Был ли праведным русский народ
С теми, кто обожествляет обрядовую сторону жизни Церкви, более-менее всё ясно: они не в курсе про главное, про содержание этой самой жизни. А как быть с теми воцерковленными людьми, которые о главном знают, но малейшие изменения воспринимают агрессивно? Размышляет протоиерей Вячеслав Перевезенцев, настоятель храма святителя Николая Чудотворца в деревне Макарово (возле Черноголовки Московской области).
Протоиерей Вячеслав Перевезенцев
Даже если мы посмотрим на один из самых консервативных институтов человеческого общества, на армию, жизнь которой предельно регламентирована, где всё строго по уставу, шаг вправо, шаг влево – гауптвахта, – даже здесь мы увидим, как на протяжении столетий меняется и устав, и форма, и обычаи. Но есть нечто, что не должно быть подвержено изменениям, иначе армия перестанет быть армией, а превратится в банду разбойников. Предельно кратко это выражено в известных словах из неписаного «Кодекса чести» русского офицера: «Душа Богу, жизнь отечеству, честь никому».
Так вот и в Церкви есть то, что может меняться, развиваться, отмирать, или может появляться что-то новое (богослужебный устав, те или иные чинопоследования, стили иконописи или церковных песнопений, канонические постановления, богословские концепции и так далее), – и то, что неизменно (Священное Писание, Символ веры, нравственное и догматическое учение).
Историк Церкви или специалист по литургическому богословию подробно и аргументированно может проиллюстрировать эту мысль. Я думаю, что совсем не сложно найти такого рода литературу, меня же больше интересует, почему и сегодня сам этот вопрос не просто возможен, а достаточно актуален? Почему и сегодня есть те, кто буквально обожествляет обряд?
«ОБРЯДОВЕРИЕ. Приверженность букве Писания и Предания, придание значения только внешней стороне церковной жизни при забвении ее смысла и цели – эти пороки объединяются под именем обрядоверия.
Вера в спасительное значение лишь точного исполнения обрядовых действий самих по себе, без учета их внутреннего духовного смысла, свидетельствует об ущербности веры и снижении благоговения перед Богом, забвении того, что христианин должен служить Богу в обновлении духа, а не по ветхой букве (Рим. 7:6).
Обрядоверие возникает из-за недостаточного вникания в Благую Весть Христову, а Он дал нам способность быть служителями Нового Завета, не буквы, но духа, потому что буква убивает, а дух животворит (2 Кор. 3:6)».
Сказано очень точно и правильно, и всё же попробуем понять, что стоит за этим грехом?
Вспоминается известная строчка из раннего Бродского: «Неверье – слепота, а чаще – свинство». Обрядоверие, конечно же, не неверие, и всё же иногда за такого рода установкой стоит то, что можно было бы назвать не совсем красивым словом – свинство.
Кто такие свиньи? Свинья интересуется только тем, что может наполнить ее чрево. Условно говоря, дуб ей любезен только постольку, поскольку с него падают желуди, и вопрос, который по-настоящему ее заботит – как сделать так, чтобы желуди не кончались. Если немного отойти от этого образа и обратиться к истории религии, а обрядоверие, несомненно, очень древняя практика, мы увидим, что в основе такого рода установки лежит магизм.
Протоиерей Александр Мень, который написал замечательную книгу о зарождении магического мироощущения и противостоянии веры и магизма – «Магизм и единобожие», прекрасно понимал, что магизм, хотя и появился тысячелетия назад, не исчез в глубине веков. На одной из своих публичных лекций он говорил:
«В основе современного, а на самом деле старого как мир магизма лежит стремление достичь земных благ, сделать окружающий мир предсказуемым, управляемым, подвластным воле человека. Порою, не вникая в подлинный смысл ритуальных действий, их совершают совершенно автоматически. Особенно печально, когда «возвращение к вере», о котором сегодня так пылко говорят, на самом деле оказывается возвращением к обрядоверию.
Разве для наших нуворишей освящение офисов и фирм – не магический обряд, призванный оградить от взрывных устройств и прочих неприятностей? Разве венчание невоцерковленных молодых людей или крещение младенцев неверующими родителями – не суеверная «подстраховка»? А бесчисленные свечи у икон, которые щедро ставят люди, забежавшие в церковь мимоходом, чтобы «помочь» кому-то из родных избавиться от болезни? Такие действия людей, пренебрегающих молитвой, исповедью и Евхаристией, – не что иное, как магизм, слепая вера в могущество ритуала».
Но ведь есть и другая категория людей, которых язык не повернется назвать обрядоверами, людей глубоко верующих и воцерковленных, но которые крайне болезненно реагируют на любые, даже совсем незначительные, изменения форм внешнего благочестия. Они, несомненно, знакомы не только с буквой, но и с духом Писания. Конечно же, они хорошо знают беседу Спасителя с самарянкой, где Он говорит такие важные для нашего разговора слова: «Поверь Мне, что наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу. Вы не знаете, чему кланяетесь, а мы знаем, чему кланяемся, ибо спасение от иудеев. Но настанет время и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине, ибо таких поклонников Отец ищет Себе. Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине» (Ин. 4:21-24). И всё же они, иногда крайне агрессивно, отстаивают неизменность тех внешних форм жизни Церкви, которые сложились на данный момент.
Мне думается, для того, чтобы понять таких людей, нам стоит обратиться к самому драматическому периоду истории нашей Церкви. Я имею в виду раскол XVII века. И не только потому, что в сознании многих этот раскол связан именно с обрядом, а именно потому, что главное в нем было другое. Как писал в своем фундаментальном труде «Пути русского богословия» протоиерей Георгий Флоровский: «И совсем не “обряд”, но “Антихрист” есть тема и тайна русского Раскола. Раскол можно назвать социально-апокалиптической утопией…
Весь смысл и весь пафос первого раскольничьего сопротивления не в “слепой” привязанности к отдельным обрядовым или бытовым “мелочам”. Но именно в этой основной апокалиптической догадке. “Время близ есть…”»
Эта эсхатологическая перспектива, несомненно, позволяет совсем по-другому, не так поверхностно взглянуть на во многом судьбоносные события XVII века как для нашей Церкви, так и для нашего государства. Но в контексте нашего вопроса я бы обратил внимание на другие слова протоиерея Г. Флоровского из его книги: «Розанов однажды сказал: “Типикон спасения, – вот тайна раскола, нерв его жизни, его мучительная жажда…”
Не следует ли сказать скорее: спасение, как типикон…
И не в том смысле только, что книга “Типикон” необходима и нужна для спасения. Но именно так: спасение и есть типикон, т. е. священный ритм и уклад, чин или обряд, ритуал жизни, видимое благообразие и благостояние быта…» И здесь во многом отец Георгий следует в русле размышлений о старообрядчестве своего старшего современника, последнего обер-прокурора Синода и замечательного историка Церкви, А.В. Карташева, который в своей небольшой статье 1924 г. «Смысл старообрядчества» подверг критике довольно устоявшийся в русской исторической науке несколько снисходительный взгляд на старообрядчество.
Боярыня Морозова (эскиз). Художник В.Суриков
Старообрядчество – это не просто невежество, достойное сожаления, связанное, как считал историк Е. Голубинский, со «смешением обряда с догматом», и не секта, по мысли В. Ключевского, «выросшая из потемнения религиозного сознания и замирания религиозного чувства», это явление несколько другого порядка, и причем, как считал Карташев, исключительно русский феномен.
«Факт тот, что русский народ увидел в христианстве откровение о пришествии на землю и «создании силою церковного благочестия вместо этого грешного, нечистого мира другого, сплошь святого, ритуально-святого, то есть материально-святого, Иерусалима-Китежа, где вся жизнь была бы по благочинию, благообразию, благолепию, благосветлости, благоуханию, как бы сплошным богослужением в обширном граде-храме. Русская civitas Dei, райское бытие, со всей полнотой жизненного разнообразия, но кроме греха!
В поисках такого святого града русский народ потянулся к монастырям и благолепным, сплошь украшенным небесными ликами и цветами храмам и до сих пор не перестает выделять из своей среды разведчиков-странников, объезжающих моря и земли в надежде найти наконец осязательно воплощенной свою благочестивую мечту. Как прообраз и предвосхищение этой праведной жизни русский народ любит ритуально-церковный быт и быт домашний и общественный в их церковном виде.
Он любовно хранит всё, что в горниле благодатного церковного культа как бы перерабатывается из земного и тленного в чистое и святое. Он ухватывается за освященные предметы как за залог и начало чаемой нетленной жизни, в плоти преображенной, как бы за кристаллы нового космоса, Иерусалима, сходящего свыше. Вот почему все святыни церковные и чины, и обряды богослужения русский человек ощущает как уже раз избранные и освященные сосуды благодати Божией, в их священности неприкосновенные, от благодати через канал, проливаемой в душу, ставшие «нерукотворными», безразлично, из ценного или простого они материала, золоченые они или лыковые, ученые они или неученые, грамотные или неграмотные».
Я не случайно привел достаточно пространную цитату из статьи А.В. Карташева, так как из этих слов видно, что тема эта (отношение к обряду, внешним формам благочестия, их неизменности или изменяемости) более сложная, чем кажется на первый взгляд. И я вижу особую мудрость Церкви в том, что эти вопросы не решаются впопыхах, в угоду геополитическим представлениям (как это и было во многом у патриарха Никона и царя Алексея Михайловича), сиюминутным настроениям времени или интересам тех или иных групп.
Многообразие формИ всё же вопросы эти надо решать. Не спеша, вдумчиво, молитвенно, согласованно. Как это было на Поместном соборе Русской Православной Церкви 1917-1918 гг., на котором были поставлены вопросы и о богослужебном и приходском уставах, и о языке богослужения, и о выборности духовенства, и многое другое, что должно было обновить жизнь Церкви. К сожалению, работа Собора была насильственно остановлена, многие начинания затем были скомпрометированы, и надолго, иудами-обновленцами. И долгое время православные в России не могли и мечтать, чтобы вернуться к трудам этого Собора. Но сейчас, слава Богу, время другое, и кто нам мешает?
Собственно, многое и делается. На глазах меняется отношение к исповеди и причастию. Я хорошо помню, как меня не допускал на исповеди к причастию маститый московский протоиерей, только на том основании, что я последний раз причащался неделю назад. Или как на Пасху священник выносил Чашу и разворачивался, нес ее обратно в алтарь, так как на Пасху причащать было не принято.
Сейчас, очевидно, таких вещей становится меньше. Во многих храмах стоят микрофоны, которые делают богослужение более понятным и доступным для прихожан, позволяя им слышать не только возгласы священника и пение хора, но и те молитвы, так называемые тайные, которые священник произносит в алтаре.
Кстати, очень хорошо помню, как в начале 90-х митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий говорил мне в частной беседе: «Многие думают, что эти молитвы называются тайными, потому что они не для всех, на самом деле это название восходит к слову таинство».
Я думаю, что и проблема с богослужебным языком, которая достаточно бурно обсуждалась лет двадцать назад, требует продолжения осмысления.
Церковь – это собрание верующих во Христа. «Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же» (Евр. 13:8), а мы, верующие в Него, разные. И этого не изменить, если мы не хотим превратить Церковь в секту. И у нас разные взгляды на многие вопросы, на многие стороны жизни Церкви, в частности и на ту тему, о которой у нас идет речь. В самом начале нашего разговора я упомянул армию как пример консервативности. В армии всё подчинено единообразию, и в этом есть свой практический смысл. Должно ли так быть в Церкви? Могут ли у нас на приходах быть разные богослужебные практики?
Мне приходилось, бывая за границей, заходить в разные православные храмы. И ночная литургия в старинном греческом монастыре на Афоне несколько отличается от службы на современном французском в Париже или английском в Лондоне, а служба в Свято-Юрьевском монастыре Великого Новгорода несколько отличается от литургии в Троице-Сергиевской лавре. И если говорить про меня, то мне нравится это многообразие.
Ведь в главном мы едины, но это главное мы неизбежно будем воплощать в своей жизни по-разному. И на этом пути нам необходимо научиться понимать и принимать друг друга.
Как сказал на одной встрече со своими прихожанами протоиерей Александр Мень: «Многоразличны пути Божии… спорить бесполезно… каждый должен трудиться… рассудит всех Бог».
Живое от мертвого отличает способность меняться
Может ли меняться обряд? Казалось бы, вопрос этот звучит несколько странно. Всякий, кто хотя бы поверхностно знаком с жизнью Церкви, знает, что на протяжении ее 2000-летней истории внешняя сторона ее жизни, а именно это мы понимаем под обрядом в широком смысле слова, менялась постоянно. В этом нет ничего удивительного. Ведь мы говорим о жизни Церкви. А одно из главных свойств жизни, то, что отличает живое от мертвого, – способность меняться.Протоиерей Вячеслав Перевезенцев
Даже если мы посмотрим на один из самых консервативных институтов человеческого общества, на армию, жизнь которой предельно регламентирована, где всё строго по уставу, шаг вправо, шаг влево – гауптвахта, – даже здесь мы увидим, как на протяжении столетий меняется и устав, и форма, и обычаи. Но есть нечто, что не должно быть подвержено изменениям, иначе армия перестанет быть армией, а превратится в банду разбойников. Предельно кратко это выражено в известных словах из неписаного «Кодекса чести» русского офицера: «Душа Богу, жизнь отечеству, честь никому».
Так вот и в Церкви есть то, что может меняться, развиваться, отмирать, или может появляться что-то новое (богослужебный устав, те или иные чинопоследования, стили иконописи или церковных песнопений, канонические постановления, богословские концепции и так далее), – и то, что неизменно (Священное Писание, Символ веры, нравственное и догматическое учение).
Историк Церкви или специалист по литургическому богословию подробно и аргументированно может проиллюстрировать эту мысль. Я думаю, что совсем не сложно найти такого рода литературу, меня же больше интересует, почему и сегодня сам этот вопрос не просто возможен, а достаточно актуален? Почему и сегодня есть те, кто буквально обожествляет обряд?
Магизм не исчез в глубине веков
Первое, что необходимо в связи с этим сделать, это назвать вещи своими именами – обрядоверие есть грех. Вот как об этом сказано в одной из брошюрок с характерным названием: «Перечень основных грехов с объяснением их духовного смысла» издания Сретенского монастыря:«ОБРЯДОВЕРИЕ. Приверженность букве Писания и Предания, придание значения только внешней стороне церковной жизни при забвении ее смысла и цели – эти пороки объединяются под именем обрядоверия.
Вера в спасительное значение лишь точного исполнения обрядовых действий самих по себе, без учета их внутреннего духовного смысла, свидетельствует об ущербности веры и снижении благоговения перед Богом, забвении того, что христианин должен служить Богу в обновлении духа, а не по ветхой букве (Рим. 7:6).
Обрядоверие возникает из-за недостаточного вникания в Благую Весть Христову, а Он дал нам способность быть служителями Нового Завета, не буквы, но духа, потому что буква убивает, а дух животворит (2 Кор. 3:6)».
Сказано очень точно и правильно, и всё же попробуем понять, что стоит за этим грехом?
Вспоминается известная строчка из раннего Бродского: «Неверье – слепота, а чаще – свинство». Обрядоверие, конечно же, не неверие, и всё же иногда за такого рода установкой стоит то, что можно было бы назвать не совсем красивым словом – свинство.
Кто такие свиньи? Свинья интересуется только тем, что может наполнить ее чрево. Условно говоря, дуб ей любезен только постольку, поскольку с него падают желуди, и вопрос, который по-настоящему ее заботит – как сделать так, чтобы желуди не кончались. Если немного отойти от этого образа и обратиться к истории религии, а обрядоверие, несомненно, очень древняя практика, мы увидим, что в основе такого рода установки лежит магизм.
Протоиерей Александр Мень, который написал замечательную книгу о зарождении магического мироощущения и противостоянии веры и магизма – «Магизм и единобожие», прекрасно понимал, что магизм, хотя и появился тысячелетия назад, не исчез в глубине веков. На одной из своих публичных лекций он говорил:
«В основе современного, а на самом деле старого как мир магизма лежит стремление достичь земных благ, сделать окружающий мир предсказуемым, управляемым, подвластным воле человека. Порою, не вникая в подлинный смысл ритуальных действий, их совершают совершенно автоматически. Особенно печально, когда «возвращение к вере», о котором сегодня так пылко говорят, на самом деле оказывается возвращением к обрядоверию.
Разве для наших нуворишей освящение офисов и фирм – не магический обряд, призванный оградить от взрывных устройств и прочих неприятностей? Разве венчание невоцерковленных молодых людей или крещение младенцев неверующими родителями – не суеверная «подстраховка»? А бесчисленные свечи у икон, которые щедро ставят люди, забежавшие в церковь мимоходом, чтобы «помочь» кому-то из родных избавиться от болезни? Такие действия людей, пренебрегающих молитвой, исповедью и Евхаристией, – не что иное, как магизм, слепая вера в могущество ритуала».
Агрессивная несменяемость
И всё же, как мне кажется, было бы крайне поверхностно сводить феномен обрядоверия исключительно к магическому мироощущению, за которым стоит свинство или, что чаще, слепота. Несомненно, таких людей среди нас, в наших храмах не мало, и понятно, что именно они так нуждаются в проповеди Благой Вести Христовой, в том, чтобы мы познакомили их не только с буквой, но и с духом Нового Завета, а не устраивали из наших храмов комбинаты по оказанию религиозных услуг.Но ведь есть и другая категория людей, которых язык не повернется назвать обрядоверами, людей глубоко верующих и воцерковленных, но которые крайне болезненно реагируют на любые, даже совсем незначительные, изменения форм внешнего благочестия. Они, несомненно, знакомы не только с буквой, но и с духом Писания. Конечно же, они хорошо знают беседу Спасителя с самарянкой, где Он говорит такие важные для нашего разговора слова: «Поверь Мне, что наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу. Вы не знаете, чему кланяетесь, а мы знаем, чему кланяемся, ибо спасение от иудеев. Но настанет время и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине, ибо таких поклонников Отец ищет Себе. Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине» (Ин. 4:21-24). И всё же они, иногда крайне агрессивно, отстаивают неизменность тех внешних форм жизни Церкви, которые сложились на данный момент.
Мне думается, для того, чтобы понять таких людей, нам стоит обратиться к самому драматическому периоду истории нашей Церкви. Я имею в виду раскол XVII века. И не только потому, что в сознании многих этот раскол связан именно с обрядом, а именно потому, что главное в нем было другое. Как писал в своем фундаментальном труде «Пути русского богословия» протоиерей Георгий Флоровский: «И совсем не “обряд”, но “Антихрист” есть тема и тайна русского Раскола. Раскол можно назвать социально-апокалиптической утопией…
Весь смысл и весь пафос первого раскольничьего сопротивления не в “слепой” привязанности к отдельным обрядовым или бытовым “мелочам”. Но именно в этой основной апокалиптической догадке. “Время близ есть…”»
Эта эсхатологическая перспектива, несомненно, позволяет совсем по-другому, не так поверхностно взглянуть на во многом судьбоносные события XVII века как для нашей Церкви, так и для нашего государства. Но в контексте нашего вопроса я бы обратил внимание на другие слова протоиерея Г. Флоровского из его книги: «Розанов однажды сказал: “Типикон спасения, – вот тайна раскола, нерв его жизни, его мучительная жажда…”
Не следует ли сказать скорее: спасение, как типикон…
И не в том смысле только, что книга “Типикон” необходима и нужна для спасения. Но именно так: спасение и есть типикон, т. е. священный ритм и уклад, чин или обряд, ритуал жизни, видимое благообразие и благостояние быта…» И здесь во многом отец Георгий следует в русле размышлений о старообрядчестве своего старшего современника, последнего обер-прокурора Синода и замечательного историка Церкви, А.В. Карташева, который в своей небольшой статье 1924 г. «Смысл старообрядчества» подверг критике довольно устоявшийся в русской исторической науке несколько снисходительный взгляд на старообрядчество.
Боярыня Морозова (эскиз). Художник В.Суриков
Старообрядчество – это не просто невежество, достойное сожаления, связанное, как считал историк Е. Голубинский, со «смешением обряда с догматом», и не секта, по мысли В. Ключевского, «выросшая из потемнения религиозного сознания и замирания религиозного чувства», это явление несколько другого порядка, и причем, как считал Карташев, исключительно русский феномен.
«Факт тот, что русский народ увидел в христианстве откровение о пришествии на землю и «создании силою церковного благочестия вместо этого грешного, нечистого мира другого, сплошь святого, ритуально-святого, то есть материально-святого, Иерусалима-Китежа, где вся жизнь была бы по благочинию, благообразию, благолепию, благосветлости, благоуханию, как бы сплошным богослужением в обширном граде-храме. Русская civitas Dei, райское бытие, со всей полнотой жизненного разнообразия, но кроме греха!
В поисках такого святого града русский народ потянулся к монастырям и благолепным, сплошь украшенным небесными ликами и цветами храмам и до сих пор не перестает выделять из своей среды разведчиков-странников, объезжающих моря и земли в надежде найти наконец осязательно воплощенной свою благочестивую мечту. Как прообраз и предвосхищение этой праведной жизни русский народ любит ритуально-церковный быт и быт домашний и общественный в их церковном виде.
Он любовно хранит всё, что в горниле благодатного церковного культа как бы перерабатывается из земного и тленного в чистое и святое. Он ухватывается за освященные предметы как за залог и начало чаемой нетленной жизни, в плоти преображенной, как бы за кристаллы нового космоса, Иерусалима, сходящего свыше. Вот почему все святыни церковные и чины, и обряды богослужения русский человек ощущает как уже раз избранные и освященные сосуды благодати Божией, в их священности неприкосновенные, от благодати через канал, проливаемой в душу, ставшие «нерукотворными», безразлично, из ценного или простого они материала, золоченые они или лыковые, ученые они или неученые, грамотные или неграмотные».
Я не случайно привел достаточно пространную цитату из статьи А.В. Карташева, так как из этих слов видно, что тема эта (отношение к обряду, внешним формам благочестия, их неизменности или изменяемости) более сложная, чем кажется на первый взгляд. И я вижу особую мудрость Церкви в том, что эти вопросы не решаются впопыхах, в угоду геополитическим представлениям (как это и было во многом у патриарха Никона и царя Алексея Михайловича), сиюминутным настроениям времени или интересам тех или иных групп.
Многообразие формИ всё же вопросы эти надо решать. Не спеша, вдумчиво, молитвенно, согласованно. Как это было на Поместном соборе Русской Православной Церкви 1917-1918 гг., на котором были поставлены вопросы и о богослужебном и приходском уставах, и о языке богослужения, и о выборности духовенства, и многое другое, что должно было обновить жизнь Церкви. К сожалению, работа Собора была насильственно остановлена, многие начинания затем были скомпрометированы, и надолго, иудами-обновленцами. И долгое время православные в России не могли и мечтать, чтобы вернуться к трудам этого Собора. Но сейчас, слава Богу, время другое, и кто нам мешает?
Собственно, многое и делается. На глазах меняется отношение к исповеди и причастию. Я хорошо помню, как меня не допускал на исповеди к причастию маститый московский протоиерей, только на том основании, что я последний раз причащался неделю назад. Или как на Пасху священник выносил Чашу и разворачивался, нес ее обратно в алтарь, так как на Пасху причащать было не принято.
Сейчас, очевидно, таких вещей становится меньше. Во многих храмах стоят микрофоны, которые делают богослужение более понятным и доступным для прихожан, позволяя им слышать не только возгласы священника и пение хора, но и те молитвы, так называемые тайные, которые священник произносит в алтаре.
Кстати, очень хорошо помню, как в начале 90-х митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий говорил мне в частной беседе: «Многие думают, что эти молитвы называются тайными, потому что они не для всех, на самом деле это название восходит к слову таинство».
Я думаю, что и проблема с богослужебным языком, которая достаточно бурно обсуждалась лет двадцать назад, требует продолжения осмысления.
Церковь – это собрание верующих во Христа. «Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же» (Евр. 13:8), а мы, верующие в Него, разные. И этого не изменить, если мы не хотим превратить Церковь в секту. И у нас разные взгляды на многие вопросы, на многие стороны жизни Церкви, в частности и на ту тему, о которой у нас идет речь. В самом начале нашего разговора я упомянул армию как пример консервативности. В армии всё подчинено единообразию, и в этом есть свой практический смысл. Должно ли так быть в Церкви? Могут ли у нас на приходах быть разные богослужебные практики?
Мне приходилось, бывая за границей, заходить в разные православные храмы. И ночная литургия в старинном греческом монастыре на Афоне несколько отличается от службы на современном французском в Париже или английском в Лондоне, а служба в Свято-Юрьевском монастыре Великого Новгорода несколько отличается от литургии в Троице-Сергиевской лавре. И если говорить про меня, то мне нравится это многообразие.
Ведь в главном мы едины, но это главное мы неизбежно будем воплощать в своей жизни по-разному. И на этом пути нам необходимо научиться понимать и принимать друг друга.
Как сказал на одной встрече со своими прихожанами протоиерей Александр Мень: «Многоразличны пути Божии… спорить бесполезно… каждый должен трудиться… рассудит всех Бог».
-
Верующая
- 1
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
