погиб через измену Ему, чтобы их грех взять на Себя и даровать им спасение и жизнь вечную – по «логике» мира это чудовищная глупость).
Отношение мира к Кресту, по большей части, не изменилось. Сколько бы ни кланялись, ни украшали по соответствующим праздникам, но в основном, подспудное отношение прежнее: нелепость. Мало, кто сейчас это скажет, кланяться и целовать крест все горазды, но помыслы человек иногда выдает своими делами, своим отношением к тем или иным жизненным обстоятельствам и поступкам других людей. Ибо одно – почитать Христа и Его святых, и другое – усердно подражать им. Собственно, почитание без подражания – это даже и не почитание, по большому счету, а так… вежливость. Потому что почитание должно выражаться в стремлении приобщиться к почитаемому. Если мы почитаем нечто, связанное с образом жизни, значит, и наша жизнь чем-то должна это засвидетельствовать.
Почитать крест можно, как предмет, ритуально (должным образом кланяясь и прикладываясь к нему), а можно – практически: сораспинаясь Христу. В современном христианстве заметна какая-то шизофрения (раскол сознания): с одной стороны – почитание Креста как такового и во всех его воспроизведениях, как силы Божией, с другой – уклонение от личного крестоношения, как чего-то непосильного, невыносимого, а то и глупого, постыдного, свидетельствующего о какой-то неполноценности (ведь мерило полноценности – успешность).
В древности, в эпоху гонений, желающий креститься заранее готовился к буквальному сораспятию Христу. Тогда тоже не все так просто и однородно было. И малодушие многих терзало, и отречения случались, но всё же люди понимали: приобщение к «Божией силе и Божией премудрости» органически связано с приобщением к страданиям Распятого и Воскресшего, ибо приобщение к Его силе с необходимостью происходит через приобщение к Его же немощи. В современном массовом сознании одно вовсе не вытекает из другого: Его страдание – это Его проблемы, потому что это – Его выбор, а нам их не надо. Мы крестились не для того, чтобы страдать, а чтобы получить защиту от страданий и облегчение в них, если уж не избежать. Нам надо от Него не нравоучений, а помощи в земных делах. И неважно, в каких именно и насколько они Ему могут быть угодны. В любых. Что бы мы ни делали, на все попросим у Него помощи. Мы же верим в Него и воздаем Ему свое почитание, за Ним, стало быть – ответная благодарность!

Спихнуть крест

«Что за примитивное, прямо скажем, глупое понимание отношений с Богом?!» – спросите? Да общераспространенное! Тут просто покровы сорваны, а обычно эта позиция очень даже респектабельно выглядит. С точки зрения мира сего глупо другое: нести свой крест, когда есть (пусть и мнимая) возможность спихнуть его с себя, желательно незаметно и, подменив его правдоподобной бутафорией, чтобы никто ничего не заподозрил.
Обратите внимание, как часто люди раздраженно реагируют на тех, кто не увиливает от своего креста: рожает всякого зачатого, вместо того, чтобы по-тихому «решить проблему», не разводятся с «неудачной» второй половиной, когда есть вариант устроить свою личную жизнь, тянут свою ношу, тащат… Как торжествуют окружающие, глядя на их промахи, замечая недостатки их воспитания детей, каждый из которых недополучил внимания, на дрязги в семье. Словно какое-то облечение чувствуют, как бы получая подтверждение глупости крестоношения, бесполезности его, вредности.
Ах, как хорошо! От души отлегло, совесть успокоилась. Ведь вот оно: наглядное подтверждение тому, что те, кто смел зазирать нашу совесть немым упреком в отвержении Креста, падением под своим личным крестом подтвердили невозможность и бессмысленность, наконец, пагубность своего выбора, дискредитировали его, и утешили нас, укрепили в нашем «здравомыслии», трезво определяющем, когда и какие заповеди мы можем исполнять, а до каких пока еще не доросли. Мало ли, что Господь велел прощать! Мы-то знаем, что есть такие грехи, которые прощать нельзя. Новый Завет – это ведь для святых и только ориентир. Заповеди Евангелия если исполнять неукоснительно, так ведь и вовсе жить нельзя!
И вот рассуждает человек так про себя, да поступает по этим рассуждениям. И считает себя православным христианином. А какой он христианин, если нет в нем памяти Крестной? Не помнит он о Кресте, на который Сына Человеческого возвела любовь к «массе погибели», как называет падшее человечество блж. Августин. Знает, но не помнит. Амнезия у него. И проявляется она всякий раз, когда надо ради Христа просто понести немощи брата, просто потерпеть обстоятельства, просто не увиливать от возможности поступить по заповеди, когда это чревато осложнением жизни, и, может быть, не разовым…
К чему это я веду? А все очень просто: во время принесения Спасителем крестной жертвы происходит что? Предельное истощание славы Божией, вплоть до чувства богооставленности, до физической смерти. Причем все это происходит с ужасающей убедительностью. Можно сколько угодно сетовать, что католики чересчур концентрируются на физических страданиях Христа, но те торжественные и благообразные Голгофы, которые установлены в наших храмах, даже близко не передают внешний вид распятого Спасителя (и слава Богу!). Во время невыносимого страдания человек некрасив, избитый – отвратителен. Только глубочайшая, сильнейшая к нему любовь, сводит на нет страх и брезгливость.
И чтобы после такого еще и последовать Ему, напрашиваясь на тот же конец?! Да еще, как Петр, просить себя распять вверх ногами? Что должно произойти с человеком, чтобы он перестал бояться этого, казалось бы, наглядного торжества зла и смерти?
С человеком должно произойти его личное преображение.
Встречное преображениеАпостолы не поверили вести о том, что их Учитель воскрес. Даже увидев Его,«от радости еще не верили и дивились» (Лк. 24; 41), и Фома боялся поверить, услышав от собратьев об этом. Боялся, потому что очень хотел, чтобы это было правдой. Но, как предположил митр. Антоний Сурожский, не находил он в собратьях признаков, которые должны были бы свидетельствовать о том, что Христос воистину воскрес, т.е. не замечал в них преображения. Он совершенно верно проводил связь: если Христос воскрес, то и все мы должны измениться, потому что приобщение к событию Его воскресения с необходимостью должно преображать по образу Воскресшего.
И Апостолы преобразились в день Пятидесятницы. Какими они были боязливыми после Распятия, какими недоверчивыми после Воскресения, и какими мужественными – после сошествия на них Духа Утешителя!
Если вернуться к Распятию, в котором Спаситель явил истощание Своей славы, то какое евангельское событие противоположно этому? Нет, не Воскресение. В нем совершилось торжество над смертью, но вопрос о славе Божией, которая истощена (умалена, сокрыта) была уже в самом Воплощении (Воскресение произошло невидимым для людей образом, без каких-либо торжественных признаковБожиего всемогущества).Когда же и как произошло противоположное явленному на Кресте истощанию?
А еще до самого Распятия.
В Евангелии от Матфея непосредственно после сказанного Спасителем о необходимости следовать за Ним самоотверженным крестоносным путем и о втором Его Пришествии во славе, мы читаем: «Истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Сына Человеческого, грядущего в Царствии Своем» (Мф. 16; 28). И сразу же, с первых стихов следующей, 17-й главы описывается событие Преображения на горе Фавор, на которую Господь взошел с апостолами Петром, Иоанном и Иаковом и «приоткрыл, насколько Ему было угодно, немного Свое Божество, и показал таинникам обитающего в Нем Бога» (как, согласно свидетельству свт. Григория Паламы, выразился свт. Иоанн Златоуст).


Александр Иванов. Преображение. Государственная Третьяковская галлерея
Он приоткрывает славу Свою до крестных страданий, чтобы укрепить в вере учеников. Нетварный свет освещает все вокруг и побуждает к отклику. Чем может откликнуться человек на это божественное сияние? Встречным преображением. Господь преобразился, приоткрыв Свое Божество, познаваемое в нетварных энергиях, насколько могли принять Его ученики; человек преображается в процессе осуществления своего призвания к богоуподоблению, когда с Божией помощью трудится в себе над неизгладимым, но безбожно исковерканным и захламленным образом Создавшего.
«В себе» не значит исключительно внутренне, отгородившись от всего мира и т.д. Образ Божий восстанавливается и приводится в максимальное соответствие Первообразу не только молитвой, но и участием в Таинствах церковных, и всесторонними покаянными усилиями, что, опять же, подразумевает не только сожаление о своих грехах, и не только переосмысление всей своей жизни, своего мировоззрения, но и деятельные плоды достойные покаяния именно в такой последовательности: плод (изменение отношения к чему-то или кому-то, поступок) должен быть достоин того, чтобы его сочли свидетельством умоперемены.
Желая избавиться от всего чуждого, приросшего так, что не отличить от природного, и проявить в себе истинную богоподобную сущность, человек раскрывается нетварным Божественным энергиям, свет которых осиял на Фаворе апостолов Петра, Иакова и Иоанна. Совершается огромный труд. И, если изменение внешнего вида Спасителя без изменения внутреннего состояния было дарованием апостолам возможности увидеть Его неизменяемую Славу в той мере, в которой они были способны воспринять, то со стороны христианина – это встречный процесс, в котором личность, деятельно откликаясь на призывающую и освящающую благодать Божию, преображается внутренне, что в той или иной степени проявляется и во внешности, и в делах, но совсем необязательно явно для всех окружающих.
В слове «преображение» звучит что-то такое фундаментальное, что указывает не на поверхностные изменения, а на что-то существенно-принципиальное. Важно, конечно, избавиться от вредных привычек, изменить образ жизни – это все так. Но этого мало. Говорить о преображении личности можно лишь в том случае, когда, как мы уже упоминали выше, Крест Христов устанавливается в центре личности, когда вокруг него все начинает вращаться, когда осмысление, что есть личный крест по отношению к тому – единому Кресту с Голгофы, формирует основу отношения человека к Богу, себе и ближнему, ко всем обстоятельствам, которые рассматриваются и оцениваются в ключе вечности, в соотношении Воскресения Христова, открывшего нам путь к совоскресению с Ним, и – чаемого нами всеобщего воскресения из мертвых – события, которым открывается бытие преображенного мира: «нового неба и новой земли, на которых обитает правда» (2 Петр. 3; 13).
От того, памятуем ли мы о Кресте и преображаемся ли, стараясь жить по Евангелию, зависит, с чем мы подойдем к финишной черте своей земной жизни.
Выше мы говорили о том, что знания нам порой мешают увидеть суть явления во всей возможной полноте. Не как что-то нарисованное и существующее по ту сторону витрины, а живое, ощутимо нас касающееся. Мы говорили о практическом предназначении креста, как орудия казни, а теперь так же коснемся и Успения. Вот, если отвлечься от сказанного о сущности празднуемого события, что мы называем «успением» как таковым? – Смерть. Такое, вот, страшное слово, которое ни произносить не хочется, ни думать на эту тему.
Как соотносятся эти слова: «смерть» и «успение»? Синонимы? Или «успение» – эвфемизм «смерти», чтобы смягчить стресс отвызывающего панический ужас упоминания о ней? Для кого-то, может, оно и так, но вряд ли на этом основании стоит спешить с выводами. Тут нет полной синонимичности. Да «успением» у нас, христиан, принято называть смерть, «усопшими» – мертвецов, но… «Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи…» Успение может быть только блаженным, т.е. по жизни, приобщенной благости Божией. Сказать, что в праздник Успения отмечается событие смерти Пресвятой Богородицы, это не всего лишь стилистический ляп. Это искажение сути. Потому что смерть смерти рознь. Точнее кончина кончине. Смерть – это не про Нее, не про Пречистую Деву.
А вот, про нас или нет – это уже зависит от того, насколько преобразимся мы в течение своего земного пути.