Страшный Суд и логика взрослых людей

Что будет на Страшном суде с обычными людьми, которые “вроде ничего плохого не делали”? Что они узнают о себе? Размышляет протоиерей Игорь Прекуп.

Помните эпизод из «Андрея Рублева» Тарковского, когда великий иконописец «бунтует», не желая писать фреску Страшного суда(там еще подмастерье переживает: он такого беса придумал!)? Жалко главному герою этого кинопроизведения (давайте все ж таки разводить реальных людей и авторские интерпретации их образов художниками исторического жанра) народ, не хочет он его пугать…
Прп. Андрей в трактовке своего тезки предстает этаким гуманистом a la rus: несомненно, симпатичным, искренним, добрым и мудрым, но… не более того. Кстати, этот образ (да и фильм в целом) — очень сильный в своей художественной убедительности, ломающий стереотипы советской атеистической пропаганды — думаю, многим дал импульс в сторону Православия. Лично мне — точно.
Что ж не нравится мне в этом эпизоде? Мнимохристианская жалость.
Христианство — очень честная религия. Бог — праведен. «Бог есть любовь» (1 Ин. 4; 16), но любовь праведная. И правда Божия укоренена в Его любви. Поэтому «милость превозносится над судом» (Иак. 2; 13). В предостережении грешника от легкомысленного отношения к своей жизни, в откровении о вечных муках — не человеконенавистничество, а человеколюбие (впрочем, зависит, как подать…).
Мой сокурсник по институту, впоследствии ставший священником, как-то рассказывал о своей первой встрече со старцем Николаем Гурьяновым. А у него над столом висело изображение страшного суда (со всеми традиционными аксессуарами: сковородами, котлами и прочей адской утварью, чуждой технического прогресса). И вот, рассказывает ему Паша про свои проблемы, а батюшка все вскакивает, да так истово крестится, молясь о его вразумлении, и все в это изображение пальчиком тычет: «Господи, спаси его и помилуй! Вразуми его, Господи! Павлуш, да как же! Вот ведь, что будет!»
Пожимая плечами, Паша ему: «Так не страшно, батюшка, в том-то и дело, что не страшно…» А отец Николай возьми, да вдруг и пододвинь к руке Пашиной свечу горящую… Тот, обжегшись, отдернул руку. «Больно?..” — как бы удивленно, с лукавинкой в глазах, спросил батюшка. «Больно», — честно признался добрый молодец, еще мгновенье назад не знавший, куда девать свое бесстрашие. «А ну как вечно так?..« — задал ему риторический вопрос о. Николай.
Жестокость? Ни малейшей.
Господь не так уж и много, но все же уделяет внимание теме вечных мук, тьме кромешной, плачу и скрежету зубовному и, конечно же, Страшному суду. Однако обратим внимание, что, хотя в богослужебном тексте недели мясопустной много сказано о самом событии суда, о «книгах разгибающихся» и т. п., евангельское чтение на литургии совершенно не рассматривает Страшный суд, скажем так, в аспекте эсхатологической драмы. Как и в предыдущие приготовительные недели, евангельское чтение состоит из притчи, в которой Господь провозглашает основной критерий Своего суда: отношение к ближнему.
Порой диву даешься: насколько человек может быть глух и слеп в отношении слова Божиего; насколько искусен он может быть в отвлечении на вспомогательные средства, придавая им самодостаточное значение!

Вот, напоминает же нам апостол Иоанн Богослов, что «кто говорит: „я люблю Бога“, а брата своего ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?» (1 Ин. 4; 20); напоминает, а что толку? Все в курсе, но к словам его, как и ко всему Новому Завету, отношение у нас зачастую как бы… музейное, что ли?.. Аналогично тому, как иные нерелигиозные труженики на ниве культуры относятся к иконам: как к шедеврам, к достоянию национальной и мировой культуры, не применяя их по назначению (если кто не в курсе, иконы предназначены для молитвы, а не для одного лишь любования или научного исследования, что, при соответствующем отношении, тоже вполне допустимо, но, в первую очередь — это «окна в горний мир»).
В этой притче есть несколько смысловых точек, заслуживающих особого внимания.
Во-первых, бросается в глаза отсутствие деления по какому-либо привычному для нас внешнему признаку: точно так же, как для древних евреев было диковато отсутствие такого признака деления как принадлежность/непринадлежность к богоизбранному народу, так и нам может показаться странным, что в этой притче никак не фигурируют как значимые для спасения ни конфессиональная принадлежность, ни соблюдение постов, ни церковно-священнослужение — ведь мы привыкли судить о спасительности жизненного пути по совокупности ряда признаков, «удаляя по умолчанию» из Книги жизни всех неправославных (не говоря уже об иноверцах и нерелигиозных людях), так же «по умолчанию» присваивая «бонусы» в зависимости от продвинутости по иерархической лестнице, внешних признаков благочестивой и аскетической жизни, объемов пожертвований или количества воздвигнутых храмов, отлитых колоколов, выкованных кадров, которые, по-прежнему, «решают все»…
Господь не говорит: «вы постились по Типикону, регулярно бывали на богослужениях, причащались не иначе как постившись три дня, вычитывая все каноны; вы служили Мне у Престола, пасли Мое стадо, проповедовали спасительные истины; вы жертвовали на храмы, монастыри, резиденции…» Ничего такого или близко похожего по смыслу, что выделяло бы из общей, собранной Ангелами, массы «всех народов», кого-то по конфессиональному или иерархическому, или еще какому-либо признаку принадлежности к некой «вип-категории».
Современники Христа, вероятно, удивлялись этому, а мы… просто не замечаем. Ведь понятно же, что не любовь Божия и не наш на нее отклик жизнью по заповедям, а сама по себе принадлежность к Православной Церкви по фактам крещения и отпевания вводит человека в Царство Небесное (кто-то считает, что к этому следует добавить соблюдение правил церковно-уставной дисциплины). Ну, а все эти «посетили-накормили-напоили» — это так… желательное дополнение, своего рода аксессуар «брачной одежды». Мы же — взрослые люди, правда? Всё понимаем…
Взрослые Христа распяли.
Помню как-то один первоклассник на мой вопрос: «зачем Христос избрал такой способ спасения людей — через страшную, мучительную и позорную смерть?» ответил: «А чтобы люди поняли, какие они плохие»… Вот уж, в самом деле, «устами младенца»! Ведь кроме Пилата и воинов, избивавших и распинавших Сына Человеческого, в Его убийстве участвовали все: и те, кто кричал «распни Его!», и те, кто насмехался над Ним и подначивал сойти с Креста, вменяя Ему в вину спасение других людей, все те, кто злорадствовал и потешался, «не ведая, что творил», и даже те, кто просто наблюдал из любопытства, молча, отстраненно, как зрелище…
Все эти взрослые люди — соучастники. Это — обычные взрослые, религиозные, добропорядочные люди, которые, ужаснувшись тому, как стихии поколебались при кончине Спасителя, уходили с Голгофы «бия себя в грудь» (Лк. 23; 48). Но сначала они Его распяли.
Эти обычные взрослые люди — мы с вами.
Однако вернемся к притче о Страшном суде. Второй момент, на который стоит обратить внимание: как Сын Человеческий обращается к тем, кто оказался по правую сторону, и к тем, кто — по левую? «Придите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира» (Мф. 25; 34), — обращается Он к первым. А вторым говорит страшные слова: «идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его» (Мф. 25; 41). В одном случае «благословенные», которым от создания мира уготовано Царство, в другом «проклятые», но… огонь вечный уготован не им, а «диаволу и ангелам его». Это очень важный нюанс: первые наследуют то, что приготовлено для них, вторые – то, что не для них изначально.
Не только страшно, а странно, что Спаситель кого-то называет «проклятыми». «Благословляйте проклинающих вас» (Мф. 5; 44), — заповедует Он. «Благословляйте, а не проклинайте» (Рим. 12; 14), — повторяет апостол Павел. И вдруг: «Идите от Меня, проклятые…»
Проклятие — антоним благословения. В обыденном словоупотреблении проклятие — что-то вроде ругательного пожелания зла. Это не совсем верное понимание. Ругательный элемент присутствует, но проклятие — акт мистический в первую очередь, это отвержение, изоляция. Опять же, если вспомнить пример от «малых сих», то один мальчик прекрасно раскрыл понятие анафемы: «Это как бывает, что — яма, вот. И чтобы туда никто не пошел и в нее не упал, ее огораживают колючей проволокой, пишут всякие угрозы и вешают страшные картинки».
Так вот, что важно: Господь никого не проклинает, не отвергает, не отталкивает. Он лишь указывает на то, чем по сути является выбор тех, кто оказался по левую руку: отвергая душевными устремлениями и соответствующими поступками путь уподобления Богу, все более изолируясь от Его благодати, они в итоге выбрали чуждое человеческой природесостояние, участь не свою, но чужую — участь «диавола и ангелов его».
Огонь уготован бесам, но люди, которые своим подражанием бесовской злобе и гордости, своим послушанием падшим духам уподобляются им, и тем самым отождествляются с ними, окончательно приобщаются их состоянию проклятия и, как следствие, также их участи. Не своей. Чуждой. Отвергая свойственное своей природе богоподобие, человек отвергает и Первообраз, тем самым приобщаясь чуждой богоборческой природе падших духов и становясь причастником их участи в вечности.
И, наконец, третий ключевой по смыслу момент: в этой притче не упоминаются так называемые явные грешники. Господь не говорит проклятым, что они убивали-воровали-прелюбодействовали. Это, разумеется, не значит, что явные и тяжкие грехи не имеют значения для вечной жизни. Просто об этом и говорить не стоит, потому что и так ясно, что грех губит душу. Господь в притче обращается ведь не к разбойникам и блудникам (хотя среди Его слушателей и такие были), а к обычным людям: к тем самым взрослым людям, во все времена считающим себя «нормальными», «обычными», максимум «грешными как все». Достойно внимания, что оказавшиеся причастниками диавольской участи искренне удивляются: «Когда?!” Ведь они не безбожники какие, да и зла, вроде, никому не делали…
Зла-то они, может быть, и не делали, да только и добра — тоже. Могли, но не делали. Господь им давал возможность сделать Ему (по сути, себе же) добро через «одного из братьев Его меньших», а они этого брата просто в упор не видели. Вот это состояние души, при котором человек видит то, что ему удобно и того, кто ему нужен, слышит лишь то, что удобно, а слушает тех, кого выгодно — самое что ни на есть бесовское состояние безразличия — это и есть противоположность любви.
Бог есть любовь. Отвергающий любовь Бога отвергает, искажая свою душу по образу диавольскому, чьими помыслами предпочитает руководствоваться, тем самым подвергая себя проклятию вместе ним и ангелами его.